Любовь Воронкова. Лесная избушка
(Отрывок)
1. На лесной тропинке
Шурка шел по лесу снежной скрипучей тропкой. Тропка была мало хожена, идти по ней было трудно — и Шурка устал. Он еле вытаскивал свои тяжелые валенки из сугробов, и ему казалось, что лесу не будет конца. Шурка мог бы пойти по большой проезжей дороге, там идти легче, но там опасно: немцы всюду заложили мины.
На снеговых полянах тихо таяли печальные отсветы малиновой зари. Всходил месяц, тени ложились на снег от неподвижных елок. И чем выше поднимался месяц, чем ярче светил он, тем отчетливее становились тени на искристом снегу. Шурка не боялся идти. Ночь наступала светлая, волков в их лесу не водилось, дорогу он знал хорошо. Но шел он невесело, не высматривал белок и снегирей и не насвистывал песенку. Он только смотрел, как бы не сбиться с тропки да не завязнуть в сугробе.
Выйдя на лесную полянку, Шурка остановился. Он поднял глаза к вершинам елок, которые, словно задумавшись, стояли кругом. И вдруг брови его насупились и к горлу подступили слезы. Таким маленьким почувствовал он себя среди этого тихого морозного леса, таким одиноким и брошенным! Словно щенок, которого вышвырнули из дома…
Шурка провел рукавицей по глазам и, всхлипывая, пошел дальше.
— Это кто же ревет на таком морозе? — вдруг сказал кто-то рядом с ним.
Шурка остановился, замер. Тихо было кругом, неподвижно стояли елки, разноцветные огоньки сверкали на синих сугробах.
— Чудится, что ли? — пробормотал Шурка. И несмело спросил: — Кто тут?
Оглянулся, а из-за косматой елки выходит кто-то весь в белом.
Легко скользя лыжами, человек в белом подошел к Шурке. У него была круглая седая борода, черные глаза блестели из-под капюшона. Шурка робко спросил:
— Ты разведчик, дедушка?
— Я-то разведчик, — сказал старик, — а вот ты кто такой, скажи, пожалуйста? И какое право ты имеешь ходить ночью по лесу да еще реветь здесь?
— А я никто, — смущенно ответил Шурка. — Так, просто мальчик… Из Назарова я.
— Далеко зашел! Мал еще ночью по лесам-то ходить. Лет восемь есть?
— Семь.
— Как же это тебя мать пустила одного в такую поздноту?
— А ее нету… Их всех немцы угнали.
— О! Вот что! Ну, нечего, братец, нам с тобой на морозе стоять. Пойдем. Я тебя провожу, а ты мне расскажи, как и что.
Шурка и дед пошли дальше. Шурка по тропинке, а дед по снегу рядом.
— Тебя как зовут-то? — спросил дед.
— Шурка.
— Ну, Шурка, расскажи, как это у вас в Назарове случилось.
Шурке опять сдавили горло слезы.
— Немцы у нас жили, — помолчав, глухим голосом сказал он, — а потом ушли. И народ угнали. А я в это время на дворе был; взял да зарылся в солому. Вот и остался. А мать угнали. И сестру тоже. И соседей…
— А отец?
— В армии. Давно уж.
— Ну, а куда же ты теперь идешь, Шурка, горемыка ты этакий?
— К тетке иду. Она хоть и сердитая, ну все-таки… В Николаевку.
Дед остановился.
— В Николаевку?
— Ты что? — удивился Шурка.
— Не спеши, братец, — сказал старик, — не спеши. Поворачивай в сторону, — Николаева нет. Вместо Николаевки черные угольки лежат. Вряд ли ты там, братец, свою тетку найдешь.
Шурка растерянно уставился в лицо деда, ярко освещенное луной. Не шутит ли он? Нет, не шутил дед. Задумчиво и озабоченно глядели на Шурку его черные глаза.
— Что же мне теперь делать, дедушка? — спросил Шурка.
Голос у него дрогнул, он уже не мог сдержать слез. И, плача, повторил еще раз:
— Дедушка, что же мне теперь делать, а?
Дед подумал минутку.
— Ладно, — сказал он. — Может, и ругать меня будут, но пусть ругают. Становись на мои лыжи, пойдем. Только не реви, а то сосульки намерзнут.
Шурка встал сзади на большие дедовы лыжи и ухватился обеими руками за его полушубок, надетый под белым плащом. Старик повернул вправо, и они пошли в глубь леса, прямо по сугробам.
Шурка плакал. Как ни ругал он себя, как ни уговаривал, ничего не мог поделать: уж очень много накопилось у него горя. На рукавице, которой он утирался, даже сделалась тоненькая ледяная корочка, и утираться ею стало больно.
Они шли молча по синим сверкающим сугробам, мимо укутанных снегом елок, мимо серебряных берез и осин. Шурка понемногу успокоился.
— Куда мы идем, дедушка? — спросил он.
— Новый год встречать, — ответил дед.
Новый год! Шурка и забыл совсем, что наступает праздник.
— Когда немцев не было, у нас в школе елку наряжали, — сказал Шурка. — Знаешь, дедушка, до чего красивая елка была! Так и блестела вся!
— О! Подумаешь! — отозвался дед останавливаясь. — Оглянись вокруг, а разве у нас в лесу елки плохо украшены, разве не блестят они? Погляди получше.
Шурка оглянулся. И может оттого, что очень ярко светил месяц, может оттого, что в Шуркиных глазах еще стояли слезы, но он увидел, что лес и в самом деле дивно блестит и сверкает. Он прижмурил заиндевевшие ресницы, и все кругом стало еще красивее, еще чудеснее. От елки к елке вдруг протянулись серебряные нити, и на этих нитях зажглись звездочки. Они тихонько покачивались среди серебра и вспыхивали то синими, то зелеными огоньками.
— Ну, отдохнул, братец Шурка? — сказал дед. — Пошли дальше.
Шурка открыл глаза. Звезды и серебряные нити исчезли. Но лес попрежнему блестел и сверкал, будто и в самом деле приготовился к встрече Нового года.
Дед и Шурка шли по краю обрыва, над рекой. Потом спустились вниз, на реку, и пошли по льду. И на том берегу, в самой чаще, Шурка разглядел маленький домик. Узкая дорожка вела к нему через сугробы. Черные посеребренные елки протягивали свои лапы над его низкой крышей. Откуда-то послышался легкий свист, дед так же свистнул в ответ.
— Кто это? — спросил Шурка.
— Наш караульный, — ответил дед. И, остановившись у калитки, сказал: — Вот мы и дома. Приехали!
Шурка сошел с лыж. Дед отстегнул их и три раза стукнул в дверь. Послышались быстрые шаги, дверь открылась. Худенькая черноглазая девушка выскочила на крыльцо.
— Батько! — обрадовалась она. — Наконец-то! А уж мы тут затревожились было. Все вернулись, а тебя нет… А это кто же с тобой? Чей парнишка?
— Потом узнаешь, Алёнушка, — ответил дед. — Входи в избу, Шурка, не стесняйся!
Шурка вслед за дедом вошел в избу. Он очутился в маленькой чистой кухонке. У порога вместо половика лежала кучка еловых веток. В избе было жарко натоплено, пахло хвоей, горячим хлебом. Из горницы сквозь тонкую дверь слышался негромкий говор.
Черноглазая девушка стащила с Шурки полушубок. Намерзшие рукавицы его сунула в печурку. А потом открыла дверь в горницу и сказала:
— Пожалуйте!
Шурка, прячась за деда, вошел в горницу. Там в переднем углу стоял накрытый стол. За столом сидели какие-то люди. Все они обернулись навстречу деду, все заулыбались, заговорили:
— А, вот и Батько пришел!
— Заждались тебя, уж думали, немцу на мушку попал!
— Давайте место Батьку!
А потом заметили Шурку.
— Глядите, глядите! Наш Батько еще партизана привел!
„Партизаны! — обрадовался Шурка. — Так я и думал!”
Все встали из-за стола, обступили Шурку.
— Откуда? Из какой деревни? Как попал сюда?
Шурка глядел то на одного, то на другого и не знал, кому отвечать: не то дядьке с рыжеватой бородой, с наганом у пояса, не то вот этому высокому, голубоглазому, не то вон тому молодому веселому парню, который так ласково улыбается ему.
Дед Батько выручил Шурку.
— Ну, что напали? Потом расскажет. Один он на свете остался — вот и весь его рассказ. Когда-нибудь родные его вернутся, а пока… Садись за стол, Шурка! Вот сюда. Вот твое место. Понимаешь? Твое. И уж полночь скоро. Будем мы нынче Новый год встречать или не будем? Как скажете, сынки?
— Будем! — грянули „сынки” хором. — Будем!
Все уселись за стол. Алёнушка принесла из кухни кусок сочного мяса, которое еще шипело на сковороде. Нарезала на тарелке тонкими ломтиками свиное сало. Открыла стеклянную баночку, и душистым хреном запахло в избе. А потом поставила на стол большое блюдо с крупными ржаными пирогами.
— Вот как хорошо, что ты пришел! — сказала она Шурке. — У меня один пирог лишний получился, не знала, что с ним делать. А теперь вот как раз тебе!
Она взяла самый пышный, самый румяный пирог и подала его Шурке.
— Ешь, не горюй. Что было — видели, что будет — увидим.
— А будет хорошее! — добавил дед.
Партизаны тихонько спрашивали деда, где он был, что высмотрел.
А Шурка ел вкусный горячий пирог и смотрел на свою новую родню повеселевшими глазами.
2. Лесные чудеса
Наутро Шурка проснулся поздно. Солнце уже глядело в избу сквозь морозные окна. Было очень тихо — не кричал петух на дворе, не перекликались ребятишки на улице, не звякали ведра у колодца… И Шурка вспомнил, что он в лесу.
Он свесил с полатей голову. В избе никого не было.
„Или мне все приснилось? — подумал Шурка, — Столько народу было! Как же это они ушли, а я и не слышал?”
— Эй, воробушек подзастрешный! — вдруг окликнула его черноглазая Алёнушка. — Выспался? Слезай-ка завтракать!
Она сидела так тихо, что Шурка ее сразу и не заметил.
Алёнушка пряла. Пышная белая куделька, словно шапка, была надета на деревянном гребне.
Шурка слез с полатей и загляделся на кудельку.
— Это шерсть такая белая, — спросил он, — или шелк какой?
— Это не шерсть и не шелк, — ответила Алёнушка, — это облачко.
— Облако?
— Ну да. Ты вот спал, а я встала пораньше, влезла на елку, достала облачко. Вот и пряду.
Шурка промолчал. Никогда в жизни он не слышал, чтобы облако можно было прясть! А может, и правда можно — кто его знает! Ведь здесь не деревня, здесь лес.
Алёнушка дала ему горячей каши с маслом, налила чаю.
— Как хорошо, Шурка, что ты к нам пришел, — сказала она, — а то мне здесь одной оставаться всегда, знаешь, как скучно было!
Шурка ходил по избе. Любовался узором из еловых веток, которыми Аленушка украсила стены. Разглядывал маленький шкафчик-поставец с резной дверцей и резную полочку для посуды. А изо всех окон в голубые проталинки глядел на Шурку молчаливый заснеженный лес. Шурке казалось, что он даже сквозь стены слышит его глухую студеную тишину.
И вот снова вспомнился Шурке свой дом, вспомнилась мать, сестра Ксёна, товарищи… И печаль схватила за сердце. Где они теперь? У немцев в плену. Где их деревня, их дом? Немцы разграбили и сожгли.
И совсем было повесил, голову Шурка, но Алёнушка поглядела на него, бросила веретено.
— Одевайся, Шурка! Пойдем со мной по воду! Я тебе заколдованную елку покажу!
— Заколдованную? — удивился Шурка. — Как это — заколдованную?
— А вот так. Ее лесные звери под Новый год наряжали.
— Как наряжали?
— Да так. Убрали всю звездами, серебром. Ночью выйдешь на крылечко, а от нее светло, как от месяца!
— Ну да… расскажешь тоже!
А сам, уже одетый, стоял на пороге. Никакой там заколдованной елки нет, но почему не посмотреть все-таки?
В лесу было гулко, морозно. Среди больших сугробов вилась глубокая синяя тропинка. По этой тропинке спустились к реке. На реке среди зеленого льда темнела круглая прорубь.
Шурка оглядывался кругом: а где же серебряная елочка?
— Да вот она! — сказала Алёнушка. — Вон, на том берегу, на самой круче стоит!
Шурка поглядел. Стоит на снеговой круче стройная елочка. Вся она в снегу, в ледяных сосульках. Но где же звезды на ней, где же серебро?
Шурка сурово поглядел на Алёнушку.
— Ты все нарочно мне рассказываешь! Маленький я, что ли?
Алёнушка улыбнулась и легонько потрепала за ухо его шапку-ушанку.
— Не сердись! — сказала она. — Это я так! Чтоб ты не задумывался… Понимаешь? Чтоб ты повеселей был. Вот захотелось тебе на эту елку поглядеть, ты живо собрался, а то сидел бы в избе, повеся голову. Гляди-ка, до чего у нас в лесу хорошо!
Алёнушка с полными ведрами пошла домой, а Шурка потихоньку побрел за ней.
Какие большие елки! Стоят тихо, будто прислушиваются к чему-то. А калиновые кусты набрали полные охапки снега и совсем завязли в сугробах. Чу! Сучок треснул, сломался. Это белка пробежала. Вот она! Белка спустилась на нижнюю ветку и смотрит на Шурку черными глазками.
— Иди сюда, — сказал ей Шурка. Иди, я тебя поглажу!
Протянул руку. А белка испугалась, взмахнула хвостом и ускакала к вершинам.
„Вот бы ее домик поглядеть, — подумал Шурка, — как у нее там устроено”.
Ему представился домик с коньком и с окошечком, кладовые, полные орехов, теплая постель из шерсти и перьев. Говорят, белки живут просто в дупле. Но ведь Шурка этого сам не видел.
Шурка пригляделся к розовым сверкающим сугробам. Сколько следов на снегу! Вот это заячий петляет вокруг елки, — заячий след Шурка хорошо знает. А вот здесь след покрупнее. Может, лисица проходила. А вот возле самой избушки птичьи следы. Ух, сколько лапок! И под окнами и на крыше. Какие же птицы прилетают сюда?
Алёнушка выскочила на крыльцо.
— Иди домой! — крикнула она. — Что ты стоишь, как снеговое чучелко? Иди скорей, замерзнешь!
3. У Шурки есть друзья
День прошел. К вечеру Алёнушка стала то и дело заглядывать в оконные проталины.
— Как думаешь, придут наши сегодня или нет? — сказала она Шурке. — Как по-твоему?
— По-моему, не знаю, — ответил он.
— Ведь ты знаешь, брат Шурка, их дело опасное! В лапы к немцам попадут, те не помилуют!
— Не попадут! — сказал Шурка. А сам подумал: „А если попадут?”
И ему уже представилось, как окружают немцы партизан, как стреляют в них. И отбиваются партизаны, дерутся с немецким отрядом, не даются в руки врагам… Но спрятался за елку один немец и целится оттуда прямо в деда, прямо в грудь ему навел черное дуло винтовки… Ой, страшно Шурке!
В сумерки из овражка от реки раздался знакомый свист. Алёнушка выбежала на крыльцо.
— Подходи, — крикнула она, — все спокойно!
И, вернувшись, радостно сказала:
— Идут! Шурка, Шурка, встречай гостей!
В избу один за другим вошли партизаны. Щурка, бросился к деду, обхватил его и прижался лицом к морозному полушубку.
— А, соскучился! — улыбнулся Батько.
— Ты живой? — прошептал Шурка.
Дед засмеялся.
— Вот те и раз! А то какой же?
Весь вечер Шурка не отходил от деда. И ужинал с ним рядом и спать с ним лег.
Но прошел один денек, прошел другой, и у Шурки завелись новые друзья.
Угрюмого дядю Егора Шурка сначала боялся. Дядя Егор не ругался, не сердился, но он был молчаливый, никогда не смеялся, и глаза у него были мрачные.
Был у дяди Егора острый ножичек. Такой острый, что если дотронешься, сразу обрежешься. Этим ножичком дядя Егор любил в свободное время выстругивать всякие штучки — то рамку, то ящичек. Это он сделал резную полочку для посуды и разукрасил дверцу у шкафчика. Однажды дядя Егор подозвал к себе Шурку и сказал:
— На́ вот. Это я тебе сделал.
И дал Шурке маленькую резную избушку. Избушка была с трубой, с дверцей, с окошечком. До чего ж хороша! Как настоящая! Шурка заглянул в окошечко — может, там живет кто-нибудь? Но увидел только свой голубой глаз — окошечко было зеркальное.
— Спасибо, — покраснев, сказал Шурка.
А дядя Егор только поглядел на него задумчиво и отвернулся.
— Алёнушка, — потихоньку спросил Шурка, — почему это дядя Егор такой сердитый?
— Он не сердитый, — ответила Алёнушка, — он печальный. У него немцы сынка убили. Такого, как ты. Вот он и горюет. Забыть не может.
С этих пор Шурка перестал бояться дяди Егора. И когда партизаны приходили после ночного похода, озябшие, усталые, он принимал у дяди Егора его рукавицы и прятал в горячую печурку.
Подружился он и с Василием-кузнецом. Бородатый кузнец в первый же вечер таинственно спросил его:
— Шурка, а ты знаешь, кто я такой?
— Знаю, — ответил Шурка: — ты дядя Василий, кузнец-партизан.
Кузнец нахмурил черные густые брови.
— А ты, Шурка, знаешь, что я колдун?
Шурка засмеялся.
— А ну, сколдуй что-нибудь!
Кузнец пожал плечами.
— Да пожалуйста, сколько хочешь! Давай носовой платок, давай спичку!
Кузнецу дали носовой платок и спичку. Он отошел в угол, отвернулся, пробормотал что-то. Потом на глазах у Шурки положил спичку на середину платка, накрыл ее краями и сказал:
— Ну, ломай спичку!
Шурка нащупал спичку в платке и сломал.
Тогда кузнец покрутил рукой над платком, дунул на него и развернул. Спичка лежала целая. Шурка держал спичку в руках, щупал ее — нет, целёхонька! И он даже не знал, что сказать от изумления.
Партизаны улыбались, улыбались и дед Батько и Алёнушка. А Шурка просто понять не мог, как это кузнец такое чудо сделал.
Восемь партизан было в лесной избушке. А Шурка был один сынок на всех.
Но больше всего подружился он с молодым Федей Чилимом.
— Почему тебя так чудно́ зовут? — спросил его Шурка. — Чилим! Что это такое — чилим?
— Чилим — это такой орех водяной, в воде растет, — ответил Федя. — Я еще мальчишкой был, с тебя, и вычитал это в книжке — про чилим. Интересно мне показалось. Вот я товарищам говорю: „Ребята, давайте кого-нибудь прозовем Чилимом! Чилим! Чилим!” А ребята и подхватили: „Ну, вот ты сам и будешь Чилим!” Так я Чилимом и остался.
Про всё говорили партизаны — и про своих родных, которые остались в плену у немцев, и всякие истории рассказывали. Но вот куда они ходили, что делали, про это никто ни словечка не сказал. А Шурка только об этом и думал.
— Чилим, — спросил Шурка, — почему не расскажешь, где вы той ночью были?
У Чилима глаза так и загорелись.
— У, брат Шурка, мы в ту ночь таких дел наделали!
— Расскажи, Чилим! Склад у немцев подорвали?
— Ну, склад! Склад мы подорвали дней десять тому назад. А на той неделе целый отряд карателей разгрохали, в лесу подстерегли. А в этот раз… — И Чилим зашептал: — В этот раз мы целый состав с боеприпасами под откос спустили. Подкрались, подползли к линии… Притаились в кустах. Поезд идет! Мы с дядей Егором и вон с тем, с Парфенчиком, выскочили да по связке гранат под паровоз! Ох, и ударило же! Огонь! Дым! Паровоз на куски — и под откос. Вагоны друг на друга налезли и тоже с рельсов долой. Снаряды рвутся! Патроны щелкают, состав горит, немцы крик подняли! Ох, и накрутили же мы им, бандитам!
Шурка живо представил себе исковерканные горящие вагоны среди ночного леса, кричащих от ужаса немцев в ненавистных зеленых шинелях. Это немцы опустошили их деревню, это немцы разорили их дом, угнали его мать, сестру, товарищей… И школу сожгли. А они с Пашкой собирались учиться в эту зиму!
— Так им и надо! — угрюмо сказал Шурка и задумался.
Потом он подошел к деду, который отдыхал на лежанке, покуривая трубку.
— Дедушка, — сказал Шурка, — а когда же ты меня с собой возьмешь? Что же я всё и буду дома сидеть?
— О! Ишь ты! — усмехнулся дед. — А куда тебя брать? Что ты делать будешь?
— Всё! Что скажешь, то и сделаю! Ты думаешь, я боюсь? Я не боюсь. Мать у меня где? А наша Ксёна где? А я… бояться буду, да?
Дед взглянул на Шурку и перестал усмехаться.
— Возьмем! — сказал он. — Как понадобится, так и возьмем.
4. Пунцовый платочек
А понадобился Шурка очень скоро.
Он сидел в кухне и помогал дяде Егору чистить винтовку. В горницу ему входить нельзя было — там партизаны совещались о чем-то.
Шурка, наморщив брови, сухой тряпочкой протирал курок. Вдруг открылась из горницы дверь, и Чилим окликнул его.
— Собирайся, — сказал он, — пойдешь с нами!
Шурка подскочил. Он живо оделся, надвинул шапку.
— Я готов! — крикнул он и вошел в горницу.
У Шурки дух захватывало от волнения, когда шел он по лесу с партизанским отрядом. Шли без шума, без разговоров, только лыжи шуршали по снегу. Шурка потихоньку оглядывался кругом: не идут ли из чащи немцы, не крадутся ли откуда по-волчьи, не смотрит ли из еловых веток дуло немецкого ружья?
Но партизаны шли уверенно, и Шурка понемногу успокоился.
Вышли на белую лесную дорогу. Пересекли ее, миновали березовую рощу и остановились на опушке. Батько подозвал Шурку.
— Ну, брат Шурка, теперь твоя служба. Иди вот так, наискосок. Там будет изгородь. Посмотри, висит что-нибудь на изгороди или нет. А мы тебя будем ждать. Хорошенько посмотри!
— Ладно, — сказал Шурка и пошел наискосок через снежное поле.
За большим бугром он увидел изгородь. На изгороди, на голубой ольховой слеге был привязан тонкий пунцовый платочек. Светло-серое было небо, тусклый белый снег, темные елки. И только платочек этот трепетал на ветру, словно яркий, живой огонек. Шурка оглянулся кругом, прислушался. Тихо. Ни звука. Тогда он быстро подбежал к изгороди, отвязал платочек, сунул его в карман и помчался обратно. Партизаны ждали его.
— Ну что? Ну как? — бросился к нему Чилим.
— Тебя никто не видел? — спросил дед. — Никто не встретился?
— Никто, никто! — задыхаясь от бега, ответил Шурка.
— А на изгородке?
— А на изгородке вот!
Он вытащил пунцовый платочек и показал партизанам.
— Так, — сказал задумчиво дед, — значит, туда нам не путь. Поворачивай лыжи, товарищи!
И повернул обратно.
— А почему? А почему? — торопливо спросил Шурка у Чилима. — Это что значит?
— А то значит, что населенный пункт занят врагом, — ответил Чилим, — и ходить нам туда больше нельзя. Можно только ночью подобраться и только с винтовкой в руках да с гранатой у пояса.
Дошли до старого следа. Дед остановился и сказал Шурке:
— Мы себе еще дорог поищем. А ты, Шурка, беги домой. На сегодня твоя служба окончена.
Шурка по следу вернулся домой, весело вошел в избу.
— Алёнушка, я тебе подарок принес! — крикнул он еще порога. — Посмотри-ка, платочек какой!
Алёнушка взяла платочек, а сама поглядела Шурке в глаза:
— Всё сделал, что надо?
— Всё!
— И как надо сделал?
— А то как же!
— Молодец! — улыбнулась Алёнушка. — А за подарочек спасибо. Беречь его буду!
5. Совещание на полатях
Шурка проснулся раньше всех. Ом лежал на полатях и разглядывал потолок. Сосновые дощечки, гладко выструганные, были разрисованы древесными жилками и сучками. В окно глядело утро, морозные стекла искрились. А на полатях еще ютились теплые дремотные сумерки. В этих сумерках оживали сучки и жилки на потолке и получались из них маленькие молчаливые фигурки. Вот этот темный сучок с развилинкой совсем похож на человечка. А вот это коричневое пятнышко и трещинки вокруг как-то чудесно соединились, и получилась птица с широким хвостом. А по этой дощечке бегут тонкие волнистые линии, будто речка течет далеко-далеко, в волшебные страны…
В кухне негромко звякали ведра, чугуны, потрескивали дрова — Алёнушка топила печку. Рядом с. Шуркой легонько похрапывал дед Батько. Снизу — с лавок, с пола, с широкой деревянной кровати — слышалось сонное дыхание. Партизаны вернулись на рассвете и теперь крепко спали. Не было в избе только дяди Василия-кузнеца и еще одного партизана — они дежурили, сторожили свою лесную избушку.
Шурка рассматривал человечков на потолке и не заметил, что дед давно проснулся и глядит на него.
— Подай-ка табак, — сказал дед: — протяни руку к трубе — он тут и есть.
— А ты не спишь? — обрадовался Шурка и полез за табаком.
Дед закурил. Синие струйки дыма поднялись к неподвижной волнистой реке и заслонили коричневую птицу. Словно пожар случился где-то.
…Так вот клубился дым над рекой, когда горело на том берегу село Нечаево, так же стлался синий дым по земле. Только еще кричали тогда ребятишки и в голос плакали женщины, глядя, как, подожженные немцами, пылают и рушатся их дома.
— Дедушка, — сказал Шурка, — а когда же вы меня с собой по-настоящему возьмете?
— Да ведь брали же!
— Ну что брали? До изгороди дошел да и обратно. А вы меня с собой возьмите, я вам помогать буду. Ну, патроны поднести или узнать про что, мало ли!
Дед помолчал, попыхивая трубкой. Потом спросил:
— А ты немцев шибко боишься?
— Я? — сказал Шурка. — Вот еще! Буду я их бояться!
Проснулся Чилим.
— Батько, — негромко сказал он, — ну как же нам быть?
— С чем?
— Да с разведкой. Кого пошлешь?
— Не знаю, Чилим, — вздохнул дед. — Никому из вас нельзя идти. Немцы, которые в Денисове, всех вас в лицо знают. Сам пойду, пожалуй.
Чилим рассердился:
— Сам! А тебя не знают, что ли? Вишь, что выдумал — сам он пойдет! Уж тогда лучше я пойду.
— Дедушка, — живо сказал Шурка, — давай я пойду! А? Давай я! Я Денисово знаю. Там у Витьки Дубка бабушка живет. Давай я схожу!
— Еще что! — нахмурился дед. — Тоже разведчик нашелся! А ну-ка, слезай с полатей долой, иди в кухню к Алёнушке! Нечего тебе тут слушать!
— Дедушка!
— Иди, иди!
Шурка медленно стал слезать с полатей. Он спустился вниз, но в кухню вышел не сразу, а притаился за углом печки: уж очень ему хотелось дослушать интересный разговор.
— Знаешь, Батько, — продолжал Чилим, — давай я переоденусь как-нибудь. Ведь и дела-то всего только до тетки Анны Кочкиной дойти. Где, мол, белые петухи сидят? Никто и не поймет, в чем дело, если даже и подслушают.
Шурка тихонько вышел в кухню, надел полушубок, надвинул шапку.
— Куда это? — спросила Алёнушка.
Шурка ответил сурово:
— Дело есть.
— Посылают, что ли?
— Может, и посылают.
Он взял из чугунка горячую картошину и ушел.
Когда сели завтракать, дед оглянулся на пустое Шуркино место и с удивлением спросил:
— А парнишка где же?
— Как где? — ответила Алёнушка. — Да ведь вы же его послали!
— Куда мы его послали? Кто его послал?
Дед оглянулся на партизан — никто никуда не посылал Шурку.
Тогда дед хлопнул рукой по столу:
— Ах, чертенок! Да ведь это он в Денисово убежал!
Критика
