Патрик Модиано. Улица Тёмных лавок
Л. Зонина
«Я — ничто. Всего лишь светлый силуэт в этот вечер на террасе кафе». Так начинает рассказ о себе герой романа Патрика Модиано «Улица Темных лавок», получившего Гонкуровскую премию за 1978 год.
Но кто же он все-таки, этот мужчина не первой молодости, частный детектив, потерявший сегодня работу, так как хозяин сыскного агентства, который десять лет тому назад раздобыл ему документы на имя Ги Ролана, решил уйти на покой и закрывает свою контору?
«Я хотел бы потерять память», — говорит рассказчик в предыдущей книге писателя («Livret de famille», 1977), прямо называя себя: Патрик Модиано. И под пером романиста, на протяжении десяти лет только и питавшегося, только и питавшего свои романы даже не памятью, но своего рода прапамятью или предпамятью — памятью о событиях, предшествовавших его рождению, — это признание означало: я хотел бы избавиться от того, что меня мучает, от навязчивой идеи о пережитом (странном? страшном? позорном?) не мною, но тем не менее вошедшем в мою плоть и кровь, наложившем печать на мое сознание, на мои чувства, на мое восприятие мира. А как бы жил человек, потерявший память, tabula rasa? В «Улице Темных лавок» автор как бы проигрывает этот вариант на своем герое: Ги Ролан и есть «человек без багажа» прошлого, если воспользоваться выражением Жана Ануя, без мучительного бремени памяти. Пораженный амнезией, он вынырнул из Леты десять лет тому назад (действие романа отнесено к 1965 году), вернувшись из страны забвения, откуда не возвращаются. «Голый человек, на голой земле», он не знает о себе ничего — кто он? откуда? сколько ему лет? что делал он прежде? почему, при каких обстоятельствах потерял память?-
Но вместо того чтобы беззаботно начать с этой «белой страницы» путь из настоящего в будущее, Ги Ролан берется, воспользовавшись вынужденным бездельем и навыками детектива (последние десять лет он служил в частном сыскном агентстве, а теперь уволен), за поиск самого себя, за поиск утраченной памяти.
И снова, как во всех романах Патрика Модиано, мы погружаемся в смутную атмосферу зыбкости, поблекших фотографий, стершихся воспоминаний о каких-то людях, одним из которых, возможно, и был в своей предшествующей жизни Ги Ролан. Все в этом мире неопределенно, размыто, подернуто пеленой времени. И даже живые голоса, которые доносятся до Ги, — голоса людей старых, усталых, потрепанных невзгодами, словно бы делящихся с ним своим последним дыханьем, — даже эти голоса невнятны, они то «глохнут в густом тумане», то «заглушаются грохотом метро». И снова, как во всех романах Патрика Модиано, звучат имена, странные для французского уха, — имена эмигрантов, людей, оторвавшихся от родного корня: Константин фон Хютте, Степа де Джагорев, Гей (она же Мара) Орлова, Фредди Говард де Люз, Олег де Вреде, Жиоржадзе, Уолдо Блант...
Все нити, ведущие в прошлое, оказываются прогнившими, изношенными, обрываются, стоит Ги ухватиться за любую из них. Не он ли этот высокий молодой человек в светлом костюме справа от Гей Орловой, внучки старого Жиоржадзе, на сделанной где-то (где?) групповой фотографии? Но никто не может этого подтвердить — прошло столько (сколько?) лет, что сходство, кажется угадываемое Ги, весьма сомнительно. Да если даже это он, кто это? Давно умер Жиоржадзе, покончила с собой, «боясь старости», еще в 1950 году красавица Гей. Возможно, Ги и есть тот самый Фредди Говард де Люз, с которым Гей вернулась в Париж из США, где он был «конфидентом» (что означает это странное занятие?) известного голливудского актера. Но старый садовник и шофер бабушки Фредди, доживающий свой век в усадьбе, находящейся под секвестром, откуда вывезена и продана вся мебель, где давно отключено электричество и «забыли только отключить водопровод», старый садовник, хранящий как драгоценную реликвию открытку Фредди — «Привет из Америки!», — не узнает Ги. И хотя этот заросший по колено травой парк «действительно» о чем-то ему напоминает, Ги приходится расстаться с отрадной мыслью, что это для него были устроены когда-то проржавевшие качели на лужайке, что это его поблекшие рисунки сохранились на стене единственной допечатанной комнаты большого дома в стиле Людовика XIII.
Садовник, однако, узнает молодого человека на фотографии — это приятель Фредди Педро, кажется, латиноамериканец. И он дает Ги новые фотографии, где рядом с Педро, Фредди и Гей — молодая женщина, Дениза, которая (все, что помнит садовник) «хорошо играла на бильярде». Может, Ги — Педро? И снова начинаются поиски.
Первый слой памяти, оживающий в Ги, — память страха. Она воскресает в нем, когда он глядит на улицу, где расхаживает полицейский, из окна комнаты, в которой Педро Мак-Эвой, сотрудник посольства Доминиканской Республики, жил когда-то с Денизой Кудрез, — а под окнами, в сгущающихся сумерках, вот так же расхаживал полицейский; и это было страшно. Читатель догадывается, что речь идет об оккупированном Париже но сам Ги еще не отдает себе в этом отчета, у него еще вызывает недоумение некий Джимми Педро Стерн, греческий подданный, уроженец города Салоники (архивы которого, как он выясняет позже, сгорели), чье свидетельство о браке с Денизой Кудрез, зарегистрированном в мэрии XVII округа Парижа 3 апреля 1939 года, Ги обнаруживает в записной книжке, забытой Денизой в этой комнате. Но он уже вступил на опасную тропу памяти, и она приведет его — островки прошлого всплывают, множатся, сливаются в единую картину — в заснеженные Альпы, на швейцарской границе, куда зимой 1943 года заманили Педро и Денизу, обещая перевести их через нее, два негодяя — Олег де Вреде и Боб Бессон. Здесь Вреде якобы из соображений безопасности оставил в машине Денизу и вещи, а Бессон повел Педро пешком, чтобы бросить его одного среди безмолвных гор. «Снег все падал. А я шагал и шагал, тщетно пытаясь найти какой-нибудь ориентир. Я шел долгие часы. А потом лег наконец в снег. Со всех сторон вокруг меня было бело».
Что же произошло дальше? Где Дениза? И действительно ли человек с паспортом Педро Мак-Эвой и есть Джимми Педро Стерн? Исчез без следа Вреде. Разбился, прыгая с трамплина, лыжный тренер Бессон. И даже Фредди, чье местопребывание на одном из островков Океании Ги удается чудом установить, в последний момент ускользает от его настойчивых поисков: суденышко, на котором Фредди ушел в море, выбросило на берег. Но может, он не утонул? Может, Ги-Педро найдет его на каком-нибудь другом забытом богом и людьми атолле? И во всяком случае, существует дом № 2 по улице Темных лавок в Риме адрес, указанный Джимми Педро Стерном как его постоянное место жительства в книге постояльцев отеля Линкольн в Париже, где он жил перед войной, в пору своей женитьбы на Денизе...
Новый роман Модиано свидетельствует о том, что незаурядное мастерство этого писателя, столь же поразившее критику уже при появлении его первого романа, как и интерес двадцатитрехлетнего дебютанта к эпохе оккупации, достигло за прошедшее десятилетие виртуозности. «Абсолютность» ситуации («Амнезия — это абсолютное прошлое и, следовательно, абсолютный поиск», — объяснил он сам в одном из редких для него интервью). Но не заключена ли в этом совершенстве техники опасность стандартизации — «набитой руки», привычно, с нарастающим автоматизмом повторяющей выработанный прием? «У меня ощущение, что мои книги крутятся, как карусель», — сказал Модиано все в том же интервью. Крутятся вокруг чего?
Во французской критике нередко мелькало утверждение о генетической связи Патрика Модиано с Марселем Прустом: якобы и он пишет «в поисках утраченного времени». Это уподобление не кажется мне ни достаточно точным, ни, во всяком случае, исчерпывающим. Не утраченное время, а утраченные корни — вот ось, вокруг которой вращаются карусели Модиано. Быть побегом дерева в вековом лесу, а не перекати-полем — вот тайная, сокровенная мечта всех его героев, меченных безродностью, оторванных от родной почвы и поэтому невольно — волею Истории — попадающих в двусмысленные, а то и опасные ситуации. «Это было у нее просто какой-то манией — получить гражданство», — говорит о Гей Орловой ее первый (фиктивный) муж американец Блант. «Лучше бы нам было никогда не покидать остров Маврикия», — замечает о своей семье дальний родственник Фредди Говарда де Люза. За поисками отца, за жаждой иметь родословную, уходящую корнями в эту почву, стоит тоска по устоям, по твердым нравственным принципам, передающимся от дедов вместе с землей, по сращенности в «предсуществовании» с национальной общностью и ее судьбой. И поэтому неправильно и несправедливо сводить его романы с их ретроспективной устремленностью сюжета, с движением в глубину времени просто к угаданной моде «ретро», как то делают недоброжелательные к Модиано критики. И все же эта опасность действительно подстерегает молодого писателя, если он не остановит бег своих каруселей по накатанному кругу и головокружение от мелькающего коловращения картинок прошлого заслонит от него возможность различить в настоящем какие-то новые перспективы.
Л-ра: Современная художественная литература за рубежом. – 1979. – № 3. – С. 90-93.
Произведения
Критика
