Дарьяльский – герой повести «Серебряный голубь» Андрея Белого
Петр Дарьяльский – главный герой первой части задуманной Андреем Белым трилогии «Восток или Запад». В дальнейшем «Серебряного голубя» автор рассматривал как самостоятельное произведение, потому и в романе «Петербург» (написан как вторая часть предполагаемой трилогии) появляется только один персонаж, знакомый читателю по «Серебряному голубю»: сын лавочника из села Целебеево – Степка Иванов.
Написана повесть на исходе первого десятилетия двадцатого века и представляет собой осмысление исторических событий, всколыхнувших всю Россию: русско-японская война, революция 1905–1906 гг., а также особого рода «религиозное брожение» (Белый А.) в народной среде. «Душное, мутное, полное грозами лето, охваченное пожаром крестьянских волнений», встает со страниц повести, и подстать ему главный герой – Дарьяльский.
В повести отразились впечатления самого Белого от пребывания в деревне Дедово, где он и его соратник в юные годы Сергей Соловьев проводили лето 1906 года. Быт двух семейств, обитающих в окрестных имениях, – Коваленских и Соловьевых – послужил в какой-то мере материалом для создания атмосферы, царящей в дворянской усадьбе Гуголево, а в образе баронессы Тодрабе-Граабен, бабушки невесты Петра Дарьяльского – Кати, угадываются черты А. Г. Коваленской.
Хотя «Серебряный голубь» и нельзя назвать «романом à clef», у многих персонажей есть реальные прототипы, в том числе и у главного героя Дарьяльского. Отчасти он напоминает Сергея Соловьева, в будущем католического священника, автора книги, посвященной Вл. С. Соловьеву. В начале века Сергей Соловьев вместе с Андреем Белым и Александром Блоком мечтал о новом искусстве, отличном от опытов старших символистов, о братстве единомышленников, в котором особую роль должна была играть супруга Блока – Л. Д. Менделеева-Блок. Впрочем, «союз» этот просуществовал недолго. «Роковая преграда» образовалась в июне 1905, когда Соловьев и Белый гостили в имении Блоков Шахматово. Там и случилось происшествие, напоминающее эпизод «бегства» Дарьяльского из Гуголева. Даже не сам факт внезапного исчезновения Соловьева из Шахматова, а причины, побудившие, его, презрев правила хорошего тона, уйти в ночь, никого не предупредив, важны для уяснения характера главного героя «Серебряного голубя». Белый в «Воспоминаниях о Блоке» пересказывает объяснение, которое дал своему поступку обнаруженный на следующее утро в Боблово (имении Менделеевых, расположенном по соседству) Сергей Соловьев: «С. М. впоследствии объяснял, что спустился с террасы он в сад машинально, прошел тихо в лес; и увидел – зарю; и звезду над зарею; вдруг понял он, что для спасения “зорь”, нам светивших года, должен он совершить некий жест символический, что от этого жеста зависит вся будущность наша <…>. С. М. вдруг почувствовал: если сейчас не пойдет напрямик он чрез лес, чрез болота (все прямо, все прямо) – к заре, за звездою, то что-то, огромное, в будущем рухнет; и он – зашагал, не вернулся за шапкой: все – шел, шел и шел, пока ночь не застигла в лесу; так он вышел из леса, прошел через поле; и канул – в леса; возвратиться же вспять он не мог».
Образ влекущей к себе стихии, в любую минуту готовой поглотить Дарьяльского, постоянно ему сопутствует. И если Сергею Соловьеву стихия представилась в символическом образе нескончаемых лесов, то в «Серебряном голубе» – это стихия народной жизни, а высшее ее проявление – голубиная секта, отметившая Дарьяльского. В повести выведен ряд персонажей из народной среды, избравших особый путь духовного обновления, отчасти напоминающий хлыстовство. Соединившись вместе, они образовали братство, цель которого – «духовных дел святость» претворить в «плотское естество». Чтобы до времени поддерживать в себе веру и силы, «братцы» и «сестрицы» собираются вместе на радения, одно из которых описано в подглавке «Лик голубинин». Картина этого духовного радения, как и все, что связано в повести с религиозными исканиями народа, сочетает в себе святость и бесовщину. То же соединение есть и в образе столяра Кудеярова – антипода и двойника главного героя, –отмеченное Дарьяльским после долгого общения с ним: в лице столяра «свинопись» перемешана с «иконописью». Сам герой, исследуя свой внутренний мир, обращает внимание на то, как меняется его состояние до, во время и по окончании таинственных сеансов, проводимых в избе столяра, где поселился Дарьяльский вскоре после того, как навсегда ушел из Гуголева. Во время радений он переживает сложное чувство: то неслыханный восторг, то бесконечные терзания души и духа. Странным кажется ему, что в часы духовной свободы, когда не было радений, это тяжкое чувство превращалось в сладкую радость: сродни готовности распятого – благословлять свое распятье. В сладостном и мучительном ожидании нового радения Дарьяльский все больше и больше любил Россию, сладострастной и жестокой любовью, как и любовь его к деревенской бабе Матрене. Но после радений он восставал к жизни с душевной тошнотой, с душевным пресыщением, и тогда уже все происходившее во время совместных с Матреной и столяром «молений» представлялось герою мерзким, страшным, постыдным.
Задолго до сближения Дарьяльского с Матреной идейный вождь сектантов-«голубей» Кудеяров прозрел в герое плоть духовную: «он духом на все – на травинку, на Катьку свою, на все – духом он исходит; по глазам вижу – наш». И давно бы открылась Дарьяльскому голубиная тайна, полагает слесарь, если бы не омраченный ненужным знанием ум: сердцем он «чует», что тайна у народа, но тайна эта ему «не по мозгам». Впрочем, и этого довольно Кудеярову, чтобы определить именно «лодыря» Дарьяльского в «напарники» Матрене, а вместе они должны произвести на свет духовное дитя, причем немалая роль в рождении этого «сверхчеловека» принадлежит самому Кудеярову, обладающему магической силой, которую он изливает и на Матрену, и на Дарьяльского.
В этой «духовной троице» роль Дарьяльского – служебная, хотя и кажется вначале, что ему предначертано судьбой стать во главе сбившихся в стаю «голубей». В той же мере и образ Дарьяльского – всего лишь условный центр повествования, о чем проговаривается и сам автор, часто вступающий в объяснения с читателем на манер повествователя в поэме «Мертвые души». В «Серебряном голубе», поделенном на семь глав, множество мелких подглавок, каждая из которых представляет собой или характеристику персонажа, или описание отдельного эпизода, носящего информативный или же символический характер. Одна из таких подглавок названа «Кто же Дарьяльский?». К моменту ее появления в повести читатель уже многое знает о герое, его нынешнем положении и прежней жизни. Однако Белому этого мало, и он вводит в повествование «объясняющий» характер героя текст, неожиданно завершая его словами: «Но черт с ним, с Дарьяльским: да пропади пропадом он: он уже вот перед нами: не дивитесь его поступкам: их понять до конца ведь нельзя – все равно: ну и черт с ним! Надвигаются страсти: будем описывать их – не его: вы слышите, что уже где-то гремит гром». На эту второстепенность, периферийность положения персонажей, относительно общего замысла книги, обратил внимание современник А. Белого – М. А. Кузмин, сам в свое время погружавшийся в мутные потоки народобожия. В статье «Художественная проза “Весов”» он указал на главную, как ему казалось, особенность повести: «<…> не Дарьяльский, не Катя, не сами голуби нас там интересуют, а изображение России, какою она в возможной широте предстала исступленному и проницающему взору автора. Оттого не досадуешь на эпизодичность, длинноты, неоднократные падения, растерзанность, шарж, – но видение слепит – и все досады забываются, и даже почти не интересуешься судьбою Дарьяльского, Кати и др., потому что важнее всего то общее, что дает Белый: большое и острое чувствование современной России».
Как и следовало ожидать, центральной становится проблема, ключевая как для самого Белого, так и для большинства литераторов и мыслителей его круга, – интеллигенция и народ. Натужные и нелепо выглядящие со стороны попытки Дарьяльского преодолеть пропасть, разделяющую его, представителя интеллигенции, и народ, Белый определяет словами: «Дарьяльского передергивало». Но «ломанье» героя – свидетельство жестокой внутренней борьбы. В Дарьяльском живут и ветхая, разлагающаяся старина, источник его слабости, – и «колебания чувств», свидетельствующие о том, что он намного опередил современников. Оба составляющие характер героя начала существуют сами по себе, не превратились в единую субстанцию, что будет возможно, если разлагающееся дряхлое наследство станет почвой для произрастания семян будущего. Потому так привлекателен для Дарьяльского «навоз», «хаос», «безобразие жизни народа», что в нем самом «мерзость разложения не перегорела <…> в добрую землю». Себя он воспринимает как «будущность народа» и оттого тянется к народу, к земле, к почве, но ощущает гибельность этого влечения, ибо народ – во власти вражьей силы. В этом объяснение двойственных ощущений Дарьяльского, который, «к народу идя, от него ограждался любовью». Символом спасительной любви предстает в повести невеста Дарьяльского Катя, а противостоит ей «слесариха» Матрена. В этой «голуби́не», с «безбровым лицом ее в крупных рябинах», с волосами кирпичного цвета, с влажными оттопыренными губами, сладострастно усмехающимися, – и с невероятной глубины и синевы глазами, сияющими как «два аграмадных влажных сапфира», узнает Дарьяльский страшный призрак, явившийся ему однажды ночью, в юности. Ныне, вспоминая об ужасном видении, он воспринимает его как отражение грязной тайны, порока, живущих в его душе и разлагающих душу. И окружающие люди чувствуют исходящий от Дарьяльского аромат тления: «<…> для многих Дарьяльский был помесью запахов сивухи, мускуса и крови… с ни более ни менее как нежной лилеей».
Особых симпатий у окружающих Дарьяльский не вызывает, но пробуждает он в душах близко сошедшихся с ним людей чувства противоречивые. Старуха баронесса испытывает к жениху любимой внучки и неприязнь и одновременно жалость. Вообще этот «дуэт» – баронесса – Дарьяльский – вызывает в памяти образы главных героев «Пиковой дамы». Поединок их завершается, как и в пушкинской повести, катастрофой для молодого героя. Получив пощечину от баронессы, Дарьяльский в гневе покидает Гуголево – и начинаются его скитания в мире равно для него привлекательном и отталкивающем: в мире народной жизни. Вся эта история насыщена деталями (в описании поведения, внешнего облика героя, его мироощущения), свидетельствующими о том, что автор основывается на биографии Сергея Соловьева, точнее, на одном ее эпизоде. Платонически влюбленный в крестьянскую девушку Еленку, юный поэт собирался жени ться на ней, «омужичиться», изжить в себе самом барство. Надев красную рубаху, голову украсив еловой ветвью, он, охваченный не столько страстью, сколько околдованный собственными мечтами, преобразил предмет своей любви в мифологическое существо, – в крестьянской девчонке увидел Елену Прекрасную. Тема «блаженной Греции», сплетающейся в сознании Дарьяльского с простонародным бытом и вызывающей «на поверхности его души картины блаженной жизни райской», – тоже «позаимствована» Белым у Соловьева. Однако все прочее в истории Дарьяльского имеет отношение не к конкретному человеку, а к тем русским интеллигентам, которые в поисках истины погружались в пучину религиозных исканий народа. Некоторым удавалось, посетив чуждый, но влекущий к себе мир, вернуться к привычному существованию. Но были и другие, кто, подобно Дарьяльскому, навсегда остался пленником химер, рожденных низовой Россией, которая отравлена Востоком и подчинена в своем духовном движении враждебным ей демонам, так же как и Россия «верхов», подчиненная демонам Запада. Не случайно упоминает автор, характеризуя состояние Дарьяльского в тот момент его жизни, когда он начинает понимать, сколь опасна голубиная «магия», о судьбе Александра Добролюбова, «декадента», черной бумагой оклеивающего свою комнату, а потом после всех этих утонченных чудачеств сгинувшего на много лет и объявившегося вдруг «полевым странником». Есть в окружении Дарьяльского еще одна подобная жертва демотеистических страстей – Чухолка, который, сам того не желая, спровоцировал разрыв Дарьяльского с гуголевскими обитателями. Прототипом для этого образа послужил Г. И. Чулков, один из тех социал-демократов, кто вначале «похохатывал» над народными суеверьями, а закончил проповедничеством идей мистического анархизма – иррациональной, слепой мистики, считая, что ей суждено стать итогом психологической утонченности декаданса.
Главная опасность подобного «благорастворения» в безбрежном океане народного религиозного сознания состоит в утрате личностного начала. И эту опасность ощущает Белый, но слишком прельстительна для него, как и для Дарьяльского, сама идея подобной жертвы. Один из «бывших» социал-демократов, тоже искушаемый демонами народобожия, Н. А. Бердяев, в оригинальной книге «Самопознание (опыт философской автобиографии)», написанной им уже в эмигрантский период, так вспоминал о впечатлении, произведенном на него Андреем Белым в ту далекую пору, когда многие представители творческой интеллигенции отправились к народу «за верой». «Андрей Белый, индивидуальность необыкновенно яркая, оригинальная и творческая, – пишет он, – сам говорил про себя, что у него нет личности, нет “я”. Иногда казалось, что он этим гордился». Но, наряду с гордостью, был и страх перед той стихийной обезличивающей силой, которая способная поглотить все и вся. Страх этот реализовался в повести в символическом акте убийства Дарьяльского, в котором «голуби» видят предателя, да и не ошибаются. Пробудившись от сна, – а именно сном, кошмаром, тяжелым, навязчивым, представляется Дарьяльскому его участие в радениях, – герой, вновь приняв облик «барина», бежит прочь от соблазнов и уже мечтает о тех счастливых днях, когда в далеком прошлом останутся воспоминания о бесовских «молениях» в избе столяра. Но не проходят бесследно духовная расслабленность, отказ от своего «я», а значит – и от свободы, и Дарьяльский добровольно принимает смерть, сам подписывает себе смертельный приговор, подталкивая убийц к совершению преступления, уничтожая последние сомнения в их душах: «– Отворяйте же скорей, отворяйте! – крикнул он не своим голосом <…>. Своим криком и приглашеньем над ним исполнить задуманное он себе как бы сам под прожитой жизнью подписывал: “смерть”».
