Александр Афиногенов. Дневник последней войны
Не знаю, где, кто и когда прочтет эти записи, но пусть он не посетует на мысли и чувства человека, их записавшего в дни последней войны.
One more fight and I am free.
1-4 июля
Почему «последняя»?
Говорю я себе. Для меня это последняя степень жизни — не знаю, в какой из дней она оборвется и где встречу я смерть — но я ее встречу. Это я знаю и к этому готов.
Смерть в войне, не как искупление или жертва — нет, как естественный конец жизни, прожитой в роковую полосу мировой истории. <...>
Жизнь... Не все ли равно, где она оборвется, раз она уже прожита. Прожита и испытана — и все было в жизни моей — и слава, и почет, и падение на дно — и новый медленный подъем... но уже усталым и больным поднимался я после 1937 года — тогда именно и зрело во мне это равнодушие к собственной жизни, которое, знаю, кончится моей смертью и смертью скорой. Вот так я встречаю последнюю войну свою — и сейчас уже удаленно смотрю на тех, кто еще живет и борется за свое существование.
Немцы, видимо, уже перешли Березину. Вероятно, уже пал Двинск. Сужается расстояние до решительной встречи. И как хорошо, что все это так быстро, так стремительно, что не успеваешь ни о чем пожалеть, ничего продумать... и как хорошо, что все это — теплым, жарким летом — при ясном небе, зеленых лесах и мирной, очень мирной тишине ласковой природы. Вчера сидели с Петровым на веранде. Чудеснейший розовый закат.
Запах сена, сохнущего на лугу. Проникновенная, умилительна тишина...
…и окна, оклеенные полосками, — от бомб.
…и ямы — убежища от осколков.
7 июля
Напротив нашей дачи поставили батарею зениток. Замаскированные зеленью, они все же ясно видны, поблескивая на солнце своими длинными дулами. Будет день, когда они подымут их вверх, и это будет означать, что война приблизилась к Москве вплотную. Хорошо, что мы все же имели две недели передышки. Еще ни одна бомба не упала на Москву. За это время спешно увозят из Москвы всех детей, уезжают наркоматы. Москва должна стать строгим городом.
В эти дни обнаружилась человеческая трусость и слабость — именитые люди, ордена им дали, премии, а они ходят бледные; единственный их вопрос — когда сдадут Москву и как далеко придется нам бежать и как бы им словчиться и убежать первыми.
В эти же дни обнаруживается героизм и спокойная вера в будущее у простых людей. Люди работают зверски, люди идут на фронт и, прощаясь, не плачут жены и матери — всем, всем сейчас трудно, и все понимают, что будет великая битва народов не на жизнь, а на смерть. И немногие уцелеют в этой битве, но те, кто останутся, положат начало новому поколению людей иного мира, которого мне уже не увидеть. Но слава ему, новому и вечному миру земли.
9 июля
Когда на минуту хотя бы отвлечешься от того, что нависло над всеми, — снова природа и ее умиротворяющая жизнь берет над тобою власть.
Но посмотришь на растерянные лица писателей, послушаешь их шепотки о том, куда, как и когда уезжать (бежать!) — и сразу станет тошно от того, как много всплыло на поверхность земли ее «пузырей», — все стали голенькими. У всех обнажились их первобытные, почти звериные инстинкты... подальше от войны — …говорю о «всех» знакомых, интеллигентах, актерах, писателях, ибо рабочие — иное дело. Они покойны, уверены, они никуда не едут, они с Москвой, и Москва с ними.
13 июля
Вечером впервые за военное время собрались на веранде гости. Были Петровы, Тиссе, Леонов, Панферов, Пастернак (он выпивал со сторожами, и те сообщили ему по секрету, что после войны Сталин «ослабит коллектив»).
Уже иное настроение. Впрочем, Петров всегда оптимист и предсказывает скорый поворот к лучшему. Назначены главнокомандующие направлений — Ворошилов, Тимошенко, Буденный...
Идут разговоры о том, кто из них ударит первый. Тиссе утверждает, что Буденный — он пойдет на Румынию и Балканы.
Петров — за Ворошилова. «Надо сначала ликвидировать северный фронт» (Нилин тоже).
Первенцев считает, что ни тот ни другой, а удар будет нанесен Турции. А затем-де освободившаяся армия двинется на Балканы... Словом, все стратеги, и никто ничего не знает. Подписан англо-советский договор о совместных действиях.
14 июля
Заняли вновь города Жлобин и Рогачев. Бои на Витебском и Псковском направлениях.
15 июля
Бои на западном и северо-западном направлениях. В Румынии мы разгромили три полка. В Москве — жара, духота.
17 июля
Итак — вот оно «смоленское направление». После появления врага в сводке Чуковский и Федин хотели покидать Москву... И Москва сегодня снова, как неделю назад, — в панике. Снова выезжают наркоматы.
Передовая «Правды» призывает быть готовыми идти на любые жертвы. Слухи, несмотря на закон о них, ползут один хуже другого... «Дно взято... Смоленск взят мотоциклистами... Можайск бомбят... Немцы под Киевом...» и т. д. А тут еще введение политкомиссаров в армии, отменой которых недавно так гордились... Комиссар должен… своевременно распознавать измену... Значит, такая есть.
Да — черный день. Унылый день «Нового направления». Сейчас — в ближайшую неделю — следует ждать первого налета на Москву.
Я совсем спокоен. Если что и сосет, то это дети и мать, не увезенные никуда...Сам я настолько ко всему готов, что даже порой удивляюсь себе... мне все время хочется спать — и больше ничего. А тут все время теребят с пьесой, и надо ее писать — иначе скандал...
Если б наконец сдать пьесу и не думать о драмах больше... Пьеса меня тревожит не меньше «смоленского направления»...
Вечером собирались дачники, и все толковали о перспективах войны, о наступлении немцев и о том, когда же наступит наконец перелом.
20 июля
Вчера обе сводки сообщили о боях все в тех же направлениях... Никаких пока указаний на изменение их... Но сегодня утром молочница (ах, эти молочницы — в их вранье и сплетнях все же есть всегда что-то от правды... какими путями доходят они до нее — кто знает, но пути эти есть — и в поезде говорят о знакомых, которые видели сами то-то и то-то... так слух, сплетаясь с правдой, катится по испуганным сердцам). Так вот молочница сказала, что пал Смоленск... Если это так — значит, никакого контрудара не выйдет... Надо будет отступать дальше.
Англичане передают, что если русские, отступая, сумеют сохранить армию — то их победа обеспечена. Но как все ждут хоть малейшего проблеска. И как велика в народе вера в Сталина... Все до сих пор верят, что Сталин еще не пустил в дело настоящих войск, что наше отступление — это только стратегия, что мы нарочно заманиваем немца, и т. д. До тех пор пока эта вера живет, мы действительно сильны... Но если вдруг окажется, что все не так... Что наше зазнайство, самомнение, закидательство привело к такому отступлению, что мы не стратегию проявили, а растерялись перед немцами? Что назначение Сталина вызвано, м. б. тем, что Тимошенко провалился как нарком обороны. Все может иметь место — одно ясно... события не идут, а летят... и хорошо, что все решается так стремительно. По крайней мере, мы будем знать развязку еще до осени...
25 июля
Сегодня, четвертый раз, была попытка бомбить, но всего два-три самолета... даже не знаю, где, и когда, и что сбросили — кажется, впустую. Писатели бегут. Нилин с желтым лицом, храбрец и «мужчина», сказал мне дрожащим голосом: «Теперь, когда я убедился в превосходстве немцев в воздухе, я решил уезжать» — и воровски уехал в Ташкент. Чуковскому он сказал: «Бегите, пока не поздно. Бегите...»
Сводка та же. Упорные бои. Новых направлений нет...
Появился бомбежный фольклор... «Нет уж, лучше на крышу»... и «А-а-а, знаем вас, окопались на фронте, а мы в тылу страдай за вас»...
Дженни по-прежнему уверена в своем решении не ехать никуда. На нее смотрят как на зачумленную, так же как смотрели в 1937 году, когда она судилась с НКВД за квартиру.
Приехал Маршак. Завтра едет обратно на фронт. Оставляет мне свою малолитражку. Много говорили о войне. День на фронте чудесный.
26 июля
Первая ночь без бомб. Даже не верится, что это возможно... Но тревогу дали в 10.10, а потом вся ночь прошла спокойно. И кажется уже, что это громадный подарок — такая вот ночь без бомб и пожаров. И люди ходят повеселевшие. Думаю, что после войны Сталин перестроит весь гос. аппарат, ибо сейчас оказывается, что все выехавшие наркоматы не были никому нужны и заводы работают без них даже лучше.
Сводка та же. Упорные бои на Смоленском, Полоцко-Невельском, Житомирском направлениях.Рассказывают, что Ворошилов загибает клещи немцам от Ревеля вниз — на Смоленск и будто бы ему это удается. Будто бы Сталин весел и уверен... ах если б только было это...Как хочется всем нам не победы, нет, мы знаем, что победа далека и трудна, но как хочется хоть частичного успеха на фронте, хоть признака какого-нибудь перелома... Но, может быть, эти лаконичные сводки о боях и есть перелом? Или завтра, открыв газету, мы прочтем о новом направлении, ближе к Москве?...
30 июля
Приехал с фронта Габрилович. Говорит, что первые недели войны — наше сплошное паническое отступление, всеобщая путаница, когда все линии были прорваны, когда все казалось проигранным... Армия бежала! И только сейчас удалось остановить бегство... Закрепиться как-то у Смоленска. Начать сопротивляться не по-партизански, а стратегически.
Речь Сталина явилась как раз в самый критический, смертельный момент для нас... Теперь понятны многие недомолвки и слова... Вирта рассказывает, что расстреляны 12 генералов во главе с Павловым, генералом танков... За панику и оставление фронта. Да, дорогой ценой купили мы линию остановки немцев. И как всегда — счастлив наш бог — эта линия, куда уткнулись немцы, проходит в основном по Днепру. Хотя кое-где немцам удалось Днепр форсировать... Но все же мы начинаем оправляться от потрясений первых недель. Хотя сводка сегодня и говорит о том, что под Смоленском наши части переходят в контратаки... Значит, немцы все еще движутся... Об этом и «Правда» пишет: «Кое-где немцы вынуждены уже переходить от наступления к обороне»... Но лишь кое-где!
Сейчас сенсация дня — Костиков и его изобретение (при публикации заменено на «молодой инженер» — прим. ред.). Три года назад изобрел какое-то оружие, о котором ему сказали: «Ну лет через десять может быть...» А теперь оно на фронте уже, и командир, пробовавший оружие, воскликнул: «Кто это изобрел? Я его обниму!» «Правда» называет Костикова новатором, проложившим новые принципы в технике. Что-то вроде технической революции в вооружении. Костикову — дали Героя Труда, всех его конструкторов наградили орденами, деньгами... Словом, должно быть, что-то очень значительное. Но что? Все гадают, никто не знает. Но ведь на фронте уже применили. Значит, немцы знают о новом оружии. Почему же скрывать от нас? А в общем — пускай скрывают, лишь бы били врага!
31 июля
В Москву приехал Гопкинс — личный представитель Рузвельта. Уже говорил со Сталиным. Заявил журналистам, что обсудил со Сталиным вопросы снабжения и помощи. Заключен договор с Польшей. Объявлены недействительными договора об изменении границ Польши. Создается польская армия. Все поляки амнистируются.
В Москве спешно раздают противогазы. Но театры велено оставить в Москве. Ссылаются на пример Лондона. Кто, однако, будет ходить в них, когда с восьми часов вечера люди становятся в очередь в метро, чтобы там сидеть до утра.
5 августа
Панферов исключен из партии. Его посылали на фронт военкором, а он написал Сталину, ссылаясь на болезнь, на то, что он человек невоенный и т. д. Это письмо и послужило поводом для исключения.
Он теперь ходит, как помешанный, не знает, что делать. Написал второе письмо Сталину. Ждет сам не свой... Уже люди его сторонятся, уже тыкают пальцами и радуются.
8 августа
Соотношение изменилось по сравнению с итогами за три недели. Не в нашу пользу. Особенно по пехоте. Там было 1:4, теперь 1:2,5. Резко выросло количество сбитых немецких самолетов.
Немецкие данные: пленных — 895.000. Танков 13.000. Самолетов 9.000. Явное вранье.
В Переделкине нашли листовку с фотографией — сын Сталина в плену... «и ему там хорошо»... «Следуйте примеру сына Сталина». Значит, идут уже на то, что признают любовь нашего народа к Сталину. А ведь в прошлой листовке называли его «палачом». Как быстро меняют тактику, убеждаясь, что народ не сломишь никакими пушками.
11 августа
Таким образом, немцы все еще наступают и идут вперед. Доколе!? Доколе? Вот уж нечеловеческим присутствием духа надо обладать, чтобы терпеливо сносить их удары и готовить свой. Это — делает Сталин. Он ждет, он терпит, он переносит панику, измены, безалаберность, бюрократизм, все, все... и потери, и пожары его земли — все переносит — готовя свой удар, — медленно, упорно и несгибаемо, по-сталински.
14 августа
Сегодня по Можайскому шоссе гнали скот. Оттуда. Но может быть, уже из близких районов? Никто ничего не знает, все чего-то ждут, и ждут плохого.
И как всегда мысль обращается к Сталину. Что думает он? Как он воспринимает наши поражения? Есть ли у него свой сталинский план? Или все планы смяты неумелой организацией и бюрократизмом, который может нас погубить? Ведь еще двух месяцев нет... а уже Смоленск. Это же действительно молниеносная война, что бы там ни говорили.
20 августа
За эти дни нами оставлен Кингисепп (8 км от Лнгр) — идут ожесточенные бои за Новгород, Гомель, Одессу. Москва полна искаженных от страха лиц... «Ах, не считайте меня за дурочку — конечно, Москву сдадут»… и вновь беженские волны текут из города.
Остающиеся развлекают себя фольклором...
«Меняю одну фугасную бомбу на две зажигательных — желательно в разных районах».
Каждый день во всех газетах статьи о предстоящей химической войне. Все вновь таскают на себе противогазы. Это дополнительно пугает и без того запуганных москвичей.
Впечатление такое, что дни, дни решают... Что день грядущий нам готовит? Завтра два месяца войны, только два месяца! Даже послезавтра... Как будто годы протекли...
Москву бомбят вяло — один-два самолета, вчера вообще не было. Очевидно, не до нее сейчас — слишком силен напор и сразу во всех направлениях, кроме Севера. Что ж, остается одно — ждать нового утра. День прожит, и слава богу...
23 августа
За месяц было 24 налета на Москву. Убито 736. Тяжело ранено 1444, легко — 2069. Мы бомбили Берлин в ответ на Москву. (Не есть ли это предложение немцам — не трогать Москву, а мы не трогаем их.)
Три вывода: 1) Война будет длительной, огромные потери германской армии приближают гибель гитлеризма. 2) Потери нами ряда областей — серьезны, но не имеют решающего значения. 3) Германские людские резервы иссякают — наши растут.
Вчера в передовой «Правды» (написанной, как говорят, Сталиным) даны такие установки: 1) Германия ответственна за войну (а не только за фашизм). 2) Наш враг — немцы, а не только немецкие фашисты. 3) Кровь за кровь, смерть за смерть. 4) Час расплаты близок.
26 августа
Москва, тем не менее, паникует. Новая волна отъезда. Беженцы из Ленинграда. Первыми — братья Туры. Сидят в кафе с серьезными лицами. «По вызову редакции» отсиделись, значит, в «Астории».
Население смутно волнуется. Кое-кто из крестьян хочет ждать немцев. Молочницы твердят: «Немцы не трогают православных. Всем дают по корове. Надо в щель запрятаться, когда красные уходить станут, и переждать, а потом к немцам вылезть, ручки вверх поднять, тут и жизнь пойдет настоящая».
Все эти слухи и смуты — результат нашего отхода. Как только мы начнем бить немцев — все пойдет наоборот... И то же молочницы будут кричать о Берлине.
Работаю над пьесой с таким увлечением, что не вижу унылых лиц паникеров, не понимаю их и настроен прекрасно. Мне бы только дописать пьесу!
Самое опасное в немецком наступлении — изменение их внутренней политики. Они, видимо, что-то поняли. Чего нельзя сказать о многих наших методах пропаганды и воздействия на умы.
3 сентября
Сторож приехал — всего 100 км отсюда — уже всех мужчин до 50 лет берут в армию, все поля утыкают кольями, чтоб не могли спуститься самолеты. Роют ямы, рвы... И нет хлеба.
9 сентября
Фадеев снят с работы в Информбюро, назначен Щербаковым — я. Фадеев пил и все дни скрывался. Сегодня утром его нашли наконец-то и доставили к Щербакову. Политическая его карьера, видимо, кончена.
22 сентября
Третий месяц войны окончен. И, как всегда, немцы приготовили сюрприз для своих — сегодня нами оставлен Киев (точнее, вчера в 10 вечера). Итак Киева больше нет. На Крещатике состоится парад завоевателей. Все берлинские рупора будут вопить о столице Украины. Въедет новое Украинское правительство… у них оно уже сформировано.
В Москве новость воспринята до страшного спокойно. Люди готовились к ней за несколько дней. Но пессимисты говорят теперь о том, что Ленинград и Одесса последуют за Киевом... Нет, в сдачу Ленинграда я никогда не поверю.
Но зачем было неделю назад писать: Киев есть и будет советским? Это же было, значит, бахвальством...
А Корнейчук уже звонил в Малый театр из Харькова и спрашивал, где его новая пьеса... Так воспринимают украинцы падение столицы своей!
Ленинград бомбят по несколько раз в день.
8 октября
Лица мрачные. В очередях — дикая ругань и антисемитизм. Народ ищет виновников нашего нового отступления. <...> Все, кто может, спешно уезжают. Но коммунистам выезд запрещен. За месяц сравнительного спокойствия для Москвы мы платим теперь новыми землями. И где же будет передышка и остановка?
12 октября
Всего неделю назад был теплый день, солнце, и все, казалось, идет отлично. И вот через семь дней — на даче спешно зашивают тюки, в комнатах разор и мусор — во вторник намечается отъезд в Ташкент. И одна мысль — лишь бы они успели уехать. Лишь бы успели.
«Правда» вышла с передовой: «Драться до последней капли крови». «Собрав все, что только было возможно, оголив свой Западный фронт, Гитлер предпринял новое наступление... стремясь овладеть Москвой. Опасность велика, грозна…»
Сводки сообщают о боях на вяземском направлении. Там нас теснят. Немцы потеряли 9000 в день. Всего-навсего 9000! И прошли добрых 20 км! Это до смешного мало за то, что удалось им взять у нас...
Теперь все думают об одном. Когда начнется бегство из Москвы. Почти все убеждены, что Москве не удержаться. Люди свободно и громко обсуждают: а не лучше ли остаться с немцами? Не всех же убьют, дадут работу, еда хоть какая-то будет... Это вот равнодушие к собственной судьбе — самое тревожное. На заводах открыто говорят о провале нашего командования. «Немцам до фронта 1000 км. Везти сквозь партизан и разоренье, а нам всего сто — и то они быстрее везут и вовремя, а мы только пишем, что о “превосходящих силах противника”... Где же наши “неисчислимые силы”»? Все эти разговоры признак упадка духа. Четыре месяца сплошных поражений и отступлений. Поневоле начинается паника и неверие.
Буду ждать своей участи спокойно и равнодушно. Лишь бы семья уехала в безопасное место. А мне не надо ни будущего, ни жизни.
15 октября
Все переменилось! Сегодня в три часа дня получил приказ быть готовым к пяти часам. Уезжаем. В Ташкент уехала мама со Светланой. ЦК партии и правительство уезжают, видимо, в Куйбышев, хотя все делают вид, что это все очень секретно.
Что-то страшное произошло на фронте. Все так внезапно и панически. На вокзале творится невообразимое. Тысячи людей с мешками осаждают теплушки. Рев. В темноте и неразберихе надо искать зал №1, а там т. Попова, про которого никто не знает, где он. Наконец в комнате правительства нахожу своих. Состав ЦК должен отойти в 8.30 — так нас предупредили, и я уехал в чем был, не сумев съездить в Переделкино. Все, все оставлено, кинуто. Что-то будет там — никому не известно. Надо ехать. Столица переносится из Москвы. Состав отошел в 11.40 ночи. В полной темноте сажались в дачные вагоны. Классных не оказалось. Спать невозможно — слишком коротки лавки. Здесь едут все Ибарури и Эрколи, Ярославский и Благоев. Ранги, чины, все смешалось — все равны перед самым трагическим, что свершилось за четыре месяца войны. Только 100 дней, и уже оставляем Москву. Невероятно!
Еду в неизвестность — буду ждать, что случится дальше. Самое страшное давно позади — теперь только интересно, как сложится жизнь страны, наша жизнь в результате войны.
Критика
