Национальные истоки творчества Сидони-Габриель Колетт (Роман «Ранние всходы»)
С. Фомин
Особенности художественной манеры писателя зависят от многих факторов, среди которых одно из главных мест занимают национальные истоки его творчества. Это известное теоретическое положение охотно подтверждается и самими писателями. Так, Андре Моруа, пытаясь восстановить свой творческий путь, постоянно подчеркивает значение традиций, которым он следовал. Эта истина, вполне очевидная, нередко забывается западными исследователями, когда речь идет о современной литературе. Критики французской писательницы Сидони-Габриель Колетт: М. Мандрийон, Т. Мольнье, Л.-П. Фарг и др. — охотно декларируют, что притягательная сила ее таланта заключается именно в отсутствии всяческих влияний. Непоследовательность такой позиции очевидна.
Следование Колетт традициям Буало, Корнеля, Расина идет не только в области формы. Существуют более глубокие контакты писательницы с литературной традицией XVII столетия, в частности, с творчеством Жана Расина.
Расин не первый обращается к изучению человеческого характера, но одним из первых подвергает сомнению классицистический тезис о том, что все разумное верно, а все, выходящее из-под контроля разума, — лишь слабость, которую герой должен преодолеть. Его интересует не столько наказание порока, сколько течение страсти во всей многосложности и непредсказуемости. Открыв, что в человеческом сознании есть области, неподвластные контролю рацио, которые можно назвать «зонами страсти», Расин оправдывает действия человека, который, повинуясь непонятной силе, сокрытой за пределами досягаемости рассудка, способен совершать действия, никак не вяжущиеся с той маской, которую он привык носить в обыденной жизни и к которой привыкли все окружающие. Это впервые было обнаружено еще в прошлом веке Гюставом Лансоном, который писал: «Расин гениальным усилием, никогда не повторявшимся после него, умел направить свою наблюдательность гораздо глубже гладкой поверхности современных ему общественных нравов и сумел разглядеть там целые вулканы безнравственных, болезненных и грубых человеческих страстей... Между ним и природой не стоял ранее занавес общественных приличий».
Традиция Расина оказалась чрезвычайно значимой для мировой литературы. Еще в XIX веке во Франции и за ее пределами появились писатели, которые традицию эту продолжили и углубили. Тем более она стала заметна в XX столетии. М. Пруст, А. Жид, Ален-Фурнье, Ж. Бернанос, Ф. Мориак, С.-Г. Колетт — каждый по своему оказались связанными с расиновскими истоками.
Именно Франсуа Мориак, которого восхищало «расиновское умение скрывать за простотой формы непревзойденную точность исследования человеческой души», первым из литераторов отметил преемственность Колетт традиции Расина. На книге «Жизнь Жана Расина», подаренной писательнице, он написал: «Колетт, подошедший к тайне Расина более, чем она полагает». Подобно Расину, Колетт видит не просто «вулканы безнравственных, болезненных и грубых человеческих страстей», она вскрывает механизм действия чувств и побуждений личности. Естественно, что пристальное внимание к фактору моральному и к эмоциональной жизни героя, проявленное с оглядкой на классицистические традиции, не обходится без некоторого ущемления социального начала. Но очевидно также, что писатель-реалист XX века не может вовсе игнорировать социальный фактор, столь детально разработанный в прошлом столетии.
Похожим путем шел и Марсель Пруст, которого долгое время безраздельно относили к модернистам, но он однако, по справедливому выражению советского исследователя, близок к «добропорядочной традиции, которая была озабочена написанием романов, а не их оспариванием», и которую «реалистический роман сумел, так сказать, интегрировать».
Проследим эти традиции в одном из самых известных и наиболее характерных романов Сидони-Габриель Колетт «Ранние всходы», созданном ею в 1923 году.
Сюжет романа — история любви двух подростков: пятнадцатилетней Винки и ее соседа — шестнадцатилетнего юноши Филиппа. Одновременно это история перехода из детства во взрослость, превращения ребенка-подростка в юношу и девушку. Уже в сюжете есть импрессионистическое начало: отсутствует традиционная романная завершенность. При желании чтение романа можно закончить на любой странице. Он и обрывается неожиданно, оставляя героев перед так и нерешенными проблемами, а читателю представляется возможность завершить историю любви Винки и Фила по собственному вкусу. Подобный финал в нашем столетии станет очень популярным, и в этом отношении творчество Г. Колетт лежит в русле традиции именно XX столетия. Главные герои романа предстают перед читателем в двух планах: социальном и внесоциальном. Автор — правда, очень скупо — рисует их связи с окружающим миром: и Фил, и Винка - выходцы из средней буржуазной семьи, живущей в Париже. Оба они учатся в колледже и готовят себя к карьере, которую давно уже выбрали им родители, ведь дети — всего лишь винтики социальной машины, которая диктует свои законы. Фил станет владельцем небольшой мануфактуры, Винка будет вести бухгалтерские книги в конторе отца, воспитывать младшую сестру, управлять прислугой. Так будет, но потом... Социальная характеристика этим исчерпывается. Писательницу интересует прежде всего метаморфоза взросления, потому что именно юность — пора мучительных поисков, несостоявшихся мечтаний, время, когда впервые познается боль утраты естественности, всегда сопряженной у Колетт с детством и отрочеством. Очевидно, этот процесс становления личности во многом зависит от среды, ее воспитавшей, однако существуют общие тенденции, которые не считаются с общественными барьерами. Именно их нащупывает автор романа.
Колетт избирает ситуацию, где герои почти вырваны из социальных связей, когда Филипп и Винка проводят вместе целые дни. Здесь проявилась одна из важнейших черт метода писательницы: умелый отбор, позволяющий одновременно создать реальную среду и не отвлекать при этом читателя от побочных сюжетных линий. Сама выбранная ситуация (летние каникулы, домик на берегу моря в Нормандии, отсутствие соседей) способствует изоляции героев и переносу внимания на интенсивную работу внутреннего «я» героев.
Количество персонажей сведено до минимума: это уже упомянутые Фил и Винка, родители героев, случайная знакомая Филиппа, живущая неподалеку. Ни один из второстепенных персонажей не имеет собственной сюжетной линии. Колетт интересует прежде всего их роль в становлении девочки и мальчика, в превращении Фила и Винки во взрослых мужчину и женщину. Мы ничего не узнаем об их жизни, взаимоотношениях с другими людьми. Их психологические характеристики не углублены. Они призваны сформулировать лишь конечный итог воспитания и взросления: бесцельное прозябание, жизнь, лишенную динамики, обретение тихой заводи и достатка.
Детскость у Колетт находится в положении угрожаемом. Это и опасность болота буржуазной среды, куда затягивают детей родители с самыми лучшими намерениями. Это и еще более опасный лагерь хищников, подстерегающих неопытные души с первых шагов вступления подростка в мир взрослых.
Столкновение с подобными хищниками и хищницами происходит в романе «Ранние всходы» в эпизодах, где Филипп встречается с «Дамой в белом». Фил тянется к неизвестному, но, проведя ночь на чужой даче и вкусив запретный плод, понимает, что ошибся: взросление происходит, но радости приобщения не свершается. За порогом, который переступает герой, его ожидает адаптация к миру безразличия и отчуждения.
Столкновение Винки с «Дамой в белом» происходит через Филиппа, потому что она любит его, а по логике Колетт, любовь похожа на сообщающиеся сосуды, где все поровну, и радость и страдание. Особое место в калейдоскопе чувств, владеющих человеком и способствующих его формированию, писательница отводит именно первой любви. Тема эта становится ведущей в целом ряде ее произведений. Это та лакмусовая бумажка, которой Колетт пользуется для выявления богатства внутренней жизни, самоценности личности, способности не только к самоуглубленному анализу, но и к человеческому общению, к состраданию — важнейшей нравственной категории в системе ценностей автора «Ранних всходов».
Герои взяты в тот момент, когда все их чувства находятся в стадии становления, когда они менее всего способны к самоанализу. Повышенная чуткость, беспредельная искренность перемежаются с приступами подозрительности к миру взрослых, когда все впервые: чувства, реакции, несовпадение мотива и поступка. Одним словом, эта история первой любви выполнена уже несколько в ином ключе, чем у Расина, то есть с учетом огромного багажа открытий о человеке, свойственных XX веку. Отсюда другой характер психологизма, интерес не к чистой субстанции, как это было у Расина, «у которого, — как подмечает Л. Я. Гинзбург, — мы находим анализ страсти, а не человека, который проще, элементарнее своих страстей», а к нюансу. Отсюда и тот особого рода психологизм в литературе, у истоков которого стоял Расин, который накапливал силу в течение предыдущих веков у Руссо, Прево, Констана, стал знаменем XX столетия, породив Марселя Пруста и его роман «В поисках утраченного времени».
Сидони-Габриель Колетт была не только современницей, но и, по ее собственному признанию, восторженной поклонницей таланта Пруста. Они поддерживали дружеские отношения и состояли в переписке. Марсель Пруст высоко ценил литературные способности Колетт, восхищенно отзывался о многих ее произведениях и в одном из писем к ней писал: «Стиль — это не украшательства, как считают многие, и даже не вопрос техники. Это похоже на краски художника; это его способность постигать мир, который каждый из нас прозревает и который невидим другим. Удовлетворение, которое нам несет художник, заключено в том, насколько он помогает нам познать еще одну сторону бытия».
Усложнение социального бытия в XX веке, накопление новых данных о человеке, благодаря научным открытиям в разных областях знания, не могли не сказаться и на природе художественного образа. Некоторое забвение социального фактора, перемещение интереса на индивидуальность, трактуемую как комплекс дробных, множественных, расположенных на разных жизненных уровнях факторов, действующих одновременно, а потому противоречиво, имеет следствием тот факт, что ни Пруст, ни Колетт уже не могут создавать монументальные фрески, выполненные в духе Бальзака, у которого социальность выступает сложной иерархией отношений и взаимодействий. Микросоциология Пруста и Колетт не способна родить столь сильных персонажей, которых знала литература XIX века. «Поэзия отрицательных величин» Бальзака выливается в творчестве Колетт в поэзию индивида, обуреваемого комплексами. Но герой, предстающий как нечто разорванное и нестабильное, теряя в монументальности, обретает при этом большую психологическую глубину.
Очень часто героем этим становится сам автор, его сознание. Это одна из важнейших линий в литературе XX столетия. Именно исповедально-аналитический биографизм, когда сугубо личное становится общезначимым, когда жизнь, выстраданная, осознанная до мельчайших подробностей, становится неотъемлемой частью вселенной жизни, единит Колетт и Пруста. Многотомная симфония «В поисках утраченного времени», лейтмотивом которой является жизнь сознания Марселя, целиком опирается на личный опыт Пруста, не превращая, однако, произведение в его дневниковые записи, тяготеющие к литературе невымышленной, документальной. Пруст умышленно, продуманно «выстраивает» свою жизнь, оттого так сложно его западным интерпретаторам отыскивать ключи к разгадке персонажей, и потому мы говорим об элементах реалистической типизации в его романе. Колетт идет тем же путем. Ей близка попытка Пруста отыскать, обозначить и осознать свое место в мире, который меняется на глазах и который, как бурный поток, несет человека, не давая ему возможности самоопределиться, оставляя в памяти лишь обрывки мыслей, жестов, ощущений, встреч. Персонаж Пруста утрачивает цельность восприятия жизни, предстающей цепочкой из рваных звеньев, и тщетно пытается найти универсальное средство для их соединения.
Если художник предыдущего столетия писал то, что знает, то Пруст меняет угол зрения, начиная отражать то, что видит. Отсюда — импрессионизм в творчестве Пруста и неприятие традиционной критикой его первого романа. Западная литература часто отказывается и от характерного для XIX века автора — «бога-отца» для своих персонажей: лирическое авторское «я» способно видеть объект не со всех сторон, как прежде, а из какого-то одного или нескольких положений. При этом остается возможность обозрения его с позиций любого из персонажей. Потому индивид осознается как структура монолитная, личность каждого из героев «как бы размноживается, дается в противоречащих друг другу, рассудочно не согласующихся аспектах».
Влияние Пруста прослеживается в романе «Ранние всходы» не только в сюжетосложении, но и в «фотографировании» микрокосма субъективных впечатлений, когда автор пытается расчленить их на мельчайшие составляющие компоненты. Пруст когда-то писал, что лучше жизнь припомнить, чем прожить ее, а припоминание для него — всегда впечатление, реминисценция. Колетт, однако, не абсолютизирует этот принцип. Мы можем говорить лишь об элементах импрессионизма, проявившихся в пристальном отношении к детали, прежде всего — к звуку, запаху, цвету, что способствует созданию объемного и выпуклого образа. Как и у М. Пруста, особое место отводится впечатлениям, вызванным тем или иным феноменом природы, сопровождающим поступок или внутреннее состояние героя. Многообразные зарисовки моря в романе «Ранние всходы» очень походят на картины импрессионистов.
Влияние Пруста ощущается и в построении характера главных персонажей «Ранних всходов». После первой встречи с «Дамой в белом» Фил совсем не может припомнить ее лица. Память запечатлела лишь стакан холодного лимонада, который хозяйка протянула ему в первую минуту знакомства. Здесь, как и у Пруста, из тайников подсознания, появляется не живой человеческий образ, а сопроводительный элемент. И уже потом начинает действовать память, восстанавливая по крупице либо любимый образ, либо ненавистное лицо. В понимании писательницы, именно мелочь часто приобретает в жизни первостепенное значение, является причиной — пусть даже чисто внешней — поступков, не вписывающихся и общепринятую схему поведения личности.
Импрессионизм Пруста импонирует Колетт еще и потому, что она тоже признает психологический парадокс несовпадения поступка и его мотива. Открытый задолго до XX века, он приобретает в нашем столетии особый размах под влиянием новых знаний о человеке. Тому есть причины и социально-исторические, и чисто литературные. То, что было ранее лишь намеком или прозрением, постепенно приобретает характер устойчивого литературного приема. У Пруста разрыв этот снимается обработкой в горниле особого рода памяти — созерцательной, «отрешенной от непосредственного практического действия, но зато интуитивно схватывающей индивидуальное в его неповторимости». Здесь очевидно влияние Бергсона. Что касается Колетт, то, по утверждению современников и исследователей ее творчества, она никогда не интересовалась вопросами религии и философии. Но уже героини первых ее романов («Клодина в школе», «Минна») суть сложный комплекс разноречивых факторов, как и у Пруста. Можно, однако, утверждать, что при всем сходстве этих двух писателей, данный прием не заимствован из творческой лаборатории Пруста, позже пришедшего в искусство. Она чисто интуитивно угадала механизм, регулирующий поведение человека, и блестяще воплотила его в своих произведениях. Прием, найденный в самом начале творческого пути, работает в течение пятидесятилетней литературной карьеры Колетт. В романе «Ранние всходы» он углубляется и шлифуется.
Поступки героев романа очень показательны в плане иллюстрации действия психологического феномена «мотив — поступок».
Вся внутренняя жизнь Филиппа — это порыв и безрассудство, разрыв между стабильностью детского мировосприятия и необдуманным действием. Возвращаясь ночью от «Дамы в белом», Фил познает, как ему кажется, вечную тайну, сопряженную со взрослостью. Но внутри Филиппа идет напряженная работа, поиск ответа на вопросы, которые он еще до конца не сформулировал: «Он изо всех сил старался спрятать боль, непонятную ему самому. Чего же он добился прошлой ночью... Права страдать?» Беспричинные в глазах окружающих слезы малопонятны и самому подростку. Он еще не осознал, что нить, связывающая его с детством, порвана навсегда. Отсюда столь замысловатый психологический рисунок этого персонажа. Злобные эскапады в адрес Винки сменяются бурными признаниями в любви, полным безразличием.
В этом же ключе выполнен и характер Винки, данный, однако, более детально. Это естественно для Колетт, которую прежде всего интересует женский характер. Мужчина, как и у Расина, служит лишь катализатором, способствующим раскрытию душевной жизни женского персонажа. Образ Винки несет в романе основную нагрузку и очерчен более рельефно.
Поведение Винки также соткано из множества противоречащих друг другу жестов и мыслей. Импульсивность детства борется с обидой обманутой женщины. Винка не знает действительной причины слез Филиппа, но она не бросается его успокаивать, как прежде. Винка оставляет Филиппа одного не потому только, что это была мальчишеская слабость. Несколькими страницами раньше Колетт пишет, что девушка уже почувствовала приближение другой женщины-врага, готовой отнять у нее любимое существо. Эта мысль как бы всплывает из тайников души и сразу же исчезает, но она уже начинает регулировать поведение героини. Ее холодность во время истерики — это один из защитных маневров ради сохранения Филиппа. Винка не рассуждает, прежде чем совершить тот или иной шаг, но инстинктивно поступает, как всякая женщина, варьируя средства для возвращения себе любимого.
В каждой ситуации перед читателем проходит «ряд волшебных изменений» одних и тех же лиц, Фила и Винки. Именно эта борьба, незакостенелость и нестабильность чувств — в центре исследования писательницы.
Психологический парадокс неадекватности мотива и поступка открыл перед литературой многогранные возможности в постижении человека, породив особого рода аналитический психологизм, у истоков которого в XX веке стоял Пруст, сумевший довести до высшей точки метод экспликации и породивший мощную традицию размышляющей вслух литературы. Колетт также близки психологические эксперименты, но в ее следовании за Прустом нет ничего апологетического. Ее исповедальный биографизм шел своим, отличным от Пруста, путем, оставаясь всецело на позициях реализма. Колетт чужд мистический экстаз, интуиция, как ее понимали Бергсон и Пруст, где способность интуитивного восприятия — лишь привилегия избранных. У Пруста рефлексия — всегда субстанция, объект, цель исследования. Все остальное — лишь аксессуары. Так случилось, что и Марсель в «Поисках утраченного времени», в определенной степени, лишь дополнение к собственной памяти, собственному сознанию, которое явно выходит из берегов. Подмена человека рефлексией и создает трагизм прустовского мироощущения, которым пронизано все многотомное произведение. Для Колетт сознание — компонент, способствующий познанию человеческой сущности. И, хотя ее менее всего считают теоретиком современного романа, Колетт принадлежит интересное замечание касательно перспектив развития этого жанра. Особенного внимания заслуживает ее вывод о «полиморфизме» реалистического искусства, ее мысль о том, что реализм — понятие широкое, впитывающее все лучшее, что создано предшественниками и современниками. Отсюда ее близость к традиции Расина и импрессионизму Пруста, его психологическим открытиям, особому обращению с автобиографическим материалом, породившим так называемый автопсихологический роман.
Л-ра: Национальная специфика произведений зарубежной литературы ХIХ-ХХ веков. – Иваново, 1985. – С. 79-88.
Критика
