Майя Ганина. Тяпкин и Лёша

(Отрывок)

– Поговори со мной, – проныл снова Тяпкин, положив на стол подбородок. – Мам, поговори со мной!
Не то чтобы он капризничал или собирался заплакать, я прекрасно знала, что он может повторять эти три слова одним и тем же тоном раз пятьдесят. Пока я не отложу свои бумаги и не начну скучным голосом что-нибудь рассказывать. всё равно что: Тяпкину необходимо общение.
– Все-таки ты ужасно бездарный человек, – говорю я, пытаясь что-то писать. – Когда я была в твоем возрасте, дедушка запирал меня на целый день в комнате и уходил на работу. Ты бы целый день ревела. А я придумывала всякие истории, разговаривала с мышкой…
– У тебя была мышка…
– Как будто была. Как будто. А когда дедушка купил мне настоящую черепаху, она мне надоела, потому что была живая и делала не то, что я хочу.
– Купи мне какую-нибудь черепаху, – предлагает Тяпкин. Ему только три года и два месяца, потому ему трудно понять, что такое «как будто была…». – Или котеночка.
– Лучше сядь на крылечке и придумай, что у тебя есть белочка. Как будто есть. Понарошке. Попытайся, и тебе сразу станет интересно. Иди, сядь на крылечке и поговори с белочкой, поиграй. А мне надо работать, иначе у нас не будет денег на конфеты и на платьица. Вот я напишу эту книжку, получу деньги и куплю тебе новое шелковое платьице. Иди на крылечко.
Мы, как и большинство молодых супругов, ждали мальчика, даже пеленки и распашонки купили голубые, как и положено для мальчика. И хотя родилась девочка, мы зовем её пока Тяпкин. Тяпкин – страшный модник, любит новые красивые тряпки, правда, я их не очень-то покупаю. Пока весь гардероб у него – одно шерстяное платье и два ситцевых. Ходит он главным образом в байковом застиранном костюме или, когда жарко, в трусах.
– А когда ты напишешь эту книжку?
– Во всяком случае, не сегодня и не завтра. Через очень много дней. Но я иногда буду разговаривать с тобой, если ты будешь хорошей девочкой. Иди поговори с белочкой.
– А потом я тебе расскажу, что она сказала.
– Хорошо. Иди.
Тяпкин идет. Садится на крылечке, положив ладони на колени. Целую минуту сидит спокойно, потом подтягивает носки, совсем уползшие в ботиночки, поднимается с видом человека, обремененного делом, лезет по лестнице на соседнюю террасу. Там живут Варвара Георгиевна и Иосиф Антонович, научные работники. Варвара Георгиевна – человек добрый и к Тяпкину относится хорошо.
– Это кто пришел? – спрашивает она Тяпкина веселым, красивым, громким голосом.
– Это я, Люба, – отвечает Тяпкин.
– А я думала, это мальчик пришел, такой совсем стриженый.
– Ничего. Ещё вырастут. Густые вырастут, а то у меня жидкие были волосы, – отмахивается Тяпкин и подбирает на подоконнике конфетные бумажки. – Их кто ел?
– Девочки приходили в гости.
– Зачем давала? – спрашивает Тяпкин.
Такой прямой вопрос ставит Варвару Георгиевну в тупик. Она достает кулек с конфетами и протягивает Тяпкину.
– Возьми в эту ручку и в ту. У нас много конфет, видишь, какие мы буржуи!
Тяпкин берет конфеты в одну горсть и в другую, идет к двери. Однако Тяпкин очень общителен и одиночества не терпит.
– Мам, поговори со мной! – Он снова кладет подбородок на стол, следит за пером, ползающим по бумаге, потом протягивает руку и надавливает пальцем на свеженаписанное сырое слово. Слово превращается в кляксу. Я довольно сильно хлопаю по руке, губы Тяпкина кривятся сковородником, он делает несколько частых глубоких вздохов, и слезы проливаются градом. Теперь Тяпкин уйдет, я этому рада, хотя мне его жалко. Даже откладываю перо и, подперев щеку кулаком, грустно думаю, что я плохая мать. Затем мысли у меня снова обращаются к работе, я говорю себе успокаивающе: мол, это ничего, Тяпкин должен знать, что у родителей дела, должен уметь сам занять себя. И продолжаю водить пером по бумаге. Я только что вернулась из командировки со строительства железной дороги, там очень много интересного, мне хочется скорее написать об этом.
Тяпкин сидит на крылечке и плачет. Плачет сначала тихо, но с расчетом, чтобы я услыхала, потом громко, даже делает в конце длинное привывание: «А-а-а!» Но я не слышу, и Тяпкин умолкает.

И тут к нему пришел Лёша. Тяпкин даже сам не ожидал, что к нему, зареванному, плохому, который всем мешал, может прийти кто-нибудь приличный.
Погода была скверная: небо всё в тучах, ветер гнал траву и цветы, они сильно текли по саду, точно вода в пруду. Было довольно холодно, и руки у Тяпкина покраснели.
Лёша сказал:
– Здравствуй. Меня зовут Володя. А тебя?
Тяпкин молчал, глядел на пришедшего, потом ответил мрачно, потому что у него было очень плохое настроение:
– Здравствуй, Лёша.
– Я не Лёша, я Володя, – вежливо поправил пришедший, – Меня зовут Володя, ты знаешь такое имя?
– Я всякое имя знаю, – высокомерно скривился Тяпкин. – Моего дедушку зовут Натолий Андреич. А тут живёт дядя, его зовут Иосик Антонач. Я всякое имя знаю.
– А Володя – знаешь? – заискивающе улыбнулся пришедший. Он был хороший, у него была круглая жёлтая голова, толстые губы, очень большие круглые уши и вытаращенные глаза. И рыжие, жесткие, точно мочалка, волосы, вылезшие из-под коричневого, крючком, колпака. Он был совсем ещё несмышленыш.
– Садись, Лёша, – сказал Тяпкин и подвинулся.
Лёша сделал сто двадцать шажков по ступеньке, подошел совсем близко к Тяпкину, так что тот даже почти закрыл его полой красного пальтишка, и сел, тоже положив широкие ладошки на косточки коленей. Посмотрел на Тяпкина снизу, улыбнулся широченным ртом обиженно и добро и сказал снова:
– Ты потому сказал – Лёша, что думаешь, я леший, да? Я – нет. Я просто Володя. Человек Володя.
– У тебя рот, как у лягушки, – сказал Тяпкин.
– У человека тоже бывает рот, как у лягушки, – возразил Лёша.
– Бывает, у Петра Яколича, – согласился Тяпкин. – Только у него борода.
– У нас тоже есть, у какого борода, сказал Лёша и прикрыл свои острые, как у кузнечика, коленки горстками, чтобы они казались круглей.
– А он кто? – спросил Тяпкин.
– Такой один… У него борода серая. Или, наверное, зеленая. – Лёша вздохнул и поглядел на березу, там с ветки свешивался серо-зеленый лишайник. – А ты мне дашь чего-нибудь? Я кушать захотел.
– Конфету могу. – Тяпкин достал из кармана пальтушки конфеты, развернул одну и протянул Лёше. Он понимал, что Лёша ещё глупый и может съесть конфету прямо с бумажкой.

Лёша взял конфету обеими руками и, стал быстро есть. Зубы у него были остренькие, как у белки в зоологическом магазине. Тяпкин тоже стал есть конфету.
– Меня мама побила, – пожаловался он.
Лёша вздохнул и улыбнулся.
– А меня один раз бил дед Хи-хи. Таким сучком но спине.
– А кто дед Хи-хи?
– Такой один… Противный очень. У него лицо, будто лужа, когда дождик идет. И всё время так делает…
Лёша очень противно вывернул свои симпатичные толстые губы и передразнил деда Хи-хи, как тот хихикает. Тяпкин понимающе хмыкнул и сказал:
– Как Петр Яколич: «Любачка, а где твоя мамачка? Хи-хи!» – Тяпкин помолчал и спросил не сразу, потому что он понимал, что о таких вещах спрашивать неловко: – За что тебя побил этот твой Хи-хи?…
– Лезу везде без спросу. Всё хватаю.
Лёша деликатно не спросил, за что попало Тяпкину, но Тяпкин честно сказал сам:
– А я матери работать не даю. Она всё работает, работает…
– Тяпкин, – спросила я, высунувшись в окно, – ты с кем так громко разговариваешь? И что ещё за «матери»?
В окно я увидела только, что бедный Тяпкин сидит ссутулившись, словно старичок, на верхней ступеньке крылечка и что-то бормочет. На меня он посмотрел сердито и ничего не ответил.
– Ты с белочкой разговариваешь? – предположила я, не увидев никого в саду.
– Ни с какой ни с белочкой… – пробурчал Тяпкин, потом вдруг улыбнулся. – Мам, я уже посидела одна, можно, я пойду к тебе?
– Ещё немножко посиди, поговори с белочкой, потом я выйду, и мы пойдем на речку или к Галине Ивановне.
Как ни странно, Тяпкин не стал больше припрашиваться я снова продолжала работу. А на крылечке опять послышалось какое-то бормотание.
А зачем она работает? – спросил Лёша. – Это твоя матерь?
– Мама, – поправил Тяпкин. – Работает… Надо ей… Она мне, может быть, ребеночка родит. Играть… Живого ребеночка, как у Надьки.
– Я не видел, – сказал Лёша и попросил: – А ты дай мне ещё чего-нибудь. Я кушать хочу.
– Сахару хочешь?
– Давай.
Тяпкин прошел на кухню, стараясь не очень топать, и долго шарил на столе, пытаясь дотянуться до сахарницы. Толкнул кастрюльку с молоком, молоко сплеснулось, тогда он эту лужу пальцем переправил в свою чашку, взял пять кусков сахару и снова пришел к Лёше.
Сахар Лёша сгрыз довольно быстро, скоблил его своими белыми зубками, а молоко он пить не мог, потому что край чашки не лез ему в рот. Тогда он нагнулся над чашкой и чуть не свалился в нее. Тяпкин еле удержал его за ботинок.
– Куда ты лезешь! – сказал ему Тяпкин сердито.
– Я очень молочко люблю, – тихо улыбнулся Лёша и присел возле чашки, положив ладошки на свои острые колени.
– Я дам! – Тяпкин даже привстал – так ему стало стыдно и жалко Лёшу. – Я тебе в ладошку давай полью!
Тяпкин стал лить молоко в Лёшину широкую сухую ладошку, но пролил мимо, а Лёша вдруг встал на коленки и начал пить прямо с пола. Тяпкин никогда не видел, чтобы кто-нибудь так пил молоко. Лёша вытягивал свои толстые губы дудочкой, вбирал в себя воздух – и молоко быстренько исчезало из лужи. Так у Тяпкина получалось только тогда, когда он играл со спринцовкой: нальешь на пол водички, приставишь носик, нажмешь грушу – и пожалуйста, сухо. Лёша приподнялся на руках и посмотрел снизу на Тяпкина.
– Вот, – сказал он и виновато улыбнулся.
Тяпкин вылил ему всё молоко, что оставалось в кружке, и Лёша снова моментально втянул его в себя. Живот у него всё равно был круглый и жесткий, не поймешь, наелся он наконец или нет.
– Теперь ты уже не хочешь кушать? – спросил Тяпкин с надеждой.
– Нет… – неуверенно вздохнул Лёша и сел на ступеньке, свесив ноги.
Желтые его волосы намокли от молока и прилипли ко лбу.
– Сейчас я тебя причешу, – пообещал Тяпкин и пошел ко мне за расческой. Это было любимое его дело – причесывать кого-нибудь. У всех кукол были долыса вычесаны волосы. Таких кукол, которых можно было хорошо причесывать, тогда ещё не умели делать.
– Мам! – сказал Тяпкин. – Дай мне твою гребенку.
– Зачем тебе? – удивилась я. – Ты забыла, мы ведь отрезали тебе волосики. А куклам ты давно повыдрала.
– Мне всё равно надо.
Я дала, только бы он не приставал ко мне.
Когда Тяпкин с расческой вернулся на крылечко, Лёши нигде не было. Только наслежено мокрыми башмачками на всех ступеньках: видно, Лёша очень торопился убежать и ступал совсем меленько и часто. Следов тысячу было на ступеньках, но скоро они все высохли. Тяпкин постоял, подождал, позвал тихонько – никто не ответил. Тяпкин слез, заглянул под крыльцо, снова позвал, потом, сделав над собой некоторое усилие, покричал:
– Володь! А Володь! Володька-а-а!
Лёша не откликнулся. Конечно, съел все конфеты, напился молока, спросил обо всем – и убежал к другим детям. Тяпкин сел на крылечке и заревел так горько, что я отложила работу, обулась, и мы с ним пошли гулять – к Галине Ивановне.

На следующее утро после завтрака, к моему удивлению, Тяпкин довольно быстро пошел в сад. Утро было теплым, потому я разрешила Тяпкину надеть красивое ситцевое платье в горошек, новые сандалии, новые жёлтые носочки. В этом наряде Тяпкин выглядел довольно нелепо: ни мальчик, ни девочка, и потом, лицо уже загорело, а стриженая голова нет. На мой взгляд, с такой прической гораздо лучше ходить в байковом костюме или хотя бы в трусах.
– Надень панамку, – предложила я. – А то ты на чучело похожа. Голова от мальчика, а туловище от девочки.
– Не люблю я эту панамку, – огорченно сказал Тяпкин и разгладил ладонью платье на животе. – У меня красивое платье!
– Платье ничего, – согласилась я. – Не пойму только, с чего это ты так вырядилась? Из сада, пожалуйста, никуда не уходи, к Галины Ивановниным ребятишкам пойдем вместе. Я поработаю, и пойдем.
– Не хочу я к этим ребятишкам, они дураки все! – сказал Тяпкин и ушел.
Я выглянула в окно: он смирно сел на крыльце. Положил ладошки на голые коленки и притих. Я убрала посуду со стола и начала работать.
Ждать Тяпкину, как он и надеялся, пришлось недолго. Вдруг на ступеньках крылечка послышался частый, но довольно сильный топот небольших башмачков, и тихий голос позвал:
– Э-эй! Э-эй! Здравствуй! Это я, Володя!..
Тяпкин мрачно и надуто сидел, его позвали опять:
– Ты спишь, да? Я, Володя, зову тебя!
– Я с тобой не разговариваю, – мрачно произнес Тяпкин.
Лёша огорченно сел на ступеньке, вытянув тонкие ножки, и оперся ладонями позади себя.
– Почему не разговариваешь? – робко спросил он.
– Не хочу. Я с такими вообще не разговариваю.
Лёша вздохнул, а потом объяснил:
– Я очень не люблю, когда причесывают. Зачем это?
– Я тоже не люблю, – согласился Тяпкин.
– У тебя нечего.
– Было. Отрезали.
– Больно резали?
– Немножко больно. Давай я тебе отрежу?
– Нет. Не надо. Мне нельзя.
Лёша помолчал, потом попросил:
– Принеси мне покушать чего-нибудь. Я очень кушать хочу.
Тяпкин пожал плечами и возразил сердито:
– Чего же ты дома не ел?
– Я дома не был. Я здесь спал. – Лёша показал растопыренной ладонью на остатки леса внизу участка. – Я домой никогда не пойду. Я с ними поругался.
– А кто у тебя дома? Только этот дед Хи-хи?
– Нет, ещё есть. – Лёша посчитал про себя. – Семь.
– Семь людей! – Тяпкин ахнул. – Тебе хорошо, можно всё время разговаривать с каким-нибудь человеком. Они работают?
– Да нет. Чего им работать, старые… Они меня выращивают.
– Ты их не любишь?
– Одного люблю.
– Он кто?
– Дедушка мой. Старичок совсем.
– У меня тоже есть дедушка.
– С бородой?
– Нет, он такой… Лысый. В очках Хороший.
– Зачем в очках?
– Видеть лучше хочет.
Лёша оглянулся вокруг, вздохнул и погладил себя ладошками по круглому твердому животу.
– Я тебе блин сейчас принесу, – сказал Тяпкин. – Мы с мамой любим блины. А ты?
– Я всё люблю. – Лёша улыбнулся. – А сахару принесешь?
– Ладно. Если мать даст.
Затем Тяпкин пошел на кухню, долго там шебуршился, стараясь не грохать и не привлекать моего внимания, взял блин, горсть сахарного песку и зачерпнул кружкой молока из кастрюли. Всё это он принес Лёше и разложил на ступеньке.
Лёша взял сахарный песок на ладошку и втянул губами, как молоко, но закашлялся так, что у него слезы выступили на глазах.
– Не в то горло попало, – сочувственно сказал Тяпкин. – Не торопись, наешься.
Он лил ему понемножку молоко из кружки, и Лёша, вытянув трубочкой свои толстые губы, втягивал молоко в себя. После каждой порции Лёша откидывался назад и довольно улыбался. Потом он съел блин и лег на ступеньке, раскинув ноги и закрыв глаза.
– Ты помер, что ли? – спросил обеспокоенно через некоторое время Тяпкин: уж очень долго Лёша молчал и ни о чем не разговаривал.
– Я вспоминаю, как я ел блин. Я никогда раньше не ел блин. Очень вкусно.
– Да. Мама говорит: пища боков.
– Да…
Утро было очень хорошее. Цвенькали синицы, красиво и громко пели зяблики, светило солнце, и цвели цветы. Трава осталась в саду и стояла сейчас высокая, зеленая, вся в шелковых петушках. Тяпкин оглядел всё это, довольно вздохнул и потер ладошкой стриженую голову: солнышко грело сильно и накалило лысинку.
– А твой дедушка всегда в очках? – спросил вдруг Лёша и сел.
– Всегда, – подумав и повспоминав, ответил Тяпкин.
– Он и ночью в очках спит?
– И спит. Чтобы сны лучше видеть. – Тяпкин почему-то ответил так, хотя был не очень уверен.
Лёша покивал головой. Шеи у него почти не было, так что ему трудно было кивать головой.
– А у нас там никого нет в очках… У нас там темновато.
– А где ты живешь? – Тяпкин давно хотел спросить Лёшу об этом, но как-то забывал.
– Там… – Лёша махнул рукой в неопределенном направлении. – Не очень далеко. За речкой.
– За ручьем, – поправил высокомерно Тяпкин. – В доме?
– Ну, в общем, да… Такой он, как дом… Почти как дом.
– А мать у тебя есть?
– У нас не бывает матери! – сказал Лёша презрительно и сжал губы. – У нас вообще только дедушки и мальчики. У нас этих нет… – Он вдруг подозрительно поглядел на Тяпкина и спросил: – А ты кто? Девочка или мальчик? Я вчера думал, мальчик.
– А тебе-то что! – сердито сказал Тяпкин. – Кто есть, тот и есть. Не твое дело. Уходи давай!
– Я просто так… – примиряюще сказал Лёша. – Я же не знаю, как тебя зовут.
Тяпкин подышал обиженно, потом ответил:
– Тяпкин меня зовут. А ещё Люба.
– Значит, ты и девочка и мальчик, – догадался Лёша. – А меня зовут Володя. Мальчик Володя.
– Володька у Галины Ивановны есть, – сказал Тяпкин. – Противный такой, всё время пихается…
Они посидели ещё, подумали, о чем таком можно было бы ещё поразговаривать, но больше пока разговаривать было не о чем, тогда Тяпкин предложил:
– Пошли гулять. А то мать выйдет и на тебя наступит. Она всё время на что-нибудь наступает. На моего зайку наступила вчера, он пищит, а она сама напугалась. Кричит: «Ты что это везде игрушки разбрасываешь!»
– Пойдем. – Лёша обеспокоенно встал. – Я не люблю, когда на меня наступают.
Они спустились с крылечка и пошли рядом. Лёша шагал очень меленько и часто, но поспевал за Тяпкиным. А когда тропка стала совсем узкой и трава начала мешать Лёше идти, тут он вдруг высоко запрыгал.
Даже непонятно было, как он с такими, в общем, короткими ножками может так высоко прыгать.
– Не прыгай! – толстым нравоучительным голосом объяснил ему Тяпкин. – А то устанешь, и будет сердце болеть.
– Как – сердце болеть? – не понял Лёша.
– Как у дедушки. У него, бывает, сердце болит.
– Что ли, твой дедушка много прыгает?
Тяпкин этот вопрос оставил без ответа. Они прошли мимо ручья-речки, поторчали на берегу, посмотрели, как по песчаному дну завиваются водяные косички, Тяпкин сказал:
– У Галины Ивановны шкура от медведя есть. её муж привез. Он такой у нее, ничего… Хороший парень. Лысый такой.
– Я никогда не видел медведя, – забеспокоился вдруг Лёша. – Я хочу поглядеть.
– Там только шкура одна. На стенке прибили.
– Я и шкуру хочу.
Они поднялись из оврага и стали взбираться на горку. По счастью им никто навстречу не попадался, не задавал дурацких вопросов, почему такие небольшие люди разгуливают по поселку совсем одни и где мама? На полянке был привязан маленький белый козленок.
– Поглядим на него? – предложил Тяпкин и присел на корточки.

– Поглядим. – Лёша вдруг снова заволновался, засуетился, забегал, мелко семеня ножками. – Я хочу его понюхать. Я очень хочу его понюхать! Можно, я его понюхаю?
– Я тоже хочу его понюхать! – обрадовался Тяпкин. – Он, наверное, хорошо пахнет, такой весь пушистый. Он, наверное, как кофточка пахнет. Нюхай! Я тоже потом.
Лёша подошел к козленку на близкое расстояние и остановился. Козленок тоже сделал ему навстречу два шажка и остановился, выпрямив коротенькие ножки. Затем он осторожно потянулся мордочкой к Лёше, а Лёша, приподнявшись на носках и положив на круглый живот ладошки, потянулся к козленку. Нос у Лёши был очень маленький и широкий, но вдруг курносый кончик его шевельнулся, круглые ноздри раздулись, и Лёша, полуприкрыв глаза, с наслаждением втянул воздух. Козленок, приоткрывая узенькие розовые щели носа, втянул воздух тоже. Они сделали по маленькому шажку, потом ещё по маленькому шажку, потом вдруг коснулись носами – козленок вздрогнул и отпрыгнул, Лёша вздрогнул и отпрыгнул тоже.
– Теперь я хочу его понюхать! – заторопился Тяпкин и пошел к козленку, но тот начал испуганно бегать, натягивая веревку, будто хотел непременно удушиться.
– Ладно, – отчаялся в конце концов Тяпкин. – Я его на обратном пути понюхаю.
Наконец они пришли к дому Галины Ивановны.
– Вон Володька! – сказал Тяпкин и прижался носом к изгороди. – Гляди, вон бегает, какой противный!
Лёша подпрыгнул выше травы, которая росла внизу, вдоль изгороди, и, обхватив штакетину ногами, повис на ней.
– Вижу… – сказал он. – Нет, ничего… Мальчик просто. Какие у него штанишки коротенькие! Мне нравятся… Я бы хотел такие штанишки.
Володя тоже заметил Тяпкина и подбежал к изгороди.
– Любка! – закричал он. – Ты одна пришла? Влетит тебе от матери.
Тяпкин высунул язык так, будто врач просил его показать горло, и произнес нечто вроде:
– Бе-бе-бе-э-э-э! Володька-болодька!
Лёша удивленно заглянул Тяпкину в рот и спросил:
– Ты что делаешь?
– Дражнюсь! – объяснил Тяпкин. – Это мы так дражнимся.
– Дура ты! – засмеялся Володька. – А это что за кузнечик? Или лягушонок?
– Сам лягушонок! – обиженно сказал Лёша. – Я Володя. Мальчик Володя.
– Это твой брат! – ехидно объяснил Тяпкин. – Твой брат, как ты: Володька-болодька!
– Это лягушонок! – повторил Володя. – Обыкновенный коричневый лягушонок!
Сунув в рот два пальца, Володя сильно засвистел и посмотрел на Лёшу, но Лёша не испугался, быстро перехватываясь по штакетине, долез до самого верха, так что оказался даже выше Володиных глаз, и тоже очень сильно и очень оглушительно свистнул, вытянув губы трубочкой, как если бы пил молоко.
– Вовка! – крикнул снизу из сада Володин старший брат Вася. – Генка с Павликом пришли. Пойдем на речку пескарей ловить. Бери сачок!
– Сейчас, – отозвался Володя и сказал Лёше: – Здорово, лягушонок. Свистни ещё.
Тут к изгороди подошла я, схватила Тяпкина за руку.
– Это я кому говорила, чтобы не выходить за калитку! Это ты почему не слушаешься?… А ну пойдем домой, и к Галине Ивановне я тебя больше никогда не пушу!
Володя засмеялся и побежал к брату, проорав три раза:
– А Любке попало, а Любке попало, а Любке попало!..
Огорчившись за бедного Тяпкина и рассердившись на себя, я рванула его за руку и потащила домой.
– Ой, мама, Лёша! Ой, мама, Лёша! – зарыдал Тяпкин что есть мочи и сел на землю, выдираясь из моих рук. – Он без меня не найдет.
– Какой ещё Лёша! – совсем разозлившись, оглянулась я вокруг. – Кого ты ещё с собой притащила?

– Лёша! Он не здесь живет! Он потеряется! – Тяпкин ревел на весь поселок, и слезы лились потоком: очень ему было обидно, конечно.
– Ладно. – Я выпустила руку Тяпкина. – Найди сейчас же своего Лёшу, и пойдем отведем его домой!.. Его мама разрешила ему пойти с тобой? Тоже разумная женщина, он небось ещё меньше тебя?
– Меньше… У него нет мамы, – проворчал Тяпкин, всё ещё обиженно хлюпая. – Он с дедушками живет.
– Понятно, – язвительно вздыхала я, наблюдая, как Тяпкин рыщет по кустам. – И много у него дедушек?
– Семь, – ответил Лёша, вылезая из зарослей бузины.
Он, в общем, не показался мне странным, я даже не удивилась. Может быть, потому, что голова моя была занята работой.
– Это вот и есть Лёша? – спросила я обыкновенным голосом. – Нашла себе дружка под силу!.. Ладно, пойдем отведем его, да обедать пора.
– А что вы будете обедать? – спросил Лёша, прыгая рядом со мной. С другой стороны, держась за мою руку, поспевал Тяпкин.
– Молочную лапшу на первое.
– А на второе? – спросил Тяпкин, потому что больше любил второе, а ещё больше третье.
– На второе сосиски, а на третье кисель из сухой вишни. Лёша даже остановился и отстал на несколько прыжков, нам пришлось его дожидаться.
– Я люблю молочную лапшу, – сказал он, догнав меня.
– Вот как? А Люба не очень. Хорошо. Пожалуйста, идём к нам. А твои семь дедов тебя не хватятся?
– Не хватятся, не хватятся! – обрадованно заторопился Тяпкин, обожавший общество и беседу за едой. – Они его никогда не хватятся, он от них совсем ушел! У него такой противный дед Хи-хи, как Петр Яколич.
– А дедушка хороший, – сказал Лёша грустно. – Он меня любит.
– Кто? – не поняла я. – Этот дедушка Хи-хи?
– Тот дед просто. А это дедушка. Один есть такой… Он хороший.
– Ну ладно, так ты домой пойдешь или к нам обедать?
– К вам обедать, – сказал Лёша и запрыгал впереди меня. Мы уже шли оврагом к нашей калитке.
– Идите мойте руки.
Я стала накрывать на стол. Не знаю уж, как там приспособился мыть руки Лёша, но, возвращаясь в комнату, он с деловым видом тер свои широкие деревяшечки, и лицо у него было серьезным и даже торжественным. Видно, деды держали его впроголодь.
– Куда же мы твоего лешонка посадим? – спросила я Тяпкина. – Прямо хоть на стол сажай.
– На стол сажай! Конечно, на стол сажай! – согласился Тяпкин. – Ты ему полотенце постели – и пусть.
– Я не лешонок! – обиделся Лёша. – Я мальчик Володя.
– Какой же ты Володя? – удивилась я. – А кто же тогда Лёша?
Я хотела посадить его на стол, но он прекрасно забрался сам по ножке стола и задержался на краю, стоя на коленках. Тут уж я взяла его поперек живота и посадила на подстеленное полотенце. Не хватало ещё, чтобы он по чистой клеенке своими баретками топал. На ногах у него были какие-то деревянные квадратные башмачки.
Лёша сначала смирно сел, но, когда я налила ему в блюдце молочной лапши, он очень заволновался, заелозил, потом вскочил на ноги и плюхнулся на колени.
– Горячо, – сказала я. – Подожди, остынет.
Тяпкин придвинул к себе Лёшино блюдечко и стал дуть в него, а Лёша с другой стороны тоже стал дуть, они подняли тучу брызг, и я на них прикрикнула:
– А ну, перестаньте! Хватит баловаться!
– Я не балуюсь, – огорченно сказал Лёша. – Я очень кушать хочу.
Тут мне стало его жалко, я вспомнила, какой Тяпкин в младенчестве был страшный обжора, тоже никак не мог дождаться, пока остынет, и, утешая себя, повторял вслед за мной, пока я дула на кашу: «Дудут, дудут!..»
Короче говоря, я стала помешивать ложкой в блюдечке, дуть на молоко, а убедившись, что остыло, пододвинула блюдечко Лёше.
– Ешь, – сказала я. – Теперь не горячо. Но я все-таки не поняла, как тебя зовут – Лёша или Володя?
– Лёша и Володя, – сказал Тяпкин.
– Так не бывает, – возразила я.
– Бывает! – Лёша на мгновение оторвался от блюдечка. – Вон его зовут Люба и зовут Тяпкин.
– Тяпкин – это прозвище.
– И Лёша прозвище. – Он опять уткнулся в блюдечко, молоко и лапшинины исчезали в его вытянутых губах, точно в маленьком пылесосе. Где у него это всё помещалось – трудно понять, живот у Лёши был круглый и твердый, размером всего с небольшую картошку. Переваривалось, что ли, всё мгновенно? Потому, наверное, и энергии в нем было, как в приличной электростанции.
– Я очень молочко люблю, – сказал Лёша. – Только это с водой.
Тоже мне лактометр нашелся!
– У меня своей коровы нет, – обиделась я. – И потом, кто же это молочный суп на цельном молоке варит? Ладно, давайте есть второе.
Я положила нам с Тяпкиным по две сосиски, а Лёше половинку. Всё равно эта половинка была размером почти с его ногу.

Однако он быстренько сточил полсосиски мелкими белыми зубами, сел и со вздохом стал глядеть то мне, то Тяпкину в рот. Пришлось дать ему оставшуюся половинку, он съел её раньше, чем мы управились со своей порцией, сел вытянув ноги и с грустным видом уставился себе в колени. Картошку он, правда, есть не стал, хлеб тоже.
– Вкусно очень… – прошептал он.
– Сейчас будем есть кисель, – сказала я. Больше сосисок у меня просто не было.
Я налила ему в блюдце кисель, он, даже не попробовав, сказал:
– А сахару ты мне дашь?
– Он сладкий.
Лёша прижал к груди маленькие ладошки и сказал:
– Дай мне сахарку. Я очень сахар люблю.
– А конфеты? – поинтересовался Тяпкин. Надо сказать, Лёшин аппетит действовал на него ободряюще, он подъел всё подчистую. – Я конфеты ещё больше сахара люблю!
– Я очень сахар тоже люблю! – повторил Лёша, тревожно глядя на меня.
Я дала ему самый большой кусок сахара, и он стал точить его зубками не торопясь, держа перед лицом в своих шершавых ладошках и поглядывая на меня с такой благодарностью, что у меня просто сердце перевертывалось.
– У тебя мама-то умерла, что ли? – спросила я. Лёша почему-то смутился от этого моего прямого вопроса, пожал плечиками, улыбнулся, опустив глаза. И промолчал. Я не стала допытываться, может, у лешонков и матерей нет.
Кисель Лёша есть не стал. А Тяпкин спросил:
– Мама, можно я съем Лёшкин?
Я налила Тяпкину ещё чашку, он выпил, и глаза у него осовели.
– Идите спать, – сказала я. – Давайте укладывайтесь оба в гамаке в саду. И чтобы спать крепко-крепко и не болтать. А то я поразгоню вашу компанию.
– Мы не будем, – пообещал Лёша.
Тяпкин взял свое одеяло и маленькую подушку и пошел в сад. Лёша запрыгал следом.
Минут через двадцать, вымыв посуду, я пошла в сад, поглядела издали.
Тяпкин смирно лежал в гамаке, накрывшись одеялом, глубоко дышал. Лёши возле не было видно. Я решила, что он тоже спит где-то в саду, и пошла работать.