Эва Штриттматтер. Но розы бытие неоспоримо
М. Рудницкий
Пять лет назад Эва Штриттматтер, известная дотоле как детская писательница и критик, дебютировала в поэзии сборником «Я делаю песню из тишины». Название книги, при всей внешней его скромности, было обязывающим: оно сулило хотя и маленькое, но чудо, и настаивало на определенной замкнутости поэтического переживания как таинства. Строка, вынесенная в заглавие новой книги, звучит, пожалуй, еще более категорично.
Полемические интонации присутствуют и в названии второго сборника, однако содержание его свидетельствует о серьезных качественных сдвигах в манере поэтессы.
Перемены ощутимы даже в том, что, как правило, менее всего показательно для характеристики поэзии, — в тематике. Для понимания изменений, происшедших в поэзии Эвы Штриттматтер, важно подчеркнуть, что в большинстве стихов первой ее книги метафора эта оформлялась именно как глубоко традиционная: поэтессе были милы и желанны те сокровенные взаимоотношения человека с природой, что свойственны немецкой лирике XIX века — от поздних романтиков до ранних импрессионистов, — ее стих искал таких взаимоотношений и совсем не случайно просил у нашего неспокойного столетия «тишины», то есть, в известном смысле, просил исключительных, тепличных условий для существования — и осуществления — поэзии.
Отсюда определенная тематическая ограниченность первых стихов поэтессы, сосредоточенных, как правило, на переживаниях и размышлениях сугубо личных, даже камерных, не выходивших за пределы частной жизни и не посягавших на обобщения.
Именно тематическая ограниченность с отчетливостью обнаруживала уязвимое место и главную проблему искусства Эвы Штриттматтер: поэзии ее, по исходным посылкам сугубо романтической, свято убежденной в непреложности и высшей ценности всего прекрасного, предстояло доказать правоту своих убеждений, свою жизнеспособность не в искусственной (и отчасти иллюзорной) атмосфере отрешенной мечтательности, а в условиях, как сейчас принято говорить, максимально приближенных к реальной действительности. В решении этой — непростой — задачи и видится главный смысл второй книги ее стихов.
Поэтессу теперь уже невозможно упрекнуть в камерности. Да, стихи ее, как и прежде, сохранили интонации исповедального разговора вполголоса, но сам разговор стал гораздо более серьезным. Правда, публицистическая страстность не в природе дарования Эвы Штриттматтер, но поэзия ее теперь не чурается размышлений о животрепещущих проблемах нашего столетия, о завоеваниях и горьких уроках его истории, и многие стихи новой книги («Моим польским друзьям», «Есть в Мексике такой цветок...») исполнены пафоса высокой гражданственности.
Самые главные вещи:
Воздух, вода, любовь —
Все это дано нам даром.
Зачем только вновь и вновь
Мы делаем жизнь кошмаром,
Считая, что все вокруг дорого.
(«Ценности»)
Собственно, в той или иной мере, весь сборник Эвы Штриттматтер посвящен воспеванию первичных ценностей бытия, забвение которых отторгает человека от истинного, сущностного восприятия жизни («Лишь тот считает жизнь дороговизной / Кто все святое в ней продешевил»). Именно в приобщении к «простым вещам» стихи поэтессы обрели ту недостававшую им прежде прочность контакта с действительностью, которая выводит их из сферы камерного, сугубо интимного лирического переживания. Нетрудно догадаться, что поэтика простых вещей существенно трансформировала и представления Эвы Штриттматтер о красоте. Явственное доказательство этой трансформации — стихотворение «Антиода», в котором поэтесса, предварительно объяснив читателю, почему ей не дается жанр оды, затем признается, что же, по ее мнению, все-таки наиболее достойно одического восхваления.
Звонкому, песенному напору
Первой оды вручила бы я
Запах свежего, в зимнюю пору
С мороза вынесенного белья.
Можно сказать, что внешне, тематически, манера Эвы Штриттматтер все-таки изменилась мало: она по-прежнему верна жанру лирической миниатюры, средоточие которой в постижении красоты мира, в размышлении об истинных и мнимых его ценностях. Однако глубинные перемены, происшедшие в ее поэзии, весьма значительны: взгляд поэтессы на окружающее, не утратив прежней чуткости к красоте земного, стал более вдумчивым и серьезным, умея различить прекрасное не только в необычном, но и в обыденном, умея отделить существенное от случайного. В лучших стихах книги проникновенность и непосредственность лирического высказывания сочетается с чуть грустной и строгой житейской умудренностью.
В моем окошке два куста боярышника.
Я их сама недавно посадила.
Когда-то под боярышником барышнею
Я танцевала, а потом любила.
В моем окошке два куста боярышника.
Я для себя хотела их растить.
А мне под тем боярышником барышнею
Не танцевать уже и не любить...
(«Боярышник»)
Однако есть в новом сборнике Эвы Штриттматтер и такие перемены, которые сразу бросаются в глаза. Прежде ревностное следование классическим канонам не раз оборачивалось в ее лирике сомнительной гладкостью поэтической речи, граничившей с подражательностью известным — и все равно неподражаемым — образцам. В новой книге поэтесса сама признается:
Правильные стихи
Приводят меня в восхищенье.
Уверенный ход строки,
Размеренные ударенья
Меня соблазняли не раз
Отсчитывать такт рукою
И думать: «Вот ведь горазд
Поэт сотворить такое!»
Тем не менее нетрудно заметить, что «правильные стихи» звучат теперь у Эвы Штриттматтер совсем не так уж правильно. Обилие цезур, ослабленных ударений, ритмических сбоев, несовпадение фразы и стиха, сложность метрических систем, к которым обращается поэтесса (прежде это были по большей части простые ямбы), — все эти свидетельства возросшего технического мастерства подчинены одной цели: создать ощущение абсолютной естественности живой речи. Не случайно признание в любви к правильным стихам заканчивается все же такими словами:
В теплых лучах рассвета
Ветер весенний стих.
К чему мне писать сонеты?
Сделаю просто стих.
Вторая книга «просто стихов» Эвы Штриттматтер уверенно исполнила то, что обещала первая: в поэзию ГДР пришел еще один самобытный мастер.
Л-ра: Современная художественная литература за рубежом. – 1978. – № 3. – С. 35-37.
Произведения
Критика
