Мир очарованный и проза жизни (О стиле повести Л. Воронковой «Гуси-лебеди»)
Владимир Коркин
Эта повесть о самоотверженности непонятой, преданной любви.
Почему эта любовь не понята и что отвергнуто вместе с ней — возможность какой «истинной» (Платонов) жизни оказывается неосуществленной — вот нравственное содержание истории, на первый взгляд, непритязательной и открытой.
Какой предстает перед нами истина жизни? Меру ее дают Счастье и Страдание, пережитые так глубоко и сильно, насколько это возможно, до предела детской души.
Такая мера человека в повести — духовная чистота «девочки в лесу». Вокруг нее возникает «особая — по выражению Паустовского — жизнь», не как оазис в пустыне и не мираж, а как вполне реальное воплощение действительности, одухотворенной трепетностью воображения и сказкой.
Впервые мы встречаем ее, не зная, кто она, откуда и что перед нами: чистая сказка или мир реальный. И неизвестно, как мы сами очутились в потаенности леса, но в то же время с доверием и благодарностью устремляемся за ее взором. Мы знаем: она — «девочка в лесу», которая явилась нам не случайно. Она — обещание чуда. И ожидание его — обязательное условие сказочного мира, панорама которого словно движется перед нами и вокруг нас, отражаясь в волшебном зеркале детской души. «Изредка она поднимала ресницы, оглядывалась на густые березки, осыпанные солнечными огоньками, на мохнатые сосенки, на коричневые иглы муравейника, теплые и блестящие под солнцем, на цветущие лесные травы...»
Время — миг бытия — не остановлено взглядом, не замерло для подробного рассмотрения. Наоборот. Оно приведено в движение неспешное, плавное, когда ни одна деталь не ускользает, не стушевывается, но и не выделяется особо. Композиция кадра — композиция жанровой живописи, картины. Мы наблюдаем словно со стороны. Из-за дерева. Или, вернее сказать, рассматриваем пантомиму, озвучивая ее собственным голосом.
Продолжим прерванную цитату: «...и, улыбнувшись неизвестно чему, снова устремляла свои темно-серые, немножко косые глаза на червяка и муравьев».
Мы разочарованы? Отнюдь. Мы ждали этого. Чудо состоялось: перед нами — сказочная душа реального мира, открывшегося вдруг во всем своем скромном, мягком очаровании, тайно мерцающего и не исчезающего от нашего присутствия.
Девочка, вызвавшая это чудо и поручившаяся за нас, похожа на диковинно-странный цветок, завороженный необыкновенным зрелищем. Такой ее видит любопытная синичка:
«Что это? Человек сидит? Или растет что-то?..» Аниска улыбнулась:
— Что смотришь?
Мы не знаем, вслух ли это сказано или то — внутренний голос. Во всяком случае до того, как она произнесет первое слово, должно было свершиться творение мира. Аниска говорит с природой.
«Человек!» — в страхе чивикнула синичка и скрылась...»
Синичка — говорящее чудо народной сказки. Только теперь она боится человеческого голоса. Она напугана и умна. Поэтому она не угадала Аниску. Синичка не умеет различать добрых и злых. Это обидно для Аниски. Но птица не виновата. Человек отвечает за все человечество. Он искупает вину общую, а радость его принадлежит всем.
Ситуация первая: девочка, которой открывается сказка, сказочно счастлива и прекрасна. Знаки сказочной традиции являются будто бы невзначай, неожиданно. И всегда вдруг.
Мир прекрасен, если можно улыбаться «неизвестно чему». (Так велика и безотчетна радость жизни, пронизывающая все существо девочки). Мир сказочно-поэтичен. Таков он, когда на него обращен взгляд добрый и благородный. Но он же и насторожен, готов исчезнуть от неловкого прикосновения, неискреннего или равнодушного взгляда, злой мысли. Он — ежик, встретившийся Аниске. Закрыв глаза, он притворяется неживым. Сказка прячется, исчезает также вдруг, как и появляется, — на поляну из-за деревьев высыпал шумный суетливый рой девочек, благоразумных настолько, чтобы не верить в чудеса, не разговаривать с бабочкой. Сказка прячется, но не исчезает вовсе. Она любопытна и великодушна. И готова обмануться в несчетный раз. Она существует для тех, кто ее достоин. А присутствие ее создает нравственный фон лирико-романтического повествования, тот взгляд извне, который так или иначе ощущает каждый на себе.
Реальная жизнь выясняется сказкой. Сказка — точность нашего знания о правде жизни, о красоте. Это знание доступно счастливому человеку.
Таков нравственный урок, предлагаемый желающему им воспользоваться.
Ситуация вторая: девочка, открывшая сказку — «самая несчастная на свете».
Сказка пропала. Вдруг оказывается, что Аниска отнюдь не прекрасна. Она невзрачна. К тому же «косит». Деталь — «немножко косые глаза», — которую мы были готовы не брать в расчет, вдруг обнаружила свой зловещий смысл. Оказывается, этот физический недостаток — источник многих ее бед и переживаний. Она — «Косуля». Так ее дразнят, когда хотят обидеть как можно больнее. Именно ее, самую счастливую — не за это ли? — хотят обидеть сильнее всех. Но ее и боятся: Аниска — не безответная и не беззащитная Золушка. Тем трагичнее ее беспомощность, когда для защиты того, что ей дорого, недостаточно кулаков. Именно сознание этого бессилия делает ее «самой несчастной на свете».
Между этими двумя состояниями развивается сюжет. То есть совершается то приключение, логика которого «заключается в богатстве связей; именно эти связи между вещами, эти «узлы» ставят вопросы, которые вдохновляют творчество» (А. Сент-Экзюпери).
Конфликт уже произошел. Его неотвратимость — в неспособности Аниски к компромиссу. То, как это происходит, составляет содержание и сюжет самого конфликта. Перед нами как бы сюжет в сюжете.
Теплые, глубокие тона — мир глазами Аниски. Мир — серый, погасший, неодушевленный, когда попадает в поле зрения Лизы, сестры Аниски.
Аниска — характер наивный и сложный одновременно. Ее непосредственность, незащищенность — следствие высокого достоинства и глубокого чувства. Ее наивность — мудрость благородства, непонимания зла. Мы понимаем, что причина ее отчужденности иная, нежели обида. Она привыкла к прозвищу и даже смирилась с ним. Аниска одинока потому, что иначе «видит»: «Экие злыдни твои девочки. Если человек на них не похож, так у них уж и чудная!» Это говорит взрослый. Непохожесть — непростительна.
Но Аниска — укор вдвойне. Оттого еще, что она — гадкий утенок. (Тема «гадкого утенка» струится в повести золотистой нитью). Мы готовы принять истину из рук прекрасного принца. Без ущерба для нашего самолюбия.
Аниска должна стать прекрасной, чтобы ее слово приобрело силу убеждения. В повести есть превосходная сцена. Аниска хочет увидеть ронжу — сказочно красивую птицу. О ней рассказал отец. Но, заглянув в гнездо, она видит удивительно некрасивых птенцов. И вдруг — лес засветился, засиял, замер. Прилетела взрослая птица. Ронжа — символ. Чтобы вспыхнуть цветами радуги, должно полететь. На человеческую жизнь это переносится так: нужно подняться над обыденным, расхожим пониманием вещей. Красота Аниски не банальна. Ее непросто видеть. Повесть дает ощущение того, как увеличивается наше духовное зрение. Меняется наше представление о красоте.
По сказочной традиции, элементы которой накопились, должен прийти некто посторонний, «чужой», кто способен увидеть то неоцененное, что в ней сказочно, — душу. Кем должен быть тот, кто «умоет» ее, причешет и посадит перед собой, чтобы любоваться ею? Им должен быть тоже некто непонятый в своих родных краях. Таков закон романтической сказки для взрослых. Встречаются отверженные. Каждый из них — награда другому за страдание, мужество и чистоту.
И «чужой» появляется. В тот как раз момент, когда трагедия Аниски становится невыносимой. Она безысходна. И вдруг — «...Аниска увидела чужую девочку. Она была в коротком красном платье; аккуратные тоненькие косички с большими бантами лежали на плечах...»
С появления «чужой» девочки начинает достраиваться, выкристаллизовываться сюжет повести. Кажется, должна наступить кульминация — торжество справедливости: Аниска и девочка в алом, взявшись за руки, уходят в цветущие поля. И вовсе необязательно в укор тем, кто обижал «гадкого утенка», а во имя восстановления истины жизни Иллюзия такого финала слишком мимолетна. Она тут же рассеивается для нас. Но этого мгновения достаточно, чтобы Аниска отдала душу «чужой» девочке. Аниска — сказочно добрая, похожая на диковинное растение — полюбила со всей силой самоотверженности. Она полюбила за ласковое слово: «Ой, Николька! И откуда она взялась? Ты слышал, как она: «Аниса... Аниса?» И за руку взяла, а девчонки сразу и замолкали. Ой, какая девочка к нам приехала! А ты слышал? Она сказала, чтобы я к ней пришла».
Радость увеличивается, углубляется. «Никогда еще Аниска не видела, чтобы так красиво и так радостно было на земле. Ей даже плакать хотелось оттого, что слишком хорошо человеку жить на свете!»
Но любовь ее слишком велика. Она больше сердца. А «чужая» девочка боится любви. Ее пугает предчувствие иной жизни. Воздушность отношений исключает какие-либо моральные обязательства.
Любовь перестраивает отношения, как дерево корневой системой перестраивает структуру почвы.
Светлана не способна ответить на чувство. Виновата ли она? Аморальность же ее в том, что она, почувствовав возможность, эксплуатирует чувство Аниски. Возникают ложные отношения. Аниска любит. Она готова смириться. Даже когда Света оскорбляет самое дорогое для нее — отца. Но она не все может вынести. Есть предел и для нее. Назревает предчувствие разрыва: «Аниска тоже примолкла. С каждым шагом приближался конец ее праздника, ее радости. Сейчас кончится тропка — и все кончится». Пытаясь защититься, Светлана «проговаривается» и потому испугана: «А кто ее просил?..» (В ответ на слова матери, что Аниска ее любит). Нравственный урок суров. Но его надо усвоить. Ощущение печали и горечи от обиды за «слепоту» чувства, отданного недостойному, неразрывно в повести с утверждением самоценности и плодотворности подлинного бесхитростного чувства. С полной очевидностью выясняется мнимость власти того, кто не способен на самоотверженность чувства, как Светлана, и неподдельность красоты Аниски.
Где все это происходит? Нравственно-художественный мир Л. Воронковой современен вовсе не по внешним приметам и признакам времени, места, быта. Кстати сказать, их в повести совсем немного. Современность мы узнаем по внутренней сути изображаемой жизни — по тому, какие мысли и чувства она способна вызвать, чем и как взволновать детское воображение.
Так, чувство красоты, а вместе с ним чувство родины возникает как следствие точного, благородного взгляда на мир в отличие от слепого созерцания, поверхностно-скользящего обведения взором.
Это — красота иного, более глубокого, чем вчера, знания о сущности вещей, их природе. Чувство родины и патриотизма естественно. Оно присуще изначально. Сегодня, как и всегда, оно высвечивается из того же мировосприятия, которое больше всего выражает душу народного характера, присущее ей ощущение непреходящей гармонии мира, благодарной гордости от сознания сопричастности мужественной истории родной земли, мечте людей о счастье.
Как это чувство воплощается? В строгости достоинства, утверждающего себя в том числе и в памяти о тех, кто ценой своей жизни защитил сказочность детства.
Лирика поднимается до эпоса. Аниска, затихшая в лесу перед памятником на партизанской могиле, говорит простые и мудрые слова:
— А чего ты боишься? Мне их очень жалко. Ведь к ним на могилу родные не придут... А ведь им тоже хочется, чтобы их помнили. Аниска говорит девочке, которая трепещет от ужаса, слышит в ее словах колдовство. «Материализм» Светланы — вполне удобное оправдание ее равнодушия, нелюбопытства. Аниска человечна — потому, что она — поэт.
Что же перед нами? Тема «военно-патриотического» воспитания выражена, на наш взгляд, здесь с пронзительной, трагической силой. И это особенно важно заметить, что писатель не ставил перед собой сугубо определенной цели — писать книгу на какую-то локальную тему. Она возникла сама собой. Но в лирико-сказочном строе повествования Л. Воронковой идея естественно обретает объем и достоверность реальной жизни, как бы восходя из нее. Тем более, что мы, читатели, включаемся в нее с самого начала с полным доверием и надеждой. Как чуткий мастер детской прозы Л. Воронкова не отступает от принципа — чтобы мысль уместилась в словах. И не во всяких. А в таких именно, которые переливаются разноцветными камушками сквозь воду в солнечное утро. Слова должны светиться друг от друга. Их подбор ласков и строг. Это лексика русской сказки, поселившейся в реальном мире.
Праздничность, музыкальность стиля достигается сочетанием, и подбором «простых» слов. Фраза выверена детским дыханием — то легким, то взволнованным и трудным. С первых фраз, чистых и пластичных, как бы несущих внутри себя мелодию, в нас словно переливается гармония неведомого, вдруг открывшегося — как по щучьему веленью — прекрасного мира. Наше сознание уже включено в атмосферу и ритм повествования, дисциплинировано внутренними законами этой лирической трагедии, преодолевающей боль во имя будущей радости. Нравственно-художественный мир повести полон достоинства, несуетлив. Из него исключена всякая ложная многозначительность. Потому что он выверен искренним чувством, любовью поэта к «некрасивым девочкам», которые могут стать прекрасными, стремящегося быть как можно больше правдивым.
Л-ра: Детская литература. – 1972. – № 5. – С. 52-55.
Критика
