20-01-2019 Бернар Клавель (Bernard Clavel) 62

Бернар Клавель. Плоды зимы

(Отрывок)

Часть первая Тележка

Памяти тех матерей и отцов, чьи имена не сохранила История, ибо их незаметно убили тяжкий труд, любовь или войны

…От невысказанных ими слов так тяжелы в гробах тела умерших.

Анри де Монтерлан

Первого октября 1943 года отец проснулся еще задолго до света. Он плохо спал. Тупая боль железным обручем сжимала голову и отпускала только на короткие мгновения. Несколько минут он напряженно вслушивался в ночь. С улицы не доносилось ни звука, и западный ветер, дувший три дня кряду, как будто утих, не нагнав дождя. Отец медленно сел в постели, повернулся, спустил ноги на холодный пол и стал искать ночные туфли.

— Уже встаешь? — спросила жена.

— Я думал, ты спишь.

— Нет, я давно проснулась. Чего ты поднялся ни свет ни заря? Еще темно.

— Голова болит.

— Ложись, я спущусь и принесу тебе таблетку.

— Нет. Все равно пора вставать.

Она вздохнула. Отец начал в темноте натягивать одежду. Мать спросила:

— Ты это из-за дров беспокоишься?

— Беспокоиться не беспокоюсь, но так или иначе место приготовить нужно. Еще вчера надо было, да я побоялся, дождь пойдет, и поспешил закончить работу в саду, она-то не ждет.

Услышав скрип матраса, он понял, что жена тоже встает.

— Тебе пока незачем идти вниз.

Она не ответила, и отец ощупью добрался до двери спальни. В коридоре мутным пятном обозначилось слуховое окно, выходившее на крышу, но очертания его были расплывчаты. Отец не затемнил его черной бумагой, как все остальные: оно было над лестницей, которая не освещалась, а пользовались они лестницей, только когда шли спать. Вряд ли свечу, зажженную на какую-то минуту, могли заметить с самолета. Да окошка с улицы и не было видно, а потом, кто станет обращать внимание на одинокий дом в глубине сада. К тому же папаша Дюбуа не очень-то верил болтовне о противовоздушной обороне. Ну что самолетам бомбить в Лон-ле-Сонье? Немцев, занявших казарму Мишель и Педагогическое училище? Но немцы стоят повсюду. В любой деревушке. Не могут же американцы бомбить все подряд?

На кухне отец зажег свечу. Через полчаса рассветет, зажигать керосиновую лампу не стоило. Мать тоже спустилась в кухню.

— Плиту топить будем? — спросил он.

— Из-за двух чашек кофе, конечно, не стоит, да только у меня почти не осталось спирта, в этом месяце не выдавали.

— Собачья жизнь, им наплевать, ежели мы околеем.

— Для кофе хватит и нескольких бобовых стеблей.

— Знаю, да только ими печь не натопишь.

— Твоя печка нас обоих в гроб вгонит.

— От тебя только это и слышишь.

— Но это же правда!

Мать стала возиться с топкой. Она соскребла с решетки в поддувало золу и достала две обгоревшие головешки. Затем смяла и положила на край топки пол-листа газеты и наломала сухих стеблей, на которых еще сохранилось несколько листьев.

Отец растворил в полстакане воды таблетку аспирина, следя за всеми движениями матери. Подумать только, до чего дожили! Экономим кусок старой газеты и обогреваемся тем, что раньше бросали в яму для перегноя. Да уж конечно, печка и все здесь в доме переживет их! Особенно если и дальше так пойдет. В семьдесят лет нельзя работать от зари до зари и почти ничего не есть при этом.

Огонь под жестяной кастрюлькой начал гудеть, а вскоре и кастрюля завела свою песенку.

— Не давай ему кипеть, — сказал отец.

— Да я не отхожу. Стою тут — не беспокойся, не убежит!

— Тебе ничего сказать нельзя.

Мать стояла у плиты ссутулясь, опустив плечи. Поверх длинной, до пят, белой ночной рубашки она накинула большой черный шерстяной платок. Когда кофе согрелся, она сняла кастрюлю, положила чугунную конфорку на плиту, в которой догорало несколько красных стебельков. Отец сел на свое место, спиной к окну, а мать поставила на стол две чашки, положила две ложки, нож и кусок серого, плохо пропеченного хлеба. Еще не садясь, она спросила:

— Может, открыть ставни, как ты думаешь? Чтобы есть — света хватит, и огарок сэкономим.

— Верно! Что масло мимо хлеба пронесем, бояться не приходится.

Он встал и открыл ставни, а жена задула свечу. Над крышами и деревьями в саду Педагогического училища вставал белесый рассвет. Справа чуть вырисовывался холм Монтегю. Небо казалось серым полотнищем, низко натянутым над землей от края до края. На востоке, серое небо чуть побледнело, но и там не заметно было никакого просвета, не обозначалось никакого, даже смутного пятна.

Отец закрыл окно.

— Западный ветер из сил выбился, а дождя не надул, — сказал он. — Но дождь еще может пойти… Он недалеко.

— Знаю: у меня поясницу и спину ломит.

Отец принялся за еду. У него тоже все тело ныло. Особенно кисти рук, плечи и лодыжки. Иногда боль становилась просто нестерпимой. Такая боль, будто ему сверлят кости. Но говорить об этом он не хотел. Он и так выдохся. Какой толк повторять одно и то же? Да и жена тоже выдохлась. Она на четырнадцать лет моложе, но работа и лишения наложили на нее свою печать. Она часто упрекает его в эгоизме. В конце концов, может, оно и так, но, если он возмущается, если жалуется на трудную жизнь, так ведь это не только из-за себя, но и из-за нее. Ей-то всего пятьдесят шесть. Он в ее возрасте был еще хоть куда. Может, она слишком к себе прислушивается? Женщины все немного неженки, они столько говорят о своих болезнях, что в конце концов и вправду начинают считать себя больными. Ревматизм, конечно, у нее есть, это видно по распухшим суставам, по скрюченным пальцам, которые ей иногда трудно разогнуть, но все же, разве в пятьдесят шесть лет имеешь право чувствовать себя старухой?

— Хочешь еще? — спросила мать.

— Нет. Уж очень невкусно. Ты заварила только ячмень?

— Ну да, я еще ничего не получала за октябрь.

— Говорю тебе: они нас уморят.

Он отодвинул на середину стола недоеденный хлеб.

— Как подумаю, какой хлеб в свое время выпекал я!

— Ты это каждый день повторяешь, да только от этого не легче…

Он перебил ее:

— Да. Повторяю и буду повторять сколько захочу. Больше сорока лет выпекать хлеб, да еще какой — за десять километров за ним приезжали, — и дожить до того, чтобы на старости лет есть эту замазку, нет, я не…

Приступ кашля не дал ему докончить. Он сидел согнувшись, прижав руку к груди, затем встал и сплюнул в топку.

— Всю жизнь мучиться, чтобы дожить до такого… — прохрипел он.

— Не ты один. Тем, у кого нет огорода, еще хуже.

— Огород обработать — это тебе тоже не шуточное дело.

Он допил кофе, мать поставила его чашку в свою и ложки положила в нее же. Старики встали.

Пока они ели, свет постепенно вливался в комнату, и теперь все виделось как сквозь мутную воду: из темноты силились вырваться чугунная плита с медным прутом, огибавшим ее, деревянная лестница, что ведет наверх, и квадратный кухонный шкаф с четырьмя большими ящиками.

— Тебе нужна моя помощь, чтобы освободить место для дров? — спросила мать.

— Нет. Сам справлюсь. Надеюсь, Пико не подведет.

— Ну, раз он тебе обещал.

Отец устало махнул рукой.

— Что такое в наше время обещание! Будь это Пико-отец, тот бы, конечно, вспомнил, что, когда мы держали булочную, я был одним из его постоянных покупателей, но сыну на это начхать. Он предпочитает продавать дрова тем, у кого есть в обмен табак или вино.

— Хорошо, что напомнил про табак, пойду с утра получу за первую декаду.

Отец вышел, ворча себе под нос, что уже три дня ему нечего курить.

Открыв дверь большого сарая в конце сада, отец обернулся, чтобы поглядеть, не вышла ли вслед за ним жена. Потом обошел верстак, отворил ставню на оконце, которое сделал, чтобы можно было спокойно ковыряться тут в дождливые дни. Вернувшись к двери, он еще раз посмотрел в направлении дома, потом поставил между верстаком и окошком садовый стул, влез на него и достал с полки над окном коробку из-под печенья. На полке выстроились в ряд коробки, в них он держал болтики, крючки, винты и гвозди, которые требовались ему не слишком часто. Он слез со стула, смахнул рукой паутину, приставшую к крышке, и, прижав коробку к груди, открыл ее. Там лежали четыре пачки дешевого табака, курительная бумага, фитильки, три трубочки с камешками для зажигалки и синяя картонная коробка поменьше. Отец открыл эту коробочку и поднес к свету, чтоб обследовать содержимое. Там было с полсотни окурков. Он взял три, положил на край верстака, а коробку поставил обратно. Потом отнес стул на прежнее место и стал лицом к двери у столба, подпиравшего потолочную балку. Отсюда, из полумрака сарая, он мог наблюдать за центральной дорожкой и домом. Он разломал окурки, осторожно, чтобы не просыпать ни крошки табаку, свернул жиденькую, но очень аккуратную сигаретку и принялся курить, медленно, смакуя каждую затяжку. И почти тут же ему показалось, что головная боль стихает.

Он дважды дал сигаретке погаснуть — ему доставляло удовольствие немного подождать и раскурить ее снова. Он думал о табаке, который ему удалось скопить. Неплохой запасец. Если жена его обнаружит, она, уж конечно, скажет, что надо сэкономить на куреве и обменять часть пайка на яйца или масло. Но он был спокоен — жена не найдет его тайника. Что ей здесь делать? Рыться ей тут незачем, это его владения. Когда Жюльен был дома, он, случалось, чинил здесь велосипед, но сейчас Жюльен далеко, велосипед висит на чердаке, и никто им не пользуется. Шины еще в целости. Отец знал людей, которые даже за камеру отдали бы не один паек табаку. Он часто об этом думал, но не считал себя вправе распоряжаться велосипедом сына.

Не желая ссориться, они с матерью старались не говорить о Жюльене. Этим утром он подумал о нем, когда ему снова пришло в голову, что неплохо бы обменять шины с этого никому не нужного велосипеда на табак. Подумал, и все. У него ведь есть и другие заботы. Прежде всего дрова. Сейчас октябрь, а дров на зиму не запасено. Да уж нечего сказать, положеньице, просто не укладывается в голове здравомыслящего человека! До войны к началу холодов у него всегда оставался с прошлого года запас дров на всю зиму. Поэтому они и могли продержаться до сегодняшнего дня и уж не так жались с топливом, но сейчас дров хватит разве что на месяц, от силы на два, да и то если зима будет не очень ранняя.

Отец посмотрел налево, где у решетчатой дощатой стены были сложены напиленные по длине топки поленья. Две поленницы. Две уже начатые поленницы, даже не в рост человека. Раньше, когда поленницы доходили до такой высоты, рядом лежали другие, в шесть поленьев шириной, а высотою больше двух метров.

Вот ведь проклятый лесоторговец — обещал доставить в августе! На два месяца опаздывает. И дрова еще надо будет распилить и наколоть! Да еще может, они заготовки этого года, такие дрова плачут. Только дымоход испортишь!

С августа месяца мысль о дровах очень беспокоила отца. Он молчал, но эта забота не уходила, точила его, и каждый раз, как он отрывался от работы, чтобы передохнуть, она душила его.

Подумать только, он построил этот сарай в 1912 году. Он отлично помнит. Себе в подмогу он взял четырех человек. Работяги вроде него самого… За два месяца справились! Сам он работал с ними только после полудня, окончив дела в булочной, а ведь он уже с одиннадцати вечера начинал трудиться в пекарне. Как-никак его трудовой день продолжался тогда восемнадцать часов. Четыре часа на сон, два — на еду, а там опять начинай все сначала. А теперь выдохся? Как тут не выдохнуться! Прожить такую жизнь, провоевать четыре года на той войне, а теперь мечтать о четырех кубометрах дров и считать и пересчитывать окурки!

Господи боже мой, у людей нет больше совести, они помнят только зло! Для дров он и построил этот сарай, для дров, чтобы топить пекарню, конечно, потому что в то время он топил печь дровами. А для лесоторговца это означало два-три воза дров каждый месяц. Пико был честным лесоторговцем, и он, папаша Дюбуа, тоже был честным булочником. Ни разу они не повздорили. За сорок-то лет поневоле сдружишься. Сына лесоторговца он знал, когда мальчишка еще под стол пешком ходил. Да разве тот помнит? Ничего он не помнит. Выгода! Сейчас у всех только выгода на уме. Спекуляция. Черный рынок. Что тут говорить, все прогнило! Люди стали эгоистами, готовы перегрызть друг другу горло из-за куска дрянного хлеба, который и хлебом-то назвать стыдно!

Время от времени отец вздыхал. Он ворчал, разводил руками, но сдерживался, качал головой, пожимал плечами, морщился: Всякий раз, думая о том, как они жили прежде и что приходится терпеть с начала этой войны, он не мог совладать с собой: его душила злость. Дурная злость, от которой он никак не мог избавиться. Она жила в нем. Ему приходилось загонять ее вглубь, но она не исчезала и в любую минуту могла снова подняться, сжать ему нутро, как спазма, против которой нет средств.

Он боялся войны, потому что уже раз пережил ее. Боялся, как и все, но никогда он не представлял себе ее такой. Война была всюду, хотя настоящей войны и не было. Эта война не убивала, как война 1914 — 1918 годов, но она придавила все сущее, ввергла во мрак, который непрестанно сгущался. Каждая неделя, каждый день приносили свою порцию новостей, малопонятных, но неизменно плохих.

Творились такие дела, о которых даже и говорить-то не решались, и отец тоже болезненно переживал некоторые события, но старался не вспоминать о них.

Жена часто упрекает его в эгоизме. Удивляется, почему его так занимает то, что она позволяет себе называть «личным благополучием»: еда, табак, вино, топливо, возделанный огород и не очень уж беспокойные ночи. Он не перечит. Пусть говорит, но боль в сердце живет.

Отец не остался равнодушен к исчезновению сына, только смотрел он на это иными глазами — не так, как мать. А потом, ничего не скажешь: он действительно думает об огороде, о кроликах и обо всем прочем. Но что делать, такова жизнь. Не подыхать же из-за того, что…

Он не додумал своей мысли: за самшитом у дома мелькнула фигура в черном. Отец уже давно докурил сигаретку, но все еще сжимал в пальцах обслюнявленный и совсем тонюсенький окурок, погасший сам собой. Он стряхнул пепел, затем скрутил бумажку, чтобы не пропал зря остаток табака, вытащил из кармана фартука жестянку, отполированную от долгого употребления, и положил туда окурок. По центральной дорожке к распахнутым воротам сарая подходила мать. Он прошел в левый угол сарая и принялся собирать луковицы, разложенные на старом брезенте. Когда мать вошла, он обернулся и спросил:

— Уже уходишь?

— Да. Надо поспеть еще до открытия, не то проторчишь долго в очереди.

Он стал на пороге и теперь был в двух шагах от жены. Она подошла еще ближе, нахмурилась и, помявшись немного, заметила:

— Я думала, у тебя табак весь.

— Да, весь.

— А ведь ты курил?

— Ну и что? Курил, нашел на верстаке окурок и выкурил… Вот, сама посмотри, сколько у меня табаку!

Отец вспылил. И когда он вытаскивал из кармана жестянку, руки у него дрожали. Он открыл ее и протянул жене.

— Вот, смотри, коли тебе надо все самой проверить.

Мать покачала головой и вздохнула:

— Ах, Гастон, Гастон. Такие пустяки, а ты из себя выходишь! Разве я что обидное сказала? Почувствовала, что ты курил, только и всего. Если у тебя есть табак, тем лучше.

— Нет у меня ни крошки, нет. Довольна?

Она уже повернула обратно и пошла, маленькая, какая-то вся сжавшаяся, в темном платье и черной шляпе с обвислыми, закрывавшими шею полями.

Отец остался один, еще не совладав с раздражением, от которого чувствовал горечь во рту, портившую вкус табака.

Оставшись один в сарае, он снова принялся за работу. Собрав лук, положил его в три больших ящика из-под фруктов и отнес на чердак. Далось ему это путешествие нелегко. Каждый раз, отнеся ящик, он останавливался, чтобы отдышаться, и смотрел на сад, такой ржавый в серой дымке. С третьим ящиком он поднялся только до середины лестницы и тут вынужден был остановиться: упершись коленями в перекладину и держась за левый боковой брус, он прислонил к правому брусу ящик, который нес на плече. Под тяжестью ящика отец чуть не съехал вниз. Он почувствовал, что сейчас на него нападет кашель, и с большим трудом преодолел приступ.

— Вот вам… — простонал он. — Тут всего-то двадцать кило. И подумать только, что я подымал наверх мешки с мукой… Тридцать, сорок мешков, один за другим… И куда только деваются силы!

Он ждал, прислушиваясь к биению своего сердца, а перед его закрытыми глазами мелькали огненные мушки. Постояв так сколько-то времени, он почувствовал судорогу в правой руке и пальцах, вцепившихся в ящик, и испугался, что уронит его. Медленно, сберегая силы, он опять полез наверх. На чердаке ему стоило большого труда осторожно поставить ящик на уходивший из-под ног пол. Управившись наконец, отец в изнеможении опустился на большой черный чемодан и снял каскетку. Холодным воздухом сразу обдало его мокрую от пота лысину, и он поспешил обтереть ее носовым платком, а потом вытер изнутри каскетку. И спина тоже взмокла, а руки дрожали. Отец понял: вспотел он не столько от усилий, сколько от страха, что упадет. Тонкие губы его растянулись в сердитой усмешке, обнажившей беззубые десны и исказившей лицо. Седые усы, пожелтевшие от табака, на какой-то миг опустились к острому подбородку, поросшему седой щетиной. Двух метров от земли не будет, а он боялся упасть. И подумать только, что прежде, отбывая воинскую повинность в Жуанвиле, он легко перелетал с одной трапеции на другую в гимнастическом зале, где пол был покрыт всего-навсего тонким слоем опилок. В глазах опять потемнело, но на этот раз не от усталости и не от страха. Он сделал глубокий вдох, как в ту пору, когда нырял с мостков в ледяную воду реки, и сразу встал. Колено хрустнуло, будто сухая ветка.

Проклятый костяк, но надо с ним совладать!

Он вроде норовистого коня: надо уметь показать ему кнут! Все время его подстегивать, заставить позабыть тяжелую поклажу! Отец нагнулся и взял из ящика крупную луковицу. Корявым большим пальцем счистил полусухую рыжую шелуху. Четыре слоя — значит, жди суровой зимы и, вероятно, более ранней, чем хотелось бы. Эта примета снова напомнила ему о дровах. Нужно будет распилить и наколоть их не откладывая: если не успеют совсем высохнуть, то хоть немного подсохнут.

До войны он пользовался механической пилой, но теперь она была доступна только тем, кому удавалось раздобыть горючее. Значит, придется все пилить вручную. Но нельзя забывать и об огороде, надо его засеять до заморозков.

Отец положил луковицу обратно в ящик и спустился в сарай. Ему оставалось разломать пустые ящики — хорошая будет растопка! — и убрать связки с подпорками для фасоли, которые можно будет пустить в дело еще на один-два сезона. Он и лесоторговцу заказал подпорки для гороха и фасоли, но разве можно рассчитывать на этого малого?

Отец несколько раз прерывал работу и доходил до конца дорожки, которая вела на улицу, пролегавшую между потемневшим забором его сада и каменной, оградой, окружающей сад Педагогического училища. Стоя там, он глядел на улицу и прислушивался. Нет, это не грузовик лесоторговца, это немецкие машины во дворе училища. Ну конечно, Пико опаздывает. Опаздывает на два месяца, а ведь обещал сегодня утром обязательно привезти…

Не дойдя до сарая, отец остановился у центральной дорожки. Жена уже идет домой. А времени прошло совсем немного — только дойти туда и обратно. Неужели она была первой? Или, может, табака не было…

Ему показалось, что она идет быстрее обычного. Может, забыла карточки? Отцу захотелось вернуться в сарай, но, должно быть, жена его уже увидела. Он подождал еще немного, затем пошел ей навстречу.

Теперь, когда они приближались друг к другу, отец мог разглядеть под полями шляпы ее лицо. Оно показалось ему суровым, напряженным, как в дни плохих новостей. У дома, вместо того чтобы пойти ему навстречу, она свернула направо и пошла по дорожке, которая вела к крыльцу. Отец ускорил шаг, свернул на ту же дорожку и ступил на крыльцо, когда жена уже входила на кухню.

— Ну, в чем дело? — спросил он.

Она обернулась и с порога крикнула:

— Может, войдешь в дом?

По ее тону отец понял: что-то случилось и это касается его. Он не спеша поднялся на крыльцо, снял на площадке галоши и вошел в дом.

Жена сидела на второй ступеньке внутренней лестницы, упершись локтями в колени, сгорбившись и опустив голову. Она даже не сняла шляпы. По тому, как подымались ее плечи, он понял, что она запыхалась, и молча остановился. Отец слышал только собственное свистящее дыхание. Он смотрел на жену и не решался заговорить. Лишь когда она немного выпрямилась и приложила ладонь к груди, он спросил:

— Что с тобой?.. Тебе плохо?

Мать медленно подняла голову. Казалось, она потрясена до глубины души. Подбородок дрожал. Глаза из голубых стали серыми, а во взгляде застыл упрек. Он почувствовал, что только гнев удерживает ее от слез. Ощущая собственную неловкость, не зная, куда девать руки, он шагнул к ней и неуверенно пробормотал:

— Ну так скажи же наконец… Могу я узнать, в чем дело?

На лице матери появилась страдальческая улыбка, и глубокие морщины в углах ее рта обозначились еще резче. Она несколько раз пошевелила губами и только потом сказала:

— Дай мне прийти в себя… с тобой ведь никогда не знаешь, как ты отнесешься…

Отец поднял руки и опять беспомощно уронил их.

— Так и есть! Что же, начинай, придирайся… Конечно…

— Вот видишь, еще ничего не знаешь, а уже злишься, — перебила она.

— Я не злюсь, — сказал он, сдерживаясь, чтобы не закричать. — Но все-таки согласись, ведешь ты себя довольно странно. Приходишь домой, не говоришь, что случилось, и без всякого повода ищешь ссоры.

— Без всякого повода…

Казалось, она подавлена, не может вымолвить ни слова. Она опять как-то вся сжалась, потом, словно вновь обретя силы, встала и, нетерпеливо дернув резинку, зацепившуюся за шпильку, сняла шляпу.

— Как тебе будет угодно, а за своим табаком ступай сам! — крикнула мать.

Она повесила шляпу на деревянную шишечку на перилах и стала расстегивать шерстяную кофту. Отец хотел спросить, в чем дело, но она заговорила сама:

— Ах вот как! Тебе стыдно было выйти на улицу, потому что говорят, будто Жюльен удрал к де Голлю. Ну так теперь можешь спокойно идти… Позор смыт.

Она подчеркнула последние слова, глядя в упор на отца, у которого сжалось горло.

— Что ты еще выдумала, — пробормотал он.

Это, собственно, не был вопрос, но он тут же понял, что сказал лишнее.

— Что я еще выдумала?.. Что я еще выдумала!.. — выкрикнула она. — Ах так, я выдумываю! Ну тогда дойди до табачной лавочки и спроси у тех, кто в очереди, выдумываю я или нет. И если ты не постесняешься вместе с ними стоять за табаком, значит, у тебя нет ни на грош самолюбия, одна только страсть к куреву.

Ее вспышка взбесила отца. Он вошел в кухню вслед за матерью, которая уже стояла у окна, и ударил по столу костлявой ладонью.

— Я так и знал, — крикнул он, — что ты сразу станешь попрекать меня единственной радостью, которая мне еще осталась. Я так и знал…

— Замолчи! Не в этом дело!

На отца напал кашель, что случалось с ним при каждой вспышке гнева. Его душила мокрота, на глазах выступили слезы, он долго не мог отдышаться. Мать пошла в чулан за водой, отец медленно выпил весь стакан, сидя на стуле, опершись локтем о стол. Он чувствовал, что кашель, хоть он и не нарочно вызвал его, вовремя пришел на выручку. Когда он наконец отдышался и был в состоянии продолжать разговор, он сказал:

— Вот и всегда так. Вместо того чтобы спокойно поговорить, злимся себе же во вред.

Из-под козырька своей серой каскетки он наблюдал за женой, которая стояла между столом и плитой.

— Дать еще попить? — спросила она.

— Нет… Уже прошло.

Он отлично понимал, что, несмотря на перерыв в их ссоре, мать не могла еще остыть. В конце концов она непременно выложит то, что у нее на душе. Все же хоть какая-то передышка, хоть минутка спокойствия… Он прислушался… Нет, это не грузовик. Эх, если бы Пико подоспел сейчас…

Он постарался дышать ровнее.

— Для меня это просто смерть, — проворчал он.

Жена взяла стул и тоже села.

— Мне такие волнения тоже дорого обходятся. И пощечина, которую я получила при двух десятках свидетелей, ей-богу, еще дороже обошлась!

С трудом выдавливая из себя слова, хоть и стараясь говорить твердым голосом, отец спросил:

— Ну так в чем дело? Скажи прямо, и конец.

— Конец? Больно ты скор. Конец нашим бедам наступит только с концом войны… Или с нашим концом…

На последних словах она запнулась, и отца это встревожило. В ее голосе, да и в самих словах было что-то, невольно его взволновавшее. Не в ее привычках было походя упоминать о смерти. Наоборот. Если отцу случалось сказать: «Лучше лежать под землей, чем жить в этом проклятом мире», она его каждый раз одергивала.

— Может, конец уже недалек, — заметил он. — Никогда еще я не чувствовал себя таким вымотанным.

Теперь мать как будто заколебалась, не решалась высказать свои упреки, вероятно боясь опять вспылить. Отцу хотелось узнать, что произошло, и все же у него мелькнула надежда, что мать передумает и ничего не скажет.

— Как подумаю, — в конце концов вымолвила она, — как подумаю, что я из-за тебя вытерпела в тот день, когда пришли жандармы… — Он хотел прервать ее, но она повысила голос: — И так всякий раз, как они являются сюда.

- А тебе, видно, нравится, что они каждый месяц приходят? И соседи пристают с расспросами… Она зло усмехнулась.

— Вот теперь дождешься, что они будут приставать с вопросами и похуже. Что ты ответишь, если они, например, спросят, не связан ли ты с петеновской милицией? Хотела бы я знать, что ты тогда ответишь?

— Я политикой никогда не занимался. Тем, кто меня знает, это отлично известно.

Он сказал это громко, твердым голосом, но без крика.

— Однако твоему сыну это не помечало заняться политикой. И на улице открыто продавать фотографии Дарнана.

— Что ты мне рассказываешь?

Голос его звучал уже не так уверенно. Он это почувствовал и теперь тщетно пытался придумать, что бы еще сказать. Мать опередила его:

— Все в точности! С ним было двое из петеновской милиции в полной форме. И он продавал фотографии. Предлагал всем в очереди. А поравнявшись со мной, посмел сказать: «А вы, мать, не возьмете? Послали бы своему коммунисту». Вот что он посмел сказать. А мне… Мне хотелось плюнуть ему в физиономию!

Она вся дрожала. Кровь отлила от ее лица, и, когда она умолкла, две крупные слезы скатились по впалым щекам. Отец почувствовал, что лоб у него пылает. Он с трудом проглотил слюну, и только после долгой паузы ему удалось выдавить:

— Разве мы толком знаем, что это такое — петеновская милиция?

— Если кто и не знает, так, должно быть, только ты. Потому что ты изо всех сил стараешься отгородиться от войны. От людей.

— Хоть ты и твердишь целый день, что я живу, как медведь в берлоге, это неверно. Но в политику мешаться я не хочу. Я знаю одно: милицию эту… назначило правительство, а я за свои семьдесят лет ни разу не нарушал законов. — Теперь она попыталась прервать его, но отец повысил голос, чтобы докончить свою мысль: — То, что делает мой сын, меня не касается. Ему за сорок, и он волен в своих поступках. А вот ты, ты никогда не упустишь случая сказать, что это не твой сын.

— Сегодня я этому особенно радуюсь.

Она метнула в отца эту фразу, которая задела его за живое. На мгновение оба замолчали, затем одновременно выкрикнули:

Он. Ты бы лучше постаралась узнать, что сталось с Жюльеном с тех пор, как его разыскивают жандармы.

Она. Я предпочитаю умереть с горя, не зная, в живых ли еще Жюльен, чем умереть со стыда…

Отец замолчал первый, потому что она кричала громче, вскочив и наклонившись к нему. Она задыхалась, руки у нее дрожали. Но она оборвала фразу на полуслове. Входная дверь была приоткрыта, и снизу кто-то звал их. Отец встал, а мать уже переступила порог. Когда она выходила, отец по голосу узнал Пико-сына.

— Так как же, нужны вам дрова или прикажете везти их обратно на лесосеку?

Отец почувствовал, что ссора отняла у него последние силы. Он видел, как жена вышла на крыльцо, но не сразу последовал за ней. С минуту он вынужден был постоять, опершись рукой о косяк двери, у него опять кружилась голова, как утром, когда он подымался на чердак.

Пико-сын был здоровый красномордый малый с коротко остриженными, начинавшими седеть волосами. От него несло вином, табаком, потом и специфическим запахом, присущим тем, кто большую часть жизни проводит на вырубках и лесопилках. Отец пожал протянутую ему заскорузлую лапищу.

— Старики все одно как влюбленные — вечно бранятся, — сказал Пико.

Отец постарался улыбнуться.

— Где ты поставил грузовик? — спросил он.

— На улице.

— Чего ж ты не въехал во двор? Дорогу ведь знаешь.

— На этот раз не получится. Я на большом грузовике, только-только впритирку проедешь. Побоялся застрять.

Отец с трудом понимал — он все еще был под впечатлением ссоры. Он никак не отозвался на слова Пико, и тот пояснил своим хриплым голосом:

— Бензин весь вышел. А большой грузовик у меня с газогенератором.

Отец снял каскетку и провел рукой по лбу.

— Покорно благодарю… Выходит, придется перевозить восемь кубометров на тележке!

Выражение лица у Пико было какое-то неопределенное — не то он сейчас рассмеется, не то его губы кривятся от чего-то другого. Но, вероятно, взял верх добродушный нрав. Пико положил свою лапищу на плечо старика, выше которого был на целую голову, и, рассмеявшись, сказал:

— Значит, ваше счастье, что я привез не все! Вам же легче!

— Не все? Да что вы? — вмешалась мать.

— Ничего не попишешь, мамаша, с дровами сейчас, как и со всем вообще, делаешь что можешь. Я привез вам шесть кубометров, да и то по знакомству.

— Ты надо мной смеешься! — выкрикнул отец.

— Ладно, — сказал лесоторговец. — Пора сгружать, меня другие покупатели дожидаются.

Он быстро зашагал по центральной дорожке. Старики поспешили за ним. Отец вслух сокрушался. Но Пико со спокойным упорством твердил свое:

— Ничего не поделаешь. Больше дать не могу. Вы ведь еще уголь получите, так что должно хватить.

— Углем мы не можем топить, — объяснил отец, — у нас плита не приспособлена, а переделывать ее нельзя, она очень старая… Господи боже мой, вот беда! Чего уж хуже, если придется мерзнуть.

Пока они дошли до улицы, отец, не привыкший так быстро ходить, совсем запыхался и не мог говорить. Прислонясь к забору и вытирая лысину, он глядел на огромный грузовик с дровами. Лесоторговец с приказчиком уже начали сбрасывать кругляки на тротуар. Отец провожал глазами каждый чурбак. Он не знал, что еще сказать. Теперь уже ничего не поделаешь.

Когда сбросили все дрова, отец поднял руку, указал на оставшиеся на грузовике кругляки и спросил:

— Ты никак не можешь дать мне ещё два кубометра?

Лесоторговец достал из кармана кисет и набил толстую короткую трубку.

— Нет, — сказал он. — Никак не могу.

Настаивать было бесполезно. Отец опустил глаза, он следил взглядом за руками Пико, который завязывал кисет. Тот, по-видимому, это заметил. Он протянул отцу табак.

— Хотите скрутить?

Отец взял кисет, вытащил из кармана жестянку, открыл и достал листочек курительной бумаги.

— Сам видишь, отказываться не приходится. Что сказать, паек свой я докуриваю.

— Берите, чтобы на день хватило.

Отец замялся.

— Да берите же, у меня на таможне приятель, он мне достает табак из Швейцарии.

Они вернулись в дом, мать отсчитала деньги за дрова и налила мужчинам по стаканчику вина.

Отец не мог просить Пико подкинуть ему еще дровец, раз тот дал ему табаку. Однако не то чтобы жалобным, но несколько дрожащим голосом он завел разговор о тех временах, когда лесоторговцы приходили к булочникам на поклон и ссорились из-за таких клиентов.

— Я ни одного полена не купил у кого другого, только у твоего отца, — закончил он. — Ни одного!

— Слушайте, — сказал Пико, — у меня есть предложение. На двух вырубках, что над Паннесьером, у меня еще не собран хворост. Не какие-нибудь там жалкие веточки, понимаете? Хороший фашинник. Если это вам подходит, отправляйтесь туда и берите сколько угодно.

Отец повернулся к жене, которая стояла, опершись на медный прут, у плиты. Они переглянулись, потом она спросила:

— А где это в точности?

Пико стал объяснять, рисуя на клеенке толстым корявым пальцем, ноготь которого напоминал плохо обточенный инструмент из рога. Если кратчайшим путем, это не так уж далеко. От силы пять-шесть километров, но подъем, конечно, крутой.

— А вязанки вы нам доставите? — спросила мать.

— Нет, никак не выйдет. У меня грузовики всегда полны доверху… Но грузовики вашего сына, бакалейщика, уж конечно, проезжают иногда неподалеку.

Отец опустил голову. Воцарилось молчание. Пико выпил вино и встал.

— Решайте сами, — закончил он.

Приказчик двинулся к двери. Лесоторговец тоже, но тут мать спросила:

— А с четырехколесной тележкой туда взберешься?

Здоровенный лесоторговец окинул взглядом двух стариков, как бы оценивая их силы.

— Можно, конечно, но если некому вам помочь, то… — Он помолчал и прибавил уже более уверенно: — Обратно я еду порожняком. Если нынче вечером тележка вам не нужна, я могу взять ее в грузовик и по дороге забросить туда.

Они еще поговорили, уточнили место, спросили, не утащат ли их тележку.

Отца немного пугала предстоящая работа и путь, но он еще больше боялся, что Пико и приказчик уйдут. Их присутствие давало ощущение жизни, которое было связано с ними и заполнило все эти утренние часы, и отец чувствовал, что с их уходом оно тоже уйдет и останется ничем не заполненная пустота. Он то и дело взглядывал на жену, в то же время всячески стараясь затянуть разговор. Но лесоторговцу нужно было доставить дрова другим покупателям. Он повторил это несколько раз, уже идя к двери.

— Да и вам надо убрать дрова, — сказал он, — Поторапливайтесь, если хотите, чтобы я захватил вечером вашу тележку.

Он еще раз повторил, что оставит тележку возле барака лесорубов и что за нее можно не беспокоиться. Объяснил также, где взять ключ от барака.

— Современных удобств там, правда, нет, — добавил он, — но если вздумаете заночевать в лесу, барак вас выручит.

Отец следил взглядом за удалявшимися Пико и его приказчиком. Он чувствовал, что жена стоит рядом. Он видел ее краешком глаза, не поворачивая головы: она была справа от него и тоже смотрела вслед лесоторговцам, дошедшим уже до конца длинной дорожки, обсаженной фруктовыми деревьями.

Старики стояли рядом, застыв, словно они вросли в эту утреннюю тишину, которую вскоре нарушило глухое урчание грузовика. Они остались одни, и что-то разъединяло их, и в то же время что-то другое крепко спаивало их воедино.

Когда заглох шум машины, отец повернулся к матери.

— Боюсь, нелегко нам будет справиться, — сказал он.

— Да. Но это уж наше дело решать: соглашаться или нет и мерзнуть без топлива, если зима затянется.

— Ну, пойду займусь дровами.

— Я тебе подсоблю.

— Эта работа не для тебя. При грыже нельзя подымать такие тяжелые кругляки.

— Там есть и поменьше. А кроме того, вдвоем мы в каждую ездку сможем увозить больше.

Отец это знал. Знал он также, что она ему поможет, как помогала во всем. Но ему доставляло какое-то своеобразное удовольствие отказываться, утверждать, что он один со всем справится, хотя он отлично знал, что может выбиться из сил. Так бывало всегда, но этим утром по дороге к сараю, где стояла тележка, он сильнее, чем обычно, чувствовал потребность повторять:

— Эта работа, милая моя, не по твоим силам. Надорвешься… И все.

Мать молчала. Она дошла с ним до сарая, и, когда он опустил дышло четырехколесной тележки, она уже стояла сзади, взявшись за поперечину и приготовившись помогать ему изо всех сил.

Биография

Произведения

Критика