​Повесть «Серебряный голубь» Андрея Белого – мистерия или фарс духовного преображения России?

Авраменко А. П.
Stefanos: Сборник научных работ памяти А. Г. Соколова М., 2008.

Повесть «Серебряный голубь» – первое крупноформатное про­изведение Андрея Белого, если не считать таких специфических его созданий, как симфонии, произведений во многом экспериментального характера, где самодовлеющими были поиски автора в области формотворчества, что подчеркивалось откровенно литературным истоком их сюжетов, круто замешанных на мистике и сказочной условности. В отличие от симфоний «Серебряный голубь» – книга о жизни действительной, о современности, о России в переломную революционную эпоху, о выборе ею исторического пути в будущее, о судьбе русской интеллигенции, разуверившейся в прежних духовных ценностях и пытающейся найти спасение для себя в единении с народом.

«Серебряный голубь» был задуман писателем в 1907 г., на спаде революционной волны, и после интенсивной подготовительной работы весной 1909 г. Белый приступил к созданию текста. Публикация повести осуществлялась в журнале «Весы» по существу параллельно с работой автора. При жизни Белый еще дважды издавал повесть: первый раз издание было осуществлено частично в собрании сочинений автора у издателя В. В. Пашу­ка­ниса (т. VII, 1917), но по причине смерти издателя опубликованы лишь четыре главы; второй раз – полным отдельным изданием «Сере­бряный голубь» вышел в издательстве «Эпоха» в Берлине (1922).

Примечательно, что во всех случаях Белый практически не правил первоначальный текст, что весьма нехарактерно для его ранних произведений. Объясняется это двумя обстоятельствами. Изначально «Серебряный голубь» представлялся автору лишь первой частью задуманной им трилогии «Восток или Запад», но замысел оказался нереализованным: внимание автора и напряженная работа были связаны с другими творческими планами, и жизнь сектантов, описанная в повести, перестала его интересовать. Кроме того, видимо, «Серебряный голубь» не только большинству критиков, но и самому автору после романа «Петербург» (1912), произведения сложного и масштабного, крупнейшего явления символистской прозы, представлялся произведением как бы второго плана.

Между тем, нисколько не умаляя роли «Петербурга» в творчестве Андрея Белого и в искусстве русского символизма в целом, нужно сказать, что «Серебряный голубь» имеет важное самостоятельное значение и как этапное произведение в духовной эволюции крупнейшего художника-символиста, каким, без сомнения, был А. Белый, и как яркое отражение нравственных исканий русской интеллигенции в кризисную эпоху истории России. Показательно, что, создавая «Серебряного голубя» под свежими впечатлениями от событий Первой русской революции, Белый самоё картину революционной схватки оставляет «за кадром» произведения, едва лишь обозначив как бы тень смуты в сельской общине. Отчасти потому, что осмыслить события революции еще не пришло время (в «Петербурге» он это сделает глубже и выразительнее на городском материале), но прежде всего потому, что сама революция всегда интересовала и привлекала Белого не как социально-политический катаклизм, а как некий надсоциальный феномен, как стремительный и масштабный процесс духовного обновления жизни. Этому и посвящена повесть «Серебряный голубь».

В центре повествования – судьба Петра Петровича Дарьяльского, человека вполне новой формации, в чем-то даже (и это естественно) двойника самого автора. С детства приохотившийся к чтению, вместо гимназии сбегавший из дома в музеи и библиотеки, где просиживал над книгами целыми днями, изучавший фолианты Я. Беме, И. Экхарта, Э. Сведенборга, К. Маркса, Ф. Лас­са­ля и О. Конта (в полном соответствии с мемуарами А. Бе­лого «На рубеже двух столетий», хотя имена взяты из текста «Серебряного голубя»), томимый зорями и неясными желаниями, приобщившийся к новому искусству, но и на поэтическом поприще, судя по всему, не нашедший удовлетворения, Дарьяльский в поисках ответов на мучившие его проклятые вопросы о тайнах и смысле бытия уходит в народ. Хождение в народ – давняя форма просветительской и пропагандистской работы революционеров-демократов России XIX в., за то и получивших прозвание народников. Их судьба и борьба – давняя тема русской литературы. История Дарьяльского, однако, решительно отличается от традиционных историй хождения в народ тем, что повторяет их с точностью до наоборот: ее цель – духовное спасение самого героя приобщением к природным силам народа. В связи с этим можно утверждать, что настоящим главным героем повести является не неудачник Дарьяльский, а Россия с ее многотрудной и полной проблем жизнью. В пользу такого вывода говорит и то соображение, что, зная о будущей смерти Дарьяльского в финале «Серебряного голубя», замышлял ведь Белый трилогию, где важные завязки должны были развязываться уже без его участия.

Белый предполагал дать своему эпическому произведению название «Восток или Запад». Поясним его.

Император Петр Великий в начале XVIII в. осуществил в России ряд важнейших преобразований: создание регулярной армии и флота, открытие Академии Наук, интенсивное строительство промышленных предприятий. При нем Россия вела упорные войны за обладание морскими портами, он пошел даже на создание новой столицы державы на Балтийском море. Все это имело целью способствовать развитию торговли с европейскими государствами и переориентировать самое развитие России на западный манер, чему упорно сопротивлялись сторонники традиционной восточной ориентации Руси. С той поры противостояние в общественной жизни наследников петровской идеи сближения с Европой, получивших название западников, и их противников, называемых славянофилами, стало одной из характерных особенностей российской действительности в протяжении столетий и по существу сохранилось до наших дней. Правда, нужно признать, что абсолютное дихотомическое разделение оппонентов – область скорее полемики и публицистики, в поисках же конкретных путей движения страны наиболее дальновидные политики всегда искали компромиссов, сознавая, что свои достоинства есть и у Запада (активность, творческое начало, тяга к прогрессу при всем мещанском пафосе западной цивилизации), и у Востока (крепость религиозных принципов, крайне важная для духовной жизни русского народа, доверие порядку, дисциплине и несуетливость, характеризующие внешний быт Московии, при всем том, что в таком образе жизни вполне заметны определенные черты варварства). Поэтому, если быть точным в характеристике, следует говорить о противостоянии преимущественно западников и преимущественно славянофилов.

Для А. Белого, виднейшего представителя младшего поколения символистов, как и для его единоверцев по новому искусству, провозгласивших конечной целью своего движения решительный выход за рамки эстетики и духовное преображение России, – выбор пути к новой духовной родине был актуален как никогда прежде. Драматизм ситуации усугублялся кризисом революционных событий и наступившей вслед за тем политической реакцией. В трудных условиях идея духовного обновления получила разноречивое истолкование в многочисленных общественно-публицистических изданиях: как панацея от грядущих бед предлагались и нравственное самосовершенствование, и, напротив, идея соборности как специфическое религиозное проявление российского коллективистского духа, почти анекдотичный мистический анархизм и радения сектантов, спиритические сеансы и новейшие теософско-антропософские учения. Едва ли не все это нашло отражение в «Серебряном голубе»: в прошлом у Дарьяльского – работа над собой, попытка самореализации в науке и в искусстве, разочарование в практических возможностях, предоставляемых индивидууму современным обществом; носителем антропософских верований предстает в повести приятель Дарьяльского дачник Шмидт, но эта дорога еще не узнана героем Белого; шутовское обличье выразителя мистического анархизма Чухолки, университетского сотоварища Петра Петровича, исключает серьезное отношение к нему со стороны героя, но прежде всего, конечно, самого автора [1].

Подлинная радость и подлинная мука Дарьяльского – попытка обретения истинной веры и приобщение к Богу в секте голубей. Пока Дарьяльский, ведомый автором, совершает свой роковой крестный путь, попробуем охарактеризовать нравственно-рели­гиозную позицию самого Белого тех лет, чтобы убедительными были те выводы, которые должен сделать читатель из горького опыта героя.

В июле 1905 г. в журнале «Весы» Белый опубликовал статью «Луг зеленый», позже давшую название его первой книге публицистики, из чего видно, какое большое значение он придавал этой статье. Она полна славянофильских упований на великую грядущую судьбу России, пока что уподобленной спящей красавице пани Катерине (образ из повести Н. Гоголя «Страшная месть»), но уже пробуждаемой к новой жизни: «Россия, проснись: ты не пани Катерина – чего там в прятки играть! Ведь душа твоя Мировая... Верю в Россию. Она – будет. Мы – будем. Будут люди. Будут новые времена и новые пространства. Россия – большой луг, зеленый, зацветающий цветами» [2].

Все это вполне в духу тех славянофильских суждений, имевших широкое хождение еще в XIX в., из которых следовало, что богомольная и тем крепкая и благостная Россия исполнит свою мессианскую роль в отношении Западной Европы, спасая ее от бездуховной атеистической заразы революционных бурь, о чем Белый говорит без всякой утайки – «Верю в небесную судьбу моей родины, моей матери».

Многие из своих мыслей Белый будет развивать в «Серебряном голубе», выговаривая их и от имени Дарьяльского, и от имени своего двойника-рассказчика. Однако взгляды и верования в бурную революционную пору меняются быстро; справедливо это и в отношении Андрея Белого.

Как раз к тому времени, когда писатель приступил к работе над текстом «Серебряного голубя», вышел из печати второй и, может быть, самый главный сборник его стихотворений – «Пепел». Анализ «Пепла» показывает, что от золото-лазурных надежд начала века, заимствованных Белым и другими младшими символистами из философского учения Вл. Соловьева, не осталось и следа, а именно они придали мажорный эмоциональный настрой авторскому голосу в «Луге зеленом». В «Пепле» совсем другие интонации. Уже эпиграф из стихотворения «Что ни день – уменьшаются силы...» Н. Некрасова, которого называли певцом народного горя, – «Мать-отчизна! Дойду до могилы, Не дождавшись свободы твоей!» – не стыкуется с образом победительной богоносной России из «Луга зеленого». События революции не прошли для художника даром. Белый вообще всякую революцию воспринимал скептически, справедливо видя в ней прежде всего насилие и жестокость, поэтому «Пепел», запечатлевший Россию в революционное лихолетье, полон трагическими мотивами. Комментарий самого поэта – его вступительная статья к сборнику – проясняет это трагическое восприятие эпохи: «...бес­предметное пространство, и в нем оскудеваюший центр России. Капитализм еще не создал у нас таких центров в городах, как на Западе, но уже разлагает сельскую общину; и потому-то картина растущих оврагов с бурьянами, деревеньками – живой символ разрушения и смерти патриархального быта. Эта смерть и это разрушение широкой волной подмывают села, усадьбы; а в городах вырастает бред капиталистической культуры. Лейтмотив сборника определяет невольный пессимизм, рождающийся из взгляда на современную Россию...» [3].

Этот невольный пессимизм в стихотворениях сборника сказался в том, что образ России раскрывается в мотивах опустошения, гибели, отчаяния. Другими словами, ко времени работы над «Серебряным голубем» Белый проделал значительную эволюцию и в его обращении к родине уже не было умильности и обожествления. Тем примечательнее, что повесть выстраивается им как своеобразная параллель «Лугу зеленому» с обильным цитированием и самоповторами, хотя «Пепел» уже написан. Сам Белый, замыслив эпопею «Восток или Запад», уже для себя определил характер выбора. Если в начале 1900-х гг. в первом стихотворном сборнике «Золото в лазури» и в симфониях, воплотивших его мистическое мирочувствование в духе религиозно-философского учения Вл. Соловьева, он демонстрирует свое иронически-отри­цательное отношение к омертвелой западной цивилизации и любуется зорями Востока, то поражение России в русско-япон­ской войне 1904–1905 гг. и кровавая деспотия революции су­щественно скорректировали его позицию, так же как и поздний Вл. Соловьев. Он проникается мыслью о восточной опасности для России, и скоро (уже в романе «Петербург») она выльется в тему монгольского дела и угрозы Востока. В целом трилогия должна была, по замыслу автора, убедить читателя, что истинная судьба России, истинный ее путь – ни с Востоком, ни с Западом, а свой, лишь ей одной предназначенный путь. Но то, что уже постиг автор, то еще неведомо его герою: с верой в Россию, с жаждой обновления начинает Дарьяльский свое приобщение к правде простолюдинов: «...жизнью своею сложил правду; она была высоко нелепа, высоко невероятна: она заключалась вот в чем: снилось ему, будто в глубине родного его народа бьется народу родная и еще жизненно не пережитая старинная старина – древняя Греция. Новый он видел свет, свет еще и в свершении в жизни обрядов греко-российской церкви. В православии, и в остальных именно понятиях православного (т. е., по его мнению, язычествующего) мужичка видел он новый светоч...»; «...и оттого-то он к народной земле так припал и к молитвам народа о земле так припал; но себя самого он считал будущностью народа: в навоз, в хаос, в безобразие жизни народа кинул он тайный призыв...» (главка «Кто же Дарьяльский?»).

Автор не спешит убедить Дарьяльского в тщете его надежд, в том, что он заблуждается насчет народа. Да и не о Дарьяльском же одном речь. Убедить-то прежде всего надо читателя. Он тоже, как герой повести, как еще недавно и сам автор, до конца очарован Россией. Потому так многозначительны слова столяра Дмитрия о том, что правда нынче с мужиком, что грядущее воскресение мертвых будет, что новая правда жизни наступит. Это вера не одного Дарьяльского. Оттого так победно пронизывает голубизну воздуха светлый шпиль, оттого так радостно бросает в небо звоны целебеевская колокольня. Велика Россия, могучи ее силы, жива ее душа и проникновенно ее слово – не то что Запад, для которого одно спасение – смириться перед Россией, перед Востоком: «...многое множество слов, звуков, знаков выбросил запад на удивленье миру; но те слова, те звуки, те знаки, – будто оборотни, выдыхаясь, влекут за собой людей, – а куда? Русское же, молчаливое слово, от тебя исходя, при тебе и останется: и молитва то слово... здесь самый закат не выжимается в книгу: и здесь закат тайна; много есть на западе книг; много на Руси несказанных слов. Россия есть то, о что разбивается книга, распыляется знание, да и сама сжигается жизнь; в тот день, когда к России привьется Запад, всемирный его охватит пожар: сгорит все, что может сгореть, потому что только из пепельной смерти вылетит райская душенька – Жар-Птица» (главка «Ловитва»).

Здесь говорится о пепельной смерти запада, но читатель помнит, что уже написана книга «Пепел» – о России. И в самом «Серебряном голубе», в самых мажорных, в самых патетических местах, нет-нет да и мелькнет – как предощущение, как предупреждение об опасности поддаваться иллюзиям – недоверчивая усмешка автора. Вот он живописует зеленый просторный целебеевский луг. Образ-метафора, образ-символ. Но присмотритесь: перерезала его пополам, нарушив его гармоническую, идиллическую цельность и первозданность дорога, ведущая в город, туда, где «вырастает бред капиталистической культуры».

Ощущение дисгармонии, усиливающее сомнение в том, что Россия годится на роль всемирной спасительницы, привносит и странная нота ностальгии по прошлому, которая вдруг прорывается в авторских лирических отступлениях. Уподобленная гордому, величественному и одряхлевшему лакею Евсеичу, Россия видится автору застывшей над бездной. Неожиданно здесь Белый выступает единомышленником Ивана Бунина, блестяще раскрывавшего в эти годы тему отмирающих дворянских гнезд (новелла «Антоновские яблоки», повесть «Суходол»), и отчасти А. Чехова. С Буниным Белого сближает понимание роли Запада в русской жизни: наступающий мир буржуазного делячества равно губителен и для господ и для мужика, так как разрушает вековые патриархальные устои российского быта. Только у Бунина это была искренняя печаль по уходящей России, Белый же и в этом случае в патетику добавляет изрядную долю насмешки: как у Чехова в комедии «Вишневый сад» (дуэт – безалаберная хозяйка имения Раневская и делец-предприниматель купец Лопахин), у Белого хозяйка Гуголева баронесса Тодрабе-Граабен выказывает полную несостоятельность перед купцом Еропегиным, и то, что впоследствии его финансовые претензии оказываются фиктивными, лишь подчеркивает неспособность бывших хозяев жизни к делу, их непригодность к исторически плодотворной роли.

Выразительно описание семейства баронессы, персонифицирующего в повести силу, воздействующую на Россию с Запада. Сама фамилия Тодрабе-Граабен не просто явно нерусского происхождения, она – звательная, то есть значимая: ее образует соединение немецких корней Tod – смерть, Rabe – ворон, Grabe – могила, подчеркивая тем самым мертвящий, безжизненный дух русско-европейских корней и связей. Все многочисленные предки нынешних обитателей Гуголева (кстати, расположенного к западу от Целебеева, на что неоднократно указывает рассказчик) удостаиваются краткой и убийственной характеристики: все они были глупы, ходили в кружевах и смолоду покидали Россию для Ниццы и Монте-Карло.

В минуту решающего выбора главным оппонентом Дарьяльского оказывается младший из баронов. Не случайно у героев углубленно апостольские имена – Петр Петрович и Павел Павлович. Символично это традиционное для христианской апокрифической литературы противостояние Петра и Павла. Проповедническая деятельность Петра разворачивалась преимущественно на Востоке, по традиции он считался вероучителем иудеев, Павел, напротив, язычников. Поражение, которое потерпел в этой схватке Павел Павлович, было предопределено еще в «Луге зеленом», еще в симфониях: Запад затухает, наступает закат Европы, колдун не может дольше держать в оцепенении красавицу. Бритый барин, руки в перчатках, за спиной у него заходящее солнце – зовет Петра Дарьяльского: «Проснитесь, вернитесь обратно... Вы – человек Запада». На что следует решительное – «Отыди, Сатана: я иду на восток».

Итак, путь Запада – это путь Антихриста; вывод не столько важный для Дарьяльского, сколько для автора. Первая часть его ответа на поставленную проблему – Восток или Запад? – сформулирована однозначно резко: западный путь для России неприемлем ни в коем случае.

Подлинный же смысл позиции автора проясняется, когда открывается трагическая ошибка выбора Дарьяльского: ошибка не в отказе от запада, не в устремленности на восток, а в самом понимании проблемы – «либо – либо», истина лежит совсем в стороне.

Позже, в романе «Петербург», одним из главных идейных мотивов повествования Белого станет мотив гигантской исторической провокации, в которую была втянута Россия, – провокации иллюзорного дихотомического выбора Востока и Запада, отвлекающего ее от дороги, к которой она предназначена Провидением. В «Серебряном голубе» Белый как бы предварительно прорисовывает эту провокацию в относительно меньшем масштабе – в пределах одной судьбы.

Изначальная драма Дарьяльского заключается в том, что, совершенно не зная народа, он идет к потаенной истине Бога, ведомый только желанием, и при этом принимает желаемое за действительное. В стремлении приобщиться к духовной народной стихии он радостно откликается на призыв сектантского братства, с открытым сердцем идет к ним в надежде очиститься от городской скверны, покидает невесту Катю (дитя цивилизации) для синеглазой Матрены (дитя природы) и не подозревает при этом, что он оказывается игрушкой в руках сектантов, для которых он всего лишь лодырь из господ, понадобившийся им как подходящий объект для невероятного эксперимента.

На исходе XIX в. Россия жила ожиданием явления нового Мессии, в среде символистов эти настроения были особенно распространены. Сектанты у Белого решили не ждать чуда, а сотворить его самостоятельно. Читатель «Серебряного голубя», возможно, сразу и не заметит, что Дарьяльский был обречен, так как искал душевного успокоения там, где, по существу, вместо высокого действа разыгрывался жалкий фарс. Присмотритесь внимательно: в сюжетообразующих поступках и действиях героев Белый конструирует гигантскую пародию на апокрифическую историю рождения Иисуса Христа.

«Первоевангелие Иакова Младшего» повествует о том, что будущая Богоматерь Мария, посвященная Богу, до двенадцатилетнего возраста росла в Иерусалимском храме. По религиозным обычаям ее дальнейшее пребывание там было невозможным. Тогда храмовые священники для дальнейшего сбережения ее девственности выбрали ей юридического мужа Иосифа Обручника, по сути опекуна, будущего мирского отца Иисуса. Из нескольких претендентов Иосифа избрали по чудесному знамению: на него указала выпорхнувшая из посоха голубица. Вот почему члены секты Дмитрия Кудеярова называют себя голубями, а на посохе странника-связного секты Абрама изображение серебряной птицы. Созвучны названия Вифлиема и села Целебеева.

Гротескно на деле распределение ролей. Новоявленным Иосифом Обручником предстает Кудеяров: он столяр, как и его первообраз, и стружечная колыбель, можно сказать, ждет нового бога-младенца; к тому же он тоже лишь состоит при жене, не сливаясь с ней в единую плоть. Но на этих, чисто внешних, совпадениях заканчивается сближение библейского образа и самозванца из сельской общины. Прежде всего у него вполне разоблачительная фамилия: Кудеяр – традиционный образ разбойника в русском фольклоре; за Иосифом устойчиво укрепилось звание праведника, богоугодного в делах и помыслах, его характеризуют трудолюбие, смирение, доброта. Кудеяров ведет такой же образ жизни, как будто носит личину. Его кротость и ласковость вселяют в окружающих страх, и не напрасно: по крайней мере две загубленные жизни (Дарьяльский и купец Еропегин) на совести этого духовного пастыря.

На роль Богоматери определена духиня секты Матрена (просторечно искаженное имя Марии), ряболицая, синеглазая баба. Лазурь во взгляде – это от Жены, Облаченной в Солнце Вл. Соло­вьева, провозгласившего, что новая Богоматерь уже мучается родами, что скоро миру будет явлено новое чудо. Белый и прежде жаждал увидеть ее сокровенные черты в образе синеглазой Сказки («Вторая Драматическая симфония»), и вот снова она обманчивым видением возникла в мире, им созданном. Только на этот раз воистину обманчивым – голубыми волнами наплывает она в душу Дарьяльского в минуты упоенности. Когда же экстаз проходит, то в облике ее он видит звериху и ведьму. Знать бы Петру Петровичу, что ему в этом балагане приготовлена роль ни много ни мало самого Бога, он бы понял, что из его затеи приобщения к народу ничего путного выйти не может. Но прозрение наступит слишком поздно. Песня нищего Абрама «Рай пресветлый на востоке», – рай, сулящий радость и успокоение уставшим душам, – была и его песней, но вместо алой зари пришла с востока зловещая сине-черная туча, тьма разлилась вокруг, и сомнения поселились в душе Дарьяльского – «Разве мы знаем, какой на нас сходит дух?» Сладость радений сменяется горечью, стыдом, страхом, ощущением мерзости, с которой соприкоснулся. Как будто спала с глаз пелена, и дорогие прежде лица обернулись совмещением иконописи и свинописи, а вместо любви священной оказалась, по словам самого столяра, обыкновенная житейская срамота. Последние страницы повести – возвращение Дарьяльского, его путь с Востока на Запад. Но боязнь разоблачений толкает сектантов к завершению мессианского эксперимента самым заурядным уголовным преступлением. Восток, таким образом, то­же не оказался для героя (а выводы делает читатель) землей обетованной.

Вместе с тем, если судить непредвзято, Белый не высказывает безоговорочно однозначных суждений. Ведь тайна, к которой прикоснулся душой Дарьяльский в просторах России, несводима только к уродливым сектантским ритуалам, и гений народа устремлен к истинному Богу. С другой стороны, посланец Запада Павел Павлович показался Сатаной, то есть Антихристом, лишь одурманенному мозгу Дарьяльского, автор же его изображает хотя и манерным, жеманным, очень далеким от народных забот человеком, но, в принципе, не лишенным некоторых привлекательных черт: он неглуп, беззлобно чудаковат, добр, к тому же библиофил.

Тем более привлекательна младшая из баронского семейства – Катя, бывшая, брошенная невеста Дарьяльского. Умная, милая, нежная, преданная, готовая к жертве и прощению, она как бы самим своим существованием символизирует тот факт, что подлинно человеческое начало не убито до конца в западной цивилизации.

Так проступает, пока едва угадываемая, авторская идея синтеза лучших черт Запада и Востока при выборе Россией своего, истинного, только ей предназначенного исторического пути. Уже здесь, в «Серебряном голубе», устами дачника Шмидта провозглашается необходимость для личности, если она хочет достигнуть высот совершенствования, следовать велениям антропософии, новейшей из оккультных наук, аккумулирующей все прежние достижения в этой области и являющейся вместе с тем мостом, связывающим теософов Запада и Востока. Но поскольку основная тема «Серебряного голубя» – отрицание крайностей веро­учения, то слова Шмидта остаются неуслышанными, и познание божественной сути мира, утверждение своеобразного да в противовес нет, господствующему в «Серебряном голубе», – откладывается автором до других романов.

[1] На появление в 1906 г. работ теоретика мистического анархизма Георгия Чулкова, чья фамилия узнаваема здесь в карикатурном виде, Белый ответил серией едких фельетонов.

[2] Белый А. Луг зеленый: Книга статей. М., 1910. С. 17.

[3] Белый А. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1966. С. 544.