Загадки поэмы Птицы Н. Заболоцкого
Ирина Скоропанова
(Минск)
Написанная в 1933 г. поэма «Птицы» стоит особняком в творчестве Заболоцкого. Хотя хронологически она располагается между «Столбцами и поэмами» 1926 — 1933 гг. и «Стихотворениями» 1932 — 1958 гг., авторским распоряжением при подготовке «Свода-58» Заболоцкий поэму в его состав не включил, но нами она воспринимается как произведение итоговое. Увидеть это мешает зашифрованность «Птиц», недовыявленность творческого замысла художника.
«Птицы» отражают отход Заболоцкого от утопическо-мифологического типа поэтического творчества и апробирование новых эстетических принципов, которые писатель считал перспективными не только для себя самого, но для развития литературы в целом. Именно в 1933 г. он говорил Д. Хармсу: «Когда-то у поэзии было все. Потом одно за другим отнималось наукой, религией, прозой — чем угодно. <...> В России поэзия жила один век — от Ломоносова до Пушкина. Быть может, сейчас, после большого перерыва пришел новый поэтический век. Если и так, то сейчас только самое его начало»1. Заболоцкий мечтал воскресить первоначальный синкретизм искусств и различных видов знания вообще, придать поэзии такой же универсальный характер, какой имели «Веды», «Авеста», «Библия» и другие великие памятники древней письменности, которые вбирали в себя наряду с элементами словесного искусства элементы мифологические и религиозные, зачатки естественных и исторических наук, моральные и практические указания, информацию самого разнообразного характера. В XX в. к этому, естественно, должна была добавиться наука. Ведь в ходе исторического развития человечество двигалось от мифологического типа познания к теологическому и от него — к научному. В Новое время научный тип познания стал определяющим, что так или иначе должно было отразиться и на литературе. Однако опыты «научной поэзии» (Р. Гиль, В. Брюсов и др.), по большому счету, не впечатляют в силу перевеса в них одностороннего, чрезмерно абстрагированного интеллектуального рационализма. Заболоцкий был хорошо с ними знаком, о чем свидетельствует его статья «О сущности символизма». И именно у символистов воспринял поэт идею культурного синтеза, хотя трансформировал ее по-своему: отказываясь от синтеза искусства и метафизики, не без влияния В. Хлебникова он приходит к мысли о плодотворности слияния искусства и науки. Таким виделось Заболоцкому искусство будущего, в чем он признавался в письме к К. Циолковскому от 7 января 1932 г. Первый шаг в данном направлении и был им сделан в поэме «Птицы». Отталкивается здесь Заболоцкий от традиции натурфилософских поэм эпохи античности.
«Поэтическая форма изложения научных достижений является самой древней формой научных трактатов. Научные и научно-философские обобщения проникают в художественные гимны Вед — Ригведу; ... их мы находим в еще более древних гимнах в области Халдейской и Египетской культуры. <...>
Блестящим примером такой формы художественно-научного творчества является Лукреций (99 (95) — 55(51) до н.э.), больше философ, чем ученый», живший «в эпоху, когда наука только что отделялась от философии»2. Дифференциация же различных видов знания привела к тому, что наука пошла своим путем, искусство — своим.
Потребность преодолеть возникший разрыв ощутил И.В. Гёте, составивший план поэмы в духе Лукреция. Но немецкий научный язык сложился лишь во второй половине XIX в., что помешало осуществлению замысла. Скорее всего, под воздействием И.В. Гёте, перед которым благоговел Заболоцкий, и возник его интерес к античной натурфилософии. Более того, античная традиция оказалась ему особенно близка, так как начальный период развития научного знания, связанный с деятельностью стихийных материалистов, включает в себя элемент наивности, «научного детства», а отстраняющий инфантильный взгляд на мир Заболоцкий всегда ценил. Немаловажно было также посредством актуализации архетипа «детскости» расположить читателя к предмету изображения, каковым в поэме «Птицы» является изучение анатомии.
До поступления в Ленинградский педагогический институт им. А.И. Герцена Заболоцкий семестр проучился на медицинском факультете Московского университета (пока там давали паек), посещал анатомический театр и знал то, о чем писал, не понаслышке. Отказываясь от примитивистской поэтики, несовместимой с изложением сведений научного характера, писатель воссоздает узнаваемые черты «натурфилософского» стиля: реалистически-точную, подробно-избыточную детализацию описания изучаемого предмета, сопровождающуюся образной живописной наглядностью, сгущенное использование характеризующей этот предмет специфической лексики, ровный, «учительский» тон повествования, введение риторических фигур, свойственных дидактическому эпосу, «прозаизированный» гекзаметрический стих. Но в отличие от предшественников Заболоцкий не только излагает содержание урока по анатомии, но и изображает приготовления к нему, сам урок, отношения учителя и учеников по окончании занятий, благодаря чему в поэму наряду с научным описанием входят живые сцены, картины природы, философские размышления, она приобретает динамизм и объемность. Все эти компоненты текста возникают из «инсценированного» монолога учителя, наделенного функцией нарратора. Посредством его речевой характеристики поэт воссоздает рельефную фигуру античного натуралиста-мыслителя, вводит в сферу его размышлений и переживаний.
Из разбросанных в тексте деталей вырисовывается образ грека с курчаво-косматой бородой, немолодого, сдержанного в выражении своих чувств, умудренного жизнью, удивительно обаятельного благодаря излучаемому интеллектуальному блеску, юмору, благожелательности, естественности в каждом слове и жесте. Он живет в уединении, вдали от суеты, в согласии с самим собой и природой, но несет в себе весь огромный мир, каким его постиг. Не оставляет впечатление, что образ античного мудреца Заболоцкий наделил чертами М. Волошина, которого навестил, находясь в Крыму в начале 30-х гг.3 И внешний облик, и возраст, и черты характера, и условия жизни коктебельского отшельника с его пристрастием к древнегреческой одежде этому соответствуют.
Вместе с тем следует принять во внимание, что и место и время действия, и все события и весь античный антураж в поэме условны. Иллюзию документальной точности имеют у Заболоцкого явления фантастические. Ведь урок анатомии натуралист-философ дает птицам, с ними же пирует по завершении учебы, в их окружении-свите совершает вечернюю прогулку, с необычными учениками делится своими размышлениями обо всем на свете. К тому же все эти эпизоды содержат цитатные отсылки к другим произведениям Заболоцкого: школа птиц — к «Школе Жуков», пир в доме учителя — к пиру в «Деревьях», совместная прогулка с птицами— к стихотворению «Прогулка», Сон, обходящий дворы с колотушкой, — к стихотворению «Меркнут знаки Зодиака», само название поэмы и населяющие ее пернатые — к стихотворению «Птицы». Совпадений слишком много, чтобы это было случайностью. Да и какую шляпу надевал, отправляясь гулять, древний грек? А в поэме она появляется. Многочисленные породы птиц, перечисленные в произведении: славка, дрозд, соловей, коноплянка, дятел, сорока, цапля, ворона, сойка, малиновка, ястреб, сова, глухарь, синица, зяблик, кукушка, пересмешник — русского «происхождения», как и фольклорная «колыбельная» в конце поэмы. Заболоцкий лишь пользуется литературной маской античного натуралиста-философа (имеющего черты и М. Волошина); на самом деле в окружении своих «материализовавшихся» идей и фантазий он изобразил самого себя. Нет в поэме ничего, что бы в той или иной форме не было бы высказано им в других произведениях.
Это взгляд на природу как на сферу самой жизни, идея планетарного братства всех живых существ, человек как культурная сила ноосферической цивилизации, значимость научного фактора в коэволюционном процессе, «вертикальность» как путь к одухотворению. Только прежде автор находился «за кадром», а теперь он — действующее лицо поэмы. Нет в произведении и персонажей, которые не появлялись бы у Заболоцкого раньше. Но теперь «стихотворные» птицы оживают и прилетают к поэту, который учит и пестует их и пирует вместе с ними — в духе платоновской традиции, когда более важным, чем угощение, оказывается пиршество мысли и дружеского взаимопонимания. Замена людей птицами побуждает вспомнить такие сюжеты мировой культуры, как изображение Будды, беседующего с птицами, и Св. Франциска, проповедующего птицам4, что не только указывает на тесную связь беседующих с природой, но и отсылает к богатейшей мифопоэтической и литературной символике, связанной с образами птиц. Хотя поэт-натурфилософ тоже наделяется необычными качествами — призывает к себе птиц, которые слышат его на расстоянии, находясь в лесу, прямых его уподоблений богам и святым Заболоцкий избегает. Герой поэта «проповедует» научное знание и этику человечности, распространяемую на весь мир живого.
Первоначально встревоженным предстоящим анатомированием голубя пернатым их наставник разъясняет: «...жертва моя не кровава»5. Разъяснение содержит намек на ритуальные жертвы, которые приносились в древности богам и духам (например, у древних евреев голубь — образ искупления), и акцентирует неприемлемость принесения в жертву науке живого существа. Сам натуралист подобрал для препарирования уже мертвого голубя, и чувствуется, что он его жалеет: характеризуя строение птицы, использует слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами («головка», «грудка», «сумочка» сердца). В описании процесса анатомирования нет ничего устрашающего или отталкивающего, ведь осуществляется он во имя познания тайн природы и лучшего приспособления к жизни. По завершении операции учитель считает нужным подчеркнуть:
Разрезанный ножиком острым,
голубь больше не птица и вместе с подругой на крышу
больше не вылетит он.
........
Бессильна рука человека -
то, что однажды убито, — она воскресить не умеет6.
В этом тоже проступает жалость и к мертвому голубю, и к любому живому существу как существу смертному. Иллюзий относительно возможности воскрешения убитого у опирающегося на науку Заболоцкого нет.
Останки голубя за ужином учитель отдает воронам (питающимся падалью) со словами: «То, что вверху ворковало, / пусть вам на пользу послужит»7. Другим птицам хозяин предлагает гусениц и червей, не преминув заметить: «Славные это созданья! Клюйте их, рвите, крошите!»8. Себе же он просит подать суп из «жирного мяса коровы», то есть в каждом случае не забывает наименовать поедаемое существо и тем самым напомнить о механизме функционирования жизни. Но в «Птицах» в отличие от «Лодейникова» явление «взаимопоедания» лишено драматического (вообще — негативного) оттенка и трактуется как акт следования своей природе, а значит, — согласованности с бытием Природы в целом. Написание данного слова с большой буквы указывает на обожествление природы героем-натурфилософом. В ней он видит Творца всего сущего, Создателя самого феномена жизни. Воля человека, убежден он, не должна входить в противоречие с волей Природы, где
все перемены направлены мудро
только к тому, чтобы старые, дряхлые формы
в новые отлиты были, лучшего вида сосуды9.
Потому таким важным и является изучение природы, о превосходстве над которой человека в поэме нет и речи. Герой-рассказчик всецело признает ее первенство и могущество, говорит:
Если бы воля моя уподобилась воле Природы,
...............
был бы я лучший творец, и разум бы мой не метался,
шествуя верным путем10.
В опытах по анатомированию, в постижении атомизма материальных объектов, в дружеском общении с жителями естественного мира натурфилософ «Птиц» «расспрашивает» природу и уже затем несет свои знания другим.
Герою поэмы присуще чувство родственной близости с птицами. Он рад их видеть в своем доме, всех знает «по именам», никого не забывает:
Вы, малыши: сойки, малиновки, славки,
сядьте вперед, чтобы всем было видно. Вороны,
дятлы, ястребы, совы, за ними садитесь. На спинки
сядут пусть глухари. Ты, синица, садись на подсвечник11.
Более всего напоминает наставник Заболоцкого любящего, заботливого отца, пекущегося о своих чадах12. В его отношении к ним нет ничего аффектированного, но в интонации различима безграничная доброта и сердечная привязанность, проступающая из-под обыденных слов. И сами птицы ведут себя в поэме как дети, вышедшие на прогулку с отцом:
Дятлы и грузные цапли
важно шагают рядом со мной. Перепелки,
славки, овсянки стайками носятся, то опускаясь,
то поднимаясь опять, и вверху над моей головою
звонко щебечут13.
Заболоцкий описывает самую удивительную свиту, какая может быть у человека, и словно наделяет поэта-натурфилософа нимбом, абрис которого очерчивают в своем кружении птицы. Это апофеоз обоюдной любви человека и природы и одновременно — скрытый автопортрет Заболоцкого, отражающий не внешнее подобие, а внутреннюю сущность «портретируемого». Это то, что он есть, несмотря на «непоэтичный» облик и недостаток лоска, и что великолепно уловил в Заболоцком Д. Самойлов: «...он мудр, добр, собран, несуетен, прекрасен»14. Не хватает, пожалуй, лишь чувства юмора.
Нигде больше сдержанный и не склонный к лирическому самовыражению Заболоцкий не раскрылся так полно и с такой откровенностью, как в «Птицах». Созданный им образ излучает бездну обаяния. Никакой рисовки и — предельная естественность во всем.
Литературная маска раскрепощала поэта, помогала преодолеть душевную стыдливость. Но этим ее функция не ограничивается — она еще и конспирирующая. С помощью литературной маски Заболоцкий раскрыл причину, побудившую его к созданию поэмы и составляющую ее тайный пласт.
Ближе к финалу в «Птицах» отчетливо проступает мотив ожидания близкой смерти:
Скоро-скоро
лягу и я отдохнуть, и над вечной моею постелью
пусть плывут облака, и птицы летят, и планеты
ходят своим чередом15.
Заметив, что предсмертные настроения пугают птиц, поэт-натурфилософ обрывает себя:
И чем ближе мой срок, тем все
больше,
птицы, люблю я вас. Малые дети Вселенной,
крошки, зверушки воздушные, жизни животной кусочки,
в воздух подъятые, что вы с таким беспокойством
смотрите все на меня? Что притихли? Давайте-ка вместе
выйдем отсюда и солнце проводим на отдых16.
Но распрощавшись с пернатыми и отправив их спать, герой вновь возвращается к размышлениям о смерти, которую он видит стоящей за своими плечами:
Земля моя, мать моя, лягу -
скоро лягу и я в твои недра17.
На такой печально-примиренной ноте и заканчивается произведение. Поскольку герой Заболоцкого — человек преклонного возраста, его скорый уход из жизни может показаться обоснованным. Но так как на самом деле это литературная маска Заболоцкого, которому в момент написания поэмы было 30 лет, невольно возникает вопрос: откуда такая сосредоточенность на мыслях о смерти как факте ближайшего времени? Ответ на него дает биография художника.
В нездоровой атмосфере 1933 г., после разгрома в газете «Правда» поэмы «Торжество Земледелия»18, квалифицировавшейся как вражеская вылазка и издевательство над коллективизацией, Заболоцкий, вошедший в конфликт с системой сразу после появления «Столбцов», был вправе ожидать наихудшего. Он прекрасно понимал, чем грозят выдвинутые против него политические обвинения. С инакомыслящими и инакопишущими власть расправлялась беспощадно.
Положение усугублялось тем, что арестованные в 1931 г. по делу детского сектора Гиза А. Введенский, А. Туфанов, И. Андроников в результате использования нелегитимых методов ведения следствия оклеветали не только себя, но и Заболоцкого. А. Введенский и А. Туфанов дали показания о его принадлежности к антисоветской литературной группе, члены которой будто бы сочиняли и распространяли стихи контрреволюционного содержания. И. Андроников подтверждал тесную связь «группы Введенского — Хармса» с редакторами Детгиза Е. Шварцем, Н. Заболоцким, Н. Олейниковым, Л. Липавским, «помогавшими ей протаскивать свою антисоветскую продукцию»19. Так Заболоцкий попал на заметку ОГПУ. Не без оснований он предполагал, что «правдинская» статья привлекла к нему внимание карательных органов, всей кожей ощущал себя взятым на прицел.
Поэтому «Птицы» — поэма прощания с жизнью, первое завещание опального художника. Так как «Смешанные столбцы» издать не удалось, Заболоцкий собирает «под крышей» одного произведения свои заветные идеи и образы, словно завещая их потомкам. По этой же причине он создает свой литературный автопортрет, ничего общего не имеющий с издевательско-искаженным образом поэта, утвердившимся на страницах печати. Заболоцкий восстанавливает правду. Вместе с тем, подобно А. Пушкину, обратившемуся перед смертью к книгам со словами: «Прощайте, друзья», он прощается со своими творениями. Ведь птицы прилетели к нему из стихотворения «Птицы» и других произведений, и это им поэмный alter ego Заболоцкого говорит: «Прощайте, прощайте!»20. Птицы-стихи чувствуют беду, беспокоятся, нервничают, как живые люди. Так что уж самому поэту приходится их успокаивать, находя силы и для слов утешения, и для шутки:
Малиновка, стаю покинув,
вдруг на плечо уселась и мягкой своею головкой
прямо к щеке прислонилась. Дурочка, что ты?
Быть может,
хочешь сказать мне что-нибудь? Нет? Посмотри-ка на небо,
видишь — как летят облака? Мы с тобою, малютка,
тоже, наверно, два облачка, только одно с бородою,
с легким другое крылом — и оба растаем навеки21.
Изумляет выдержка героя поэмы в критической ситуации. Ни клюевского плача, ни манделынтамовской жалобы, ни хармсовского ужаса в «Птицах» нет. Чувства, связанные с тягостным ожиданием неизбежного, загнаны внутрь. Таковы были античные стоики-мудрецы, и таков был характер Заболоцкого, не погрешившего в поэме против истины.
Если в первой и второй частях «Птиц» герой-рассказчик раскрывается, в основном, как натурфилософ, то в «прощальных» сценах — как поэт. Он дан на фоне природы, представленной как открытое во все стороны пространство с высоким небом над головой. На небо и устремлено преимущественное внимание поэта, и его восприятие «небесной жизни» имеет эстетизированный характер. В скоплении облаков он различает причудливый воздушный «пейзаж», видимый лишь ему:
Облаков золотые фигуры,
тихо колеблясь и форму свою изменяя,
медленно движутся в воздухе. Вон голова исполина,
вон воздушная лошадь. За нею три облака, слившись,
Лаокоона приняли форму. А там, возле леса,
движется облачный всадник, а ветер ему отделяет
голову с правой рукой и на запад тихонько относит22.
Используемые Заболоцким образы навеяны античной культурой, как бы руины которой воспроизводит художник, тем не менее помещая их на небо. При желании голову исполина можно соотнести с головой титана из первого поколения греческих богов, сокрушенного олимпийцами; Лаокоон отсылает к мифу о троянском прорицателе, вместе с детьми задушенному змеями, увековеченному в мраморной группе родосских скульпторов; в этом контексте всадник и облака вызывают ассоциацию с названиями пьес Аристофана «Всадники» и «Облака». В последней из них облака характеризуются как непризнанные боги (богини) дождя, молний, грома, покровители певцов. Нападки Аристофана на Сократа и обвинение его в введении новых богов, вытесняющих старых, сыграли свою роль в суде над греческим философом. В «облачных» образах Заболоцкого, следовательно, закодирована символика, связанная с гибелью. В этот ряд писатель помещает и себя самого, юмористически изображаемого в виде облачка «с бородою». Подшучивает над собой Заболоцкий потому, что как-никак помещает себя вместе со своими стихами на небо. Вместе с тем он дает понять, что «облачко» скоро «растает», и это вносит в описание щемящую ноту.
Одновременно Заболоцкий реализует метафору «витать в облаках», делая ее символом творчества. Витать— буквально значит — парить, летать; предполагается, что у летающего есть крылья. Имеются они и у героя-поэта Заболоцкого, иначе как бы мог он вместе с малиновкой в виде облачка плыть по небу? Птицы во многих мифологиях мира олицетворяют душу. Речь и идет о крыльях души поэта, которые возносят его ввысь. Помимо того, образы птиц традиционно символизируют вдохновение, свободу, само небо. «На мировом древе, или древе жизни, место П<тиц> на его вершине. <...> П<тица> на мировом древе обозначает верх и в этом смысле противопоставлена животным классификаторам низа...»23. Все эти оттенки значений вбирают в себя образы птиц у Заболоцкого. Позднее в «Метаморфозах» поэт скажет: «Что было раньше птицей, / Теперь лежит написанной страницей»24. Страница, таким образом, вбирает в себя «птичьи» качества (в вышеозначенном смысле): свободу, вдохновенность, принадлежность к высшим сферам бытия. Именно стихам суждено представлять его на Земле, когда настигнет гибель, верит поэт. И в смертном сне утешением для него было бы услышать строчку из своего произведения. Это означало бы, что «Птицы» написаны не напрасно, — они долетели до людей, дешифрованы, вошли в плоть и кровь культуры.
В разгар травли, обрушившейся на Заболоцкого, рассчитывать на публикацию поэмы не приходилось. От писателя ждали покаяния и отречения от своих взглядов, а в «Птицах» Заболоцкий подтверждал свою им верность, хотя новая художественная задача породила новую, синтетическую форму произведения.
Из «Птиц» выросла поэма Заболоцкого »Облака», которую 16 октября 1933 г. он читал Д. Хармсу. В ней поэт продолжил свои поиски в области культурного синтеза и совместил на этот раз искусство, науку, философию, мифологию. Такое впечатление создается из дошедшей до нас записи Д. Хармса — сама поэма не сохранилась25. Интересно, что и в этот текст Заболоцкий включил персонажей своих прежних произведений: в числе действующих лиц Д. Хармсом упоминаются облака, речка, крестьяне, пастух, животные, предки, вестники, Философ. Предположительно можно говорить о самоцитатном синтезе, предваряющем искания постмодернистов.
Согласно обрывочным сведениям, Заболоцким в «Облаках» «был воспроизведен тот архитектурный ансамбль мироздания, то «строение картины природы», в которых во взаимодействии частей образовывалось или проявлялось сложное живописное целое»26.
Утраченной оказалась еще одна поэма Заболоцкого — «Шаман» (1936), созданная под впечатлением от рассказа художника Н. Пинегина. В рассказе шла речь о необычных возможностях шамана одного из северных становищ, которого надеялись перевоспитать агитаторы, демонстрируя новинки науки и техники. На их глазах, не пользуясь телефоном и телеграфом, — силою заклинания тот созвал в свой дом сородичей, а затем путем заклинания же вызвал «танец и музыку» леса27. Есть основания предположить, что в шамане Заболоцкий увидел прообраз поэта с присущей ему магией слов, соединил в произведении языки искусства, мифологии, научного знания, парапсихологии.
Вырисовываются контуры поэтической трилогии, в разных аспектах реализующей идею культурного синтеза. Безумное время превратило созданный Заболоцким ансамбль в руины, предопределило сиротливое одиночество «Птиц».
Впрочем, одна параллель все-таки напрашивается — это параллель с «Письмами римскому другу» (1972) И. Бродского. И Заболоцкий, и Бродский обращаются к античной традиции, причем оба рассказывают о себе, пользуясь литературной маской: Заболоцкий — античного натурфилософа-поэта, Бродский — римского поэта «серебряного века». В обоих случаях это маска человека немолодого, мудрого (на самом деле Заболоцкому в это время, как уже говорилось, 30 лет, Бродскому — 32 года). Акцентируется аутсайдерское положение обоих; оба предаются философствованию, любят пошутить (Бродский более ироничен); оба предчувствуют свою близкую смерть, оба они стоики. Как и Заболоцкий, Бродский подчеркивает близость своего героя к природе: он любуется сменой красок осеннего пейзажа, возится с букетом цветов, который собрал в горах, знает названия созвездий. Облик того и другого из персонажей проступает из их речевых характеристик.
Хотя непосредственных данных о воздействии Заболоцкого на Бродского нет, отрицать возможность такого воздействия опрометчиво. В 1968 г. поэма «Птицы» была опубликована в журнале «Москва», а за литературной жизнью Бродский следил.
Задачу культурного синтеза автор «Писем римскому другу», однако, не ставит.
Сама тенденция движения к синкретизму в русской литературе на время заглохла28. Но, вынужденный оборвать эту линию своего творчества, Заболоцкий тем не менее от дорогой ему идеи не отказался. Уже незадолго до смерти он говорил, что хочет сочинить пьесу, «в которой действующими лицами были бы люди, камни, животные, растения, мысли, атомы. Действие происходило бы в самых разнообразных местах — от межпланетного пространства до живой клетки...»29. «Птицам» выпала судьба замещать задуманное, но не написанное или пропавшее.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Заболоцкий Н.Н. Жизнь Н.А. Заболоцкого. М.: Согласие, 1998. С. 207.
2 Вернадский В.И. Труды по всеобщей истории науки. М.: Наука, 1988. С. 231, 229.
3 Не исключено и знакомство Заболоцкого с циклом поэм М. Волошина «Путями Каина» (1915 — 1929), которому присущ синтез искусства, науки, религиозной мистики. Последний аспект у Заболоцкого отсутствует. Что читал М. Волошин Заболоцкому при встрече в Коктебеле, неизвестно.
4 По воспоминаниям И. Синельникова, Заболоцкий очень ценил разговор птиц в «Зангези» В. Хлебникова. Они тоже слушали проповеди будетлянского Заратустры — Зангези, обращенные к миру и лесу.
5 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 412.
6 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 415.
7 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная, литература, 1983. Т. 1. С. 415. Никакого растерзания невинного голубка набросившимися на него птицами, воссозданного «с мрачной физиологической детализацией», которое приписал Заболоцкому Н. Лесючевский, увидевший в поэме аллегорию «поэт — жертва критики (режима)», в произведении нет. Взаимоотношений с критиками Заболоцкий касается в «Предостережении» в строках: «Побит камнями и закидан грязью, / Будь терпелив!» [Заболоцкий - Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.2 : 107], отсылающих к «Пророку» М. Лермонтова.
8 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 415.
9 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 415.
10 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 415.
11 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 414.
12 От редакции: в раннем из сохранившихся двух вариантов имеются посвящения: «Памяти моего отца». Можно полагать, что прообразом героя поэмы был отец поэта — агроном и натуралист.
13 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 416.
14 Самойлов Д.С. День с Заболоцким / Заболоцкий Н.А. «Огонь, мерцающий в сосуде...» М.: Педагогика-пресс, 1995. С. 757.
15 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 416.
16 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 416.
17 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 417.
18 Опубликованной в полном (хотя и искореженном цензурой) виде в журнале «Звезда» №№ 2, 3 за 1933 г.
19 Заболоцкий Н.Н. Жизнь Н.А. Заболоцкого. М.: Согласие, 1998. С. 175.
20 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 417.
21 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 416 — 417.
22 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 416.
23 Мифы народов мира. М.: Советская Энциклопедия, 1988. Т. 2: К - Я. С. 346.
24 Заболоцкий Н.А. Собр. соч.: В 3-х тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 1.С. 191.
25 За исключением отрывка, оформленного как стихотворение «Отдыхающие крестьяне» (1933).
26 Заболоцкий Н.Н. Жизнь Н.А. Заболоцкого. М.: Согласие, 1998.. С. 205.
27 См. Заболоцкий Н.Н. Жизнь Н.А. Заболоцкого. М.: Согласие, 1998..
28 В позднейшее время наиболее последовательное ее воплощение мы встречаем в книге К. Кедрова «Инсайдаут: Новый Альмагест» (2001).
29 Заболоцкий Н.Н. Жизнь Н.А. Заболоцкого. М.: Согласие, 1998. С. 83.
