«Огненный Ангел». Введение в комментарий
С. П. Ильёв
I
Составные элементы архитектоники (внешнего плана) "Огненного ангела" включают "Предисловие к русскому изданию", (в журнальной редакции - "Предисловие русского издателя"), "Заглавие автора", 16 глав "правдивой повести" и "Объяснительные примечания" издателя.
Пространные тексты Заглавия, Посвящения и Предисловия Автора служат общим введением в текст "правдивой повести". Три текста служебного назначения Заглавие, Посвящение и Предисловие плюс текст "правдивой повести" составляют полный корпус произведения, якобы написанного в начале XVI века. Этот корпус заключен в рамку из Предисловия издателя и "Объяснительных примечаний" Издателя. Таким образом, в целом в произведении два текста двух авторов.
Но и "правдивая повесть" - произведение, в создании которого участвовали два автора, именно: автор "оригинального" текста на "немецком языке" и латинского Посвящения и русский переводчик текста (условно говоря, можно считать, что Издатель и переводчик - одно лицо). Издатель-переводчик выступает не столько как создатель русского текста "правдивой повести" (соавтор), сколько как истолкователь его двумя способами, так как перевод есть истолкование текста средствами искусства, а комментирование - средствами науки.
Художественный текст "правдивой повести" можно рассматривать как специфическую (авторскую) интерпретацию реальной действительности, а текст Издателя - как истолкование художественной действительности на научно-документальной основе. Издательская редакция сообщает кратчайшую форму названия произведения, жанровое определение произведения и количество глав: "Огненный ангел. Повесть в XVI главах". Уже в этом традиционном и лапидарном заглавии - установка на интенсивность научного (позитивистского) стиля Издателя. Экстенсивная же установка Автора "правдивой повести" - в пространном тексте титула (количественное соотношение слов 6:64), дающем двойное название произведения и краткий проспект его фабулы. Редакции Издателя и Автора совпадают, но не по форме, так как в первой заглавие и жанровое определение дифференцированы, а во второй они слиты, т. е. определение жанра дано как другое, второе название, которое способно дублировать или подменить первое. Вместе с тем во второй редакции подчеркивается не количественная, как в редакции Издателя, а качественная характеристика "правдивой повести", именно: ее правдивость, т. е. достоверность сообщаемой истории. В обоих случаях (пространность и установка на правдивость) Автор как бы предвосхищал традиции первых изданий легенды о докторе Фаусте, предпринятых И. Шписом (1587) и Г. Видманом (1599), упоминаемых В. Брюсовым и А. Белецким (см. наст. издание).
Эта установка на достоверность изображаемого - не только дань европейской литературной традиции (так, в титуле книги Шписа указывалось, что материал ее большей частью извлечен из "собственных посмертных сочинений" Фауста, а книга Видмана даже называлась "Правдивая история..."), - она поддерживается Издателем, который приводит факты и документы, подтверждающие неложность слов Автора. Категория правдивости особенно уместна в соседстве с первым названием, поскольку в эпоху Возрождения в гуманистических кругах общества уже не было безоговорочной веры в демонов и ангелов... В конце титула отмечено еще и то обстоятельство, что повесть написана "очевидцем" всех перечисленных событий.
Если Издатель указывал на 16 глав повести, то Автор по-своему раскрыл их содержание в перечне основных действующих лиц и событий. Но его проспект не охватывает ни всех действующих лиц, ни все важнейшие события. На первый план выдвигается незначительное или второстепенное. В титуле Автор перечисляет тех действующих лиц, которые являются в произведении эпизодическими и с которыми связаны наиболее сомнительные эпизоды (дьявол в образе Святого Духа, архиепископ Трирский, Агриппа Неттесгеймский и доктор Фауст), тогда как главный герой Рупрехт (он же Автор) вообще не назван, а героиня (Рената) упоминается косвенно. Создается впечатление, что в истолковании поразивших его событий Автор не поднимается выше фабульного уровня. Эта примитивизация опиралась, разумеется, на литературную традицию; она имела и практическую (рекламную) цель: заинтриговать, побудить к покупке и чтению неискушенного книголюба. Можно сказать, что титул стилизован с учетом уровня массового читательского сознания, если позволительно допустить такое явление в эпоху Реформации в Германии. Даже традиционный фигурный набор титула (фигурный набор в форме какого-либо предмета - кубка, замка, пирамиды и т. п. - традиционный типографский прием первопечатников. Этим приемом они показывали читателю свое типографское искусство), в данном случае - перевернутый и поставленный на свою вершину треугольник, служит своеобразной визитной карточкой книги.
Параллелизм двух текстов - издательского и авторского - наглядно проявляется на примере латинского текста Посвящения и его русского перевода. Эти параллельные тексты подчеркивают специфический характер жанра эпитафии. Ведь память о покойной Ренате для Автора священна, а Посвящение - реквием. Это короткое стихотворение, посвященное умершей, имеет не только сложную графическую конфигурацию, но и не менее сложную строфическую, метрическую (полиметрическую), ритмическую, рифмологическую и евфоническую организацию: 4 строфы по 3 стиха в каждой, смежные рифмы в первых двух стихах строфы I (virorum - clarorum) и во втором и третьем стихах строфы II (deliveras - perieras), равновеликость стихов 1, 4, 7, 10 (10-11 -10-10), относительная равновеликость третьих стихов строф I и IV (ad tibi scriptor). Таким образом, рифмы придают тексту стихотворную форму и делят его на две части, поскольку последующие стихи лишены рифм, зато имеют симметрическую строфиче- скую организацию (2 терцета из 10-сложного стиха и по 2 усеченных стиха в строфах II, III и IV и один усеченный стих в строфе I).
Параллельный русский перевод еще резче очерчивает, по моему предположению, пирамидальную форму, графически приданную Посвящению в виде треугольника как одной из сторон пирамиды. Известно, что форма пирамиды выражала основные числовые отношения, использованные древними народами в культовом строительстве, в результате чего были мистифицированы и числа, и их отношения {См.: Брюсов В. Учители учителей // Собр. соч.: В 7 т. Т. 7. С. 354-373.}. Можно было бы показать, что все числовые данные, полученные в процессе анализа формы Посвящения, представляют собой числовую символику, имеющую прямое отношение к архитектонической структуре "Огненного ангела". Но пока достаточно отметить, что, например, двухчастная композиция стихотворения соответствует двум диагоналям квадратного основания пирамиды, а 4 строфы-терцета (4 X 3) соотносятся с 4 сторонами основания и 3 сторонами треугольника или 3 сторонами треугольника и 4 составляющими пирамиду треугольниками, произведение которых (число 12) -символ вечности (12 земных месяцев: 12 знаков Зодиака).
Итак, Посвящение - это пирамида, по выражению К. Д. Бальмонта, "строительный псалом". Остается добавить, что "опрокинутая" форма пирамидального Посвящения сохраняет свою семиотичность (знаковость): как и опущенный факел, в культе мертвых она может означать смерть или же воронку дантова ада, поскольку, как будет показано ниже, и архитектоника "Божественной комедии" небезразлична для структуры "Огненного ангела" В. Брюсова. Здесь уместно повторить и напомнить, что параллельный перевод Посвящения не только истолковывает словесные значения текста, но он призван резко подчеркнуть и тем особенно выделить (на фоне "немецкого" текста "правдивой повести" в "оригинале" и на фоне ее русского текста в переводе) его графическую сакральную знаковость.
Как было отмечено, в романе два предисловия - Издателя и Автора. В связи с этим возникает вопрос: почему Брюсов создал две редакции - "Предисловие русского издателя" для журнального варианта романа ("Весы", 1907, ЉЉ 1-3, 5-12; 1908, ЉЉ 2, 5-8) и его отдельного издания 1908 г., причем текст предисловия для этого издания был несколько сокращен, и "Предисловие к русскому изданию" 1909 г.? Сличение текстов обеих редакций показывает, что при их формальной отнесенности к одному жанру они обладают неодинаковым назначением и что они по-разному ориентировали восприятие романа. Первая редакция мистифицировала читателя, убеждая его в том, что перед ним перевод с немецкой рукописи первой трети XVI века. Текст выдавался за список с автографа (этот приём также восходит к традиции И. Шписа и Г. Видмана; последний, желая поставить дело на историческую почву, ссылался на рукопись жизнеописания Фауста, воспроизводил текст Договора Фауста с дьяволом "по оригиналу", не скупился на "точные" копии писем; его мнимая добросовестность доходит порой до того, что он ссылается на бумаги, которые не поддаются прочтению по причине их попорченности), что ставило вопрос о третьем авторе или интерпретаторе текста и в этом случае о возможности его авторства витиеватого титула "правдивой повести", приводились дополнительные факты в доказательство правдивости изображенных в произведении сверхъестественных явлений, оговаривалась художественность рассказа в подлиннике и установка на свободный перевод.
Во второй редакции вопрос о немецком подлиннике и его русском переводе снят. Лишь название ("Предисловие к русскому изданию") косвенно указывает на переводное происхождение произведения. Здесь Издатель сосредоточивает внимание на критике текста с точки зрения его соотнесенности с историческими фактами: веря во все сверхъестественное как в реально возможное, Автор "только следовал лучшим умам своего времени".
Таким образом, Предисловие Издателя должно реабилитировать сомнительную историю Рупрехта ссылкой на "дух века", который рационализировал процесс познания и перенес опытные методы изучения мира в область сверхъестественного. Если обскуранты считали неверие в существование ведьм "высшей ересью", то гуманисты прибегали к оперативной магии как научному эксперименту с целью рационалистического объяснения загадочных явлений. Эпоха Реформации была "веком Фауста", когда на смену христианскому гуманизму шел научный гуманизм (по терминологии русских символистов, век культуры сменялся веком цивилизации).
В известной мере Предисловие Издателя дублирует Предисловие Автора, которое прямо адресовано другу-читателю (Amico lectori) и которое представляет собой краткую автобиографию Рупрехта. Оно и мыслилось как автобиография, судя по наброску плана: "Моя автобиография до 1535 г." (См.: наст, издание, с. 351). Подробному рассказу о годе жизни, полной бурных; приключений героя, предшествует сухая справка об основных событиях до момента рассказа. Она занимает несколько страниц, тогда как описание года приключений составляет основной корпус повести из 16 глав. В последней главе Автор дает понять, что он рассказал о событиях, имевших место в течение 12 месяцев, и что он заканчивает свою повесть через полтора года с момента сюжетного действия. Хотя Предисловие Автора является прямым обращением к "другу-читателю" (традиционное в старинных изданиях) и по форме представляет собой автобиографию, в структуре произведения оно имеет назначение пролога. Как отмечалось выше, в зависимости от места и назначения текст приобретает статус не одной, а нескольких литературных форм (титул - проспект - программа; посвящение - эпитафия - памятник, не только скульптурный или зодческий, но и литературный). В данном случае жанровый ряд удлиняется: предисловие - обращение - автобиография - пролог. На первый взгляд, должно вызвать недоумение отсутствие специально выделенного эпилога. Однако нарушение архитектонической симметрии здесь чисто формальное: по существу, таким эпилогом можно считать второй раздел главы XVI. Сопоставление полного текста названий вступительной главы и главы XVI выявляет их симметричную соотнесенность в архитектурной структуре произведения с помощью двух лексических разделителей: "Amico lectori, предисловие автора, где рассказывается его жизнь ДО возвращения в немецкие земли" и "Как умерла Рената и обо всем, что случилось со мною ПОСЛЕ ее смерти". ДО соответствует прологу, ПОСЛЕ - эпилогу. Специально выделенный эпилог не является законом архитектоники произведения с прологом и наоборот. Кроме того, как заметил Шеллинг, в искусстве "симметрию следует искать не в полном геометрическом равенстве половин, но скорее в относительном и внутреннем равенстве обеих" {Шеллинг Ф. В. Философия искусства. М., 1966. С. 234.}.
Как было показано, полный титул произведения, Посвящение, Предисловие Издателя - это составные элементы архитектонической структуры за пределами текста, организованного на сюжетной основе. В этом смысле формальный эпилог, симметричный прологу на архитектоническом уровне, за пределами сюжетного текста отсутствует. За пределами сюжета остался еще один элемент открытой, или внешней, архитектуры произведения - это так называемые "Объяснительные примечания" Издателя, следующие за словами "Конец повести".
Сюжетный текст "правдивой повести" имеет тоже свою архитектонику (16 глав). При этом одни главы, в свою очередь, составлены из двух разделов каждая, другие такого деления лишены (кстати, рассказы Шписа о приключениях Фауста часто также состоят из одной главы, разбитой на два раздела). Это не кажется случайностью. В чередовании ординарных и удвоенных глав существует определенная симметрия. Если считать пролог составной частью текста собственно "правдивой повести", то архитектура ее выглядит как закономерное соотношение ординарных и удвоенных глав: 3 ординарные (Предисловие Автора и главы I и II) - 4 удвоенные (подряд главы III-VI) - 3 ординарные (главы VII, VIII и IX) - 7 удвоенных (главы X-XVI), т. е. числовые соотношения составят 3:8:3:14, в итоге 28 разделов. Часть I "Фауста" Гёте также состоит из 28 фрагментов (Посвящение, Пролог в театре, Пролог в небе и 25 сцен), а предпоследний раздел "правдивой повести" и последняя, 25-я сцена части I "Фауста" Гёте сюжетно настолько "перекликаются", что можно говорить о парафразе сцены 25 в романе "Огненный ангел" (встреча в тюрьме Фауста с Маргаритой, Рупрехта с Ренатой). Есть все основания предположить, что архитектоника "Огненного ангела" соотносима с архитектоникой "Фауста". Те же данные и в книге Шписа о докторе Фаусте (ч. I - 17 глав, ч. III - 28 глав).
Это гипотетическое объяснение числового основания архитектоники корпуса "правдивой повести", разумеется не может считаться ответом на вопрос о роли главы "Amico lectori". Тот факт, что она вынесена за пределы порядковых номеров глав, указывает на ее подчиненное назначение (предисловие), и в этом смысле она должна рассматриваться в ряду таких служебных текстов, как "Заглавие автора" и "Посвящение". Но, с другой стороны, глава. Amico lectori лишь формально вне текста повести, по существу же (сюжетно) она входит в текст как органическая составная часть его. Таким образом, лишь заглавие ("Предисловие автора") и отсутствие порядкового номера служат знаками, выводящими эту главу за пределы художественного текста (на архитектоническом уровне не учитывается документальный стиль главы). Но здесь достигается известная органическая связь по существу, ибо как предисловие и автобиографическая справка, дающая предысторию героя, Amico lectori вне художественного текста, а как пролог и апострофа (обращение к читателю) она даже весьма; тесно связана с последующим текстом, и в архитектурном ряду текстов она вполне на своем месте как автономный жанр. Тут уместно отметить, что в упомянутом выше наброске плана фраза "Моя автобиография до: 1535 г." стояла под порядковым номером 1.
"Примечания издателя", соотносимые с "Предисловием издателя", представляют собой архитектоническую рамку из нехудожественных текстов для текста "Правдивой повести"; иными словами, текст художественного произведения обрамлен текстом справочного аппарата Издателя. И этот прием может считаться традиционным, если учесть тот факт, что в 1674 г. Николай Пфицер выпустил в своей переделке новое издание народной книги о докторе Фаусте, причем "нравоучения" Видмана он заменил своими "примечаниями". Назначение "Объяснительных примечаний" можно понимать двояко: как справочный аппарат, уточняющий, поправляющий, документирующий позицию Автора или Издателя на основании источников, и как указания на источники из области мировой художественной литературы, на которые ссылается Автор повести в форме намеков, мотивов, образов, скрытых цитат и прямых реминисценций, раскрывающих отдельные эпизоды, ситуации и связывающих текст повести с произведениями мировой литературы от античности до эпохи Контрреформации включительно. В первом случае примечания Издателя призваны своим объективизмом уравновесить субъективизм повествования Автора, специально оговоренный в Предисловии Издателя, а во втором - создать необходимую художественную глубину текста и раздвинуть до бесконечности его перспективу за счет универсальных образов контекста мировой литературы. Научный комментарий необходим еще и потому, что он неуместен в тексте Повести как художественного произведения, а ссылки на имена и факты отдаленной исторической эпохи другого народа требуют пояснений, без которых читатель не воспримет художественного мира повести во всей полноте. Поэтому Издатель широко пользуется своим правом приводить имена, даты, названия книг и других источников, так или иначе привлекаемых Автором в тексте повести. Он ссылается на данные науки своего времени, на научные авторитеты, приводит различные взгляды на один и тот же вопрос. В примечаниях Издателя принцип дополнительности получает новое выражение, что особенно наглядно демонстрируется в случае, когда тот или иной текст мировой художественной литературы оказывается продолжением текста "Правдивой повести", художественным развитием его образной, сюжетной или жанровой структуры. Здесь осуществляется переход с уровня архитектоники на уровень композиции.
Для наглядности присмотримся к некоторым контактам художественного текста и "примечаний". Например, в главе I "Правдивой повести" 30-летний Рупрехт застигнут ночью в "густом, буковом лесу", что как бы соответствует первым стихам "Ада" Данте:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины (I, 1-3),
Которые, однако, почему-то обошли молчанием и Автор, и Издатель. Но вот сцена на набережной в Кельне вызывает в памяти Автора стихи о первом круге Ада. Его намек раскрывает цитата, приводимая Издателем:
Смесь всех наречий, говор многогласный,
Слова, в которых боль, и гнев, и страх,
Плесканье рук, и вопль, и хрип неясный...
(В современном научном издании "Божественной комедии" эти стихи в переводе М. Лозинского, цитируемые В. Брюсовым, даны в другой редакции: "Обрывки всех наречий, ропот дикий, Слова, в которых боль, и гнев, и страх, Плесканье рук, и Жалобы, и всклики...")
В данном случае, на первый взгляд, приходится согласиться с Издателем, заметившим в своем Предисловии, что не все ссылки "вполне идут к делу и что автор, по-видимому, щеголяет своей ученостью", поскольку сцена сама по себе мимолетна, эпизодична; это даже не сцена, а попутное замечание, которое как будто бы и не нуждалось в развитии за счет картины из самой "Божественной комедии", если бы не те далеко идущие ассоциации, которые уже были отмечены в начале этой книги (см. предисловие).
Архитектоника "Огненного ангела", как "Божественная комедия" Данте и "Фауст" Гёте, отличается той продуманностью общего плана, которая вызывает сравнение с геометрической точностью и определена Пушкиным как "смелость изобретения" в его отзыве о произведениях Данте, Шекспира, Мильтона и Гёте. Геометрически выверенные пропорции архитектоники "Огненного ангела" - не только в некоторой их отнесенности с архитектоникой произведений Вергилия, Данте и Гёте и не только в их числовых отношениях или в обрамлении текста "Правдивой повести" Предисловием и Объяснительными примечаниями Издателя. Объяснение этому геометризму формы можно искать в идеях универсального синтеза Владимира Соловьева и научной поэзии Рене Гиля {См.: Брюсов В. Литературная жизнь Франции. Научная поэзия; Синтетика поэзии // Собр. соч.: В 7 т. Т. 6. С. 160-175; 557-572.}. В своем романе Брюсов синтезировал искусство и науку как диалог двух текстов, если воспользоваться терминологией М. М. Бахтина. Многообразие жанровых форм (предисловие, посвящение, эпитафия, примечания, исповедь, воспоминания, притча, легенда, миф, повесть, роман) органически сплавлено в один текст произведения, о котором можно сказать, что оно представляет собою как бы научное издание литературного памятника.
II
В аспекте проблемы художественного пространства "Огненный ангел" - роман "большой дороги". Рупрехт - искатель приключений, благородный авантюрист; как странствующий рыцарь он преодолевает пространство, доступное человеку только в эпоху великих географических открытий, - от родного Лозгейма на юге Германии до испанских владений в Америке, причем этот путь был им пройден трижды.
Географическое пространство романа соединяет Старый Свет (Европу) и Новый Свет (Америку), которые невольно сопоставляются Рупрехтом не в пользу первого, где он дважды терпит поражение на своем жизненном пути. Однако географическое пространство здесь не однородно в том смысле, что сюжетное действие романа в основном не выходит за пределы Германии, если не считать двух эпизодов в финале: встречи Рупрехта с Генрихом фон Оттергейм в Швейцарских Альпах (на территории "Священной Римской империи") и посещения им умирающего Агриппы фон Неттесгейм в Гренобле (Франция). Пространство до Дюссельдорфа и после Лозгейма дано в романе "пунктиром": точки-города отмечают траекторию пути героя.
Действие романа начинается на Дюссельдорфской дороге и заканчивается в Гренобле, но путь героя продолжается до Бильбао, где он дописывает свою "по- весть" в ожидании корабля, который доставит его к берегам Америки. Путь Рупрехта остается незаконченным и уходит в бесконечность, поскольку и в Америке ему предстоит путешествие в глубь страны вверх по течению Миссисипи, где затаился неведомый и опасный мир, грозящий ему гибелью.
Свою внутреннюю тревогу Рупрехт утоляет, преодолевая пространство двух континентов и океана, их разделяющего. Особенность его движения в том, что он, как правило, повторяет отрезки пройденного пути и тем самым убеждается в исчерпанности этого пространства. Он возвращается в Кельн, Лозгейм, замок Веллен, монастырь св. Ульфа, Францию, Испанию и Америку; едет из Кельна в Бонн и обратно, из замка в монастырь и обратно, из Страсбурга в Гренобль и обратно. Как в Америке его будущий путь обозначен руслом реки Миссисипи, так в Германии (в пределах сюжетного действия) его дорога проходит вдоль Рейна, причем и в Старом, и в Новом Свете Рупрехт движется от устья рек к их верховьям (истокам), против течения (от Дюссельдорфа до Кельна буквально: на барже по воде).
Как герой "романа большой дороги", Рупрехт преодолевает большие географические расстояния с определенной целью. Его дорога имеет направление. Несмотря на частые задержки и возвраты, он продвигается к своей пространственной цели, но, достигнув ее, не может осуществить своего намерения предстать перед родителями человеком преуспевающим. Пространственная и непространственная цели не совпадают. Можно одолеть колоссальные пространства и не продвинуться к цели (отчему дому) дальше околицы родного городка, который тайно покинул 10 лет назад. Околица становится чертой пространства, которую Рупрехт переступить не смеет. Нравственный запрет неодолим в отличие от заморского пространства. Недоступность замкнутого пространства отчего дома окончательно отсекает Рупрехта от дома вообще, обрекая его на вечное одиночество и скитальчество. Ни в Новом, ни в Старом Свете ему не удалось завести свою семью и свой дом. Как странник, он знает только чужой дом: придорожную гостиницу, временное пристанище в Кельне, графский замок и т. п. В этом мире для него нет дома, ему открыта только дорога с ее случайностями и приключениями.
Географическое пространство как дорога, по которой пролегает путь Рупрехта от одной цели (Лозгейм) до другой (Новая Испания в Америке) линеарно и целенаправлено; от Дюссельдорфа до Лозгейма оно непрерывно; до Дюссельдорфа и после Лозгейма оно становится "цепочкой точечных локализаций" {Лотман Ю. М. Проблема художественного пространства в прозе Гоголя // Уч. зап. Тарт. ун-та. Вып. 209. Труды по русской и славянской филологии. XI. Литературоведение. Тарту, 1968. С. 7.} героя. Как было отмечено выше, только два эпизода (в Альпах и в Гренобле) сюжетно развернуты за пределами географического пространства как непрерывного.
Центром художественного пространства романа стал город Кельн. Если от Дюссельдорфа до Кельна (на суше и на воде) пространство (дороги) Рупрехта было вытянуто в линию, то в Кельне оно из географического перешло в топографическое и лабиринтное. Здесь цель Рупрехта (Лозгейм) временно подменяется целью Ренаты, занятой поисками Генриха фон Оттергейм. Открытое пространство "большой дороги" сменилось ограниченным пространством города: набережная, улицы, площади, комнаты в гостинице, дома, церкви, посещаемые Рупрехтом и Ренатой. В этом пространстве лабиринта всего более блуждает Рупрехт в буквальном и переносном смысле слова. Недостаток оперативного простора как бы компенсируется переходом героя в сферу магического пространства. Именно магический круг в сцене заклинания духов сводит реальное пространство Рупрехта до минимума, а в сцене шабаша Рупрехт из физического пространства переносится в пространство сновидческое. Заслуживает внимания структура этих типов художественного пространства, которые соотносятся с околицей Лозгейма как непереходимой чертой участка территории.
Поскольку целью сеанса оперативной магии было вызывание демонов, непосредственный контакт с которыми небезопасен для человека, магический круг служил средством обороны от нападения враждебных сил извне. Этот круг необходимо вычислить и ориентировать по небесным светилам, по месту опыта, по времени года и часу. Предварительно он вычерчивается на бумаге, и лишь в день опыта наносится углем на полу комнаты. Магический круг состоял из четырех концентрических окружностей, образующих три замкнутых пространства; причем средний круг был разделен на девять равных частей (домов) с обозначением тайных названий времени, места, имен демонов и планет; внешний круг - на четыре равные части (дома), ориентированные строго по четырем сторонам света, а внутренний круг - на четыре части (дома) с обозначением четырех божественных имен. Наконец, пространство внутри трех опоясывающих его кругов, занятое заклинателями (Рупрехтом и Ренатой), было разделено крестом на четыре сектора, а вне кругов на четырех сторонах света были вычерчены пентаграммы (пятиугольные звезды). Таким образом, магический круг заклинателей представлял собой крепость из трехслойного пространства, сотворенного системой многократного деления его на равные части так, чтобы число частей (четыре) внешнего круга и сектора пространства гадателей совпадало, а разделителем их был средний круг из девяти частей. Такая структура пространства может рассматриваться как архетип сознания доисторического человека. Разъяснение этого феномена мы найдем в труде известного ученого, специально исследовавшего религиозное сознание архаического человека в свете теории относительности А. Эйнштейна. "Первобытному человеку мир вообще представляется трехъярусным, трехчленным. Верхний ярус - это надземный мир, нижний - это подземный мир. Поверхность земли, на которой мы обитаем, это средний ярус. На различных рисунках эта трехъярусность мира изображается тремя полосами или тремя концентрическими кругами с размещенными в них соответствующими изображениями" {Богораз (Тан) В. Г. Эйнштейн и религия: Применение принципа относительности к исследованию религиозных явлений. Вып. I. Пг., 1923. С. 27.}. Сакральный характер этой пространственной фигуре придавали магические имена демонов и божеств, знаки в виде пентаграмм и креста. Эта мнимая изоляция меньшего пространства от большего создает "дом в доме" для защиты от враждебных сил, обитающих за его пределами. Но магический круг не защитил Рупрехта и Ренату от вторжения вызванных ими демонов. Магическое пространство не оправдало своего назначения сакрального плацдарма, с которого можно было бы воспользоваться услугами дьявола, находясь под покровительством его антипода. В сущности этот круг был разорван рационалистическим сознанием современника Реформации, который, отдавая дань средневековым предрассудкам, уже не может мириться с принципиальной непостижимостью онтологических тайн мироздания.
Параллелизм магического и физического пространства заключался в ориентации первого по небесным телам и сторонам света. Сновидческое пространство Рупрехта в сцене шабаша - это то же земное простран.ство, наблюдаемое с высоты полета с большой скоростью. Сохраняющий и во сне трезвость сознания, Рупрехт успевает заметить, что его адский конь (козел) держался ниже облаков на высоте небольших гор, так что он мог различать местности и селения, словно на географической карте. Характерно, что во время полета Рупрехт ориентируется по географическим объектам земного мира, вернее, по их отсутствию: "...по тому, что не встречалось на нашем пути городов, заключал я, что летели мы не по течению Рейна, но, скорее всего, на юговосток, по направлению к Баварии". Здесь не пространство фантастично (местом шабаша оказалась земная долина между голыми вершинами, лесом и озером), но обстановка, участники адского сборища, а также их поступки. Это именно пространство изнаночных соотношений и форм, лучшим примером которых могут служить портрет Мастера Леонарда как представителя шабаша и "кощунственный обряд черного новициата".
Мастер Леонард был до пояса человек, а ниже - как козел, ноги его завершались копытами, а руки он имел человеческие. Обряд заключался в отречении от сакральных начал мира и в признании власти инфернальных сил, для чего Рупрехту пришлось облобызать зад козла, "странно напоминающий человеческое лицо". Несмотря на участие в шабаше, наряду с людьми, фантастических существ и противоестественность забав, Рупрехт трезво отмечает и в кромешном пространстве "человекоподобность всего происходившего". Дьявольская пляска подчиняется строгому регламенту, хоровод из трех больших концентрических кругов повторяет три круга магического пространства Рупрехта и Ренаты, причем в меньшем и большем кругах участники пляски стояли лицом вовне, а спинами внутрь, в среднем же - лицами внутрь. Этот параллелизм циклической структуры онирического (сновидческого) и магического пространства создает архетип, присущий раздвоенному сознанию человека эпохи Возрождения и выраженный в заключительной формуле "emen-hetan" (здесь-там) и в ссылке Рупрехта на Изумрудную скрижаль Гермеса Трисмегиста: "то, что вверху, подобно тому, что внизу".
Таким образом, структура пространства получает трехступенчатую циклическую форму: инфернальное пространство конструируется как перевернутое отражение земного (профанного), а земное - как отражение небесного (сакрального). Следовательно, внешний и внутренний круги адского хоровода соотносятся с внешним и внутренним кругами магического пространства и соответственно с небесным и инфернальным пространствами, а средние круги - с земным пространством, причем структура первых выражена числом 4, а вторых - числом 9, т. е. числами, кратными 2 и 3 (двоица и троица, или тернер) как числовых символов тела и духа, греха и добродетели, зла и добра, так что при всем своем скепсисе по отношению к оккультной терминологии Генриха фон Оттергейм Рупрехт все же отлично умел различать бездну верхнюю от бездны нижней, о чем свидетельствуют его онирические архетипы. Объяснение верха-низа в структуре мира и числовой символики дано в речи Рупрехта: "...пентаграмма, с главой, устремленной вверх, знаменует победу тернера над двумя, духовного над телом; с главой же, устремленной вниз, - победу греха над добром. Все числа таинственные, но простые выражают преимущественно божественное, десятки - небесное, сотни - земное, тысячи - будущее". Значит, двоица и троица составляют божественную пентаграмму, символизирующую структуру мироздания.
Можно отметить, что троичная структура средневековой космологии находит отражение в строительной практике: главный двор замка фон Веллен окружен рвом с двумя стенами, монастырь св. Ульфа также окружен тремя преградами: речкой, рвом, и стеной. Для того чтобы добраться до подземелья, в котором умирает от перенесенных пыток Рената, Рупрехту необходимо пройти через ворота монастырской стены, через двери хода в подземелье и двери камеры, т. е. преодолеть три препятствия.
В романе пространство строится преимущественно по горизонтали. Даже в самом общем виде, когда тринарная структура космоса предполагает вертикальное положение, она изображается с помощью горизонтальных аналогий пространств, ориентированных по сторонам света. Так, Старый и Новый Свет разделены океаном и как бы зеркально симметричны, как Восток и Запад, хотя предполагают верх-низ. Здесь явно вертикальное готическое пространство средневековья, повидимому, под влиянием великих географических открытий, в представлениях сторонников Реформации уступало его горизонтальным измерениям. Случаи вертикальных представлений не распространяются на структуру мироздания, но остаются вполне в пределах житейских и бытовых условий.
Так, обычно Рупрехт не поднимается выше второго этажа: комнаты, занимаемые им в гостиницах, в замке, помещаются на втором этаже. В домах Генриха фон Оттергейм и Агриппы фон Неттесгейм действие с участием Рупрехта происходит в комнатах второго этажа. Чердак друга юности Фридриха - высшая точка по вертикали, на которую поднимается Рупрехт, да и она, вероятно, была на уровне второго этажа (на Западе второй этаж соответствует нашему третьему этажу). Вообще духом и мыслью Рупрехт устремляется скорее не вверх, а вниз по вертикали. Так, в сцене шабаша он летел над землей, место шабаша было в долине на земле, хотя по своей инфернальной природе эти явления должны находиться в некоем пространстве, находящемся ниже уровня земли, напоминающем перевернутый образ земного пространства. (Согласно средневековым представлениям, шабаши происходили на земле и в земных условиях, и Рупрехт, естественно, следует традиции.) Пытаясь вырвать Ренату из рук инквизитора, Рупрехт спускается к ней в подземелье, которое ассоциируется с Аидом, куда спустился Орфей за Эвридикой (мифопоэтический сюжет ряда произведений Валерия Брюсова), или с Адом из "Божественной комедии" Данте.
Онирическое пространство Ренаты также имеет преимущественно горизонтальное измерение: "...ангел уносил Ренату на своих крыльях далеко от дому, показывал ей другие города, славные соборы или даже наземные, лучезарные селения..." Однако и наземные селения не уносятся ввысь, а видятся на горизонтали (земные города, соборы). Даже о рае Мадиэль рассказывает ей как о земном явлении. Слова Мадиэля "о сокровенных путях к запечатленным Путям земного рая" впоследствии проецируются на ситуацию в романе, аналогичную картине "Отверженная" флорентийского художника Сандро Филиппепи (Боттичелли): каменная стена с запертыми железными воротами, перед которыми сидит одинокая женщина, оказывается преддверием монастырского подземелья, превращенного инквизицией в застенок для адовых пыток, уготованных тем, кто идет сокровенными путями к земному раю. Вертикальное пространство, ведущее вниз, стало могилой любви Рупрехта.
Как уже было отмечено, пространство "Огненного ангела" имеет горизонтальное измерение по преимуществу, и необходимо прибавить, что все его виды соотнесены с пространством физическим или географическим, которое является одним из основных конструктивных факторов композиции романа как автобиографического жанра. Как видно, "низ" и "верх" в пространстве Рупрехта проходят в горизонтальном измерении, а "системой отсчета" служит река - символ текущего бытия, вечно неизменного в своей непрестанной изменчивости. Подземные истоки реки, воды которой текут в океан, создают параллель жизненному пути Рупрехта, который, в отличие от течения реки, идет к истокам бытия, держась его русла.
Как двойственна вечно изменчивая в своей неизменности река, так двойствен Рупрехт, двойственно его пространство и двойствен его мир. В мире неисчислимого множества случайностей он, по его словам, утратил "всякое различие между вещами обычными и сверхъестественными, между miracula и natura". В пространственном отношении этот мир как географическое целое делится на Старый Свет и Новый Свет. В первом Рупрехт терпит неудачи: он совершает ряд поступков, которые гонят его прочь в; Новый Свет. Новая жизнь началась для него в Новом Свете, и после гибели Ренаты он вновь связывает свое будущее с Новым Светом. Вообще же Рупрехт любит делить свой жизненный путь на периоды, и каждый из предстоящих представляется ему "новой жизнью".
Так, покидая родительский дом, он думает о новой жизни, и в монастырском подземелье он зовет Ренату скрыться с ним в Новой Испании, где начнется для них новая жизнь. В минуты, когда он сознает свое бессилие противостоять судьбе, он помышляет о бегстве в другие страны. Новый Свет Рупрехт называет своим вторым отечеством.
Еще один пространственный образ, характерный для Рупрехта, - это образ путника, идущего долиной. По его словам, встреча с завоевателем Мексики Кортесом, получившим титул маркиза дель Валье Оахаки (Долины Оахаки), определил всю его судьбу. Как герой "Божественной комедии", Рупрехт, "земную жизнь пройдя до половины", "утратил правый путь во тьме долины" оккультных знаний. Пространственные же долины в его "повести" сознательно нагнетаются: местом шабаша была долина; его родной Лозгейм находится в долине Гохвальда; его пути в Старом и Новом Свете пролегают в долинах Рейна и Миссисипи (в замок фон Веллен Рупрехт едет долиной реки Вишель, граф фон Веллен и Рупрехт отъезжают от монастыря по руслу реки), и по своему духу как современник великого Эразма он считает себя путником "долины человечности", vallis humanitatis (латинское название сочинения (1518) немецкого гуманиста Германа фон Буша (1467-1534). Поскольку для Рупрехта даже явления духа характеризуются пространственными категориями, ищущий дух гуманиста ведет его по долине человечности, которая в географическом пространстве Нового Света внешне соответствует старинному названию Миссисипи как реки Святого Духа. Река Святого Духа станет вечным пристанищем тела и духа Рупрехта, который называет себя искателем земных сокровищ, а по существу алчет и жаждет сокровищ духовных. Как неудачник здесь и там (emen-hetan), в Старом Свете и в Новом, он ищет счастья в некоей обетованной земле, которая видится ему в Новой Испании. Однако Новый Свет оборачивается для него не обетованной землей, а миром, где страсть к наживе делает людей беспощадно жестокими, как и в Старом Свете, а личные неудачи - отраженно сходны: в Новом Свете он испытывал "жестокие душевные потрясения в любви к одной индейской женщине", а в Старом - в любви к инфернальной Ренате. И Рупрехт, утверждавший в начале своей "повести", что "тревожные годы странствий закалили на огне испытаний" его волю и дали ему "самое драгоценное качество мужчины: веру в себя", - в конце ее вынужден признать себя человеком с "незащищенной никаким щитом душой", "впавшим в бездну последнего отчаянья". Внутреннее беспокойство гонит Рупрехта из страны в страну, возвращает к родному дому и вновь уносит его на чужбину.
Таким образом, пространственные скитания Рупрехта - это только внешнее выражение блужданий его ищущего духа по долине человечности, которая есть путь познания, будь то долина Оахаки, долина реки Святого Духа, Рейна или долина родного Гохвальда. Эта долина извилиста, но в общем виде она получает форму круга, символизирующего пространственные и духовные блуждания Рупрехта. Повторения отдельных отрезков пути - возвращения "на круги своя" как по малым траекториям, так и по орбитам в масштабе континентов, разделенных океаном, соответствуют круговой многоярусной структуре мироздания, - космология определяется космогонией, гносеология - онтологией. Напомним, что структура магического и онирического пространства в представлениях Рупрехта аналогична идее и образу круга как орбиты - пути по земной поверхности. Рупрехт как пространственное тело, подобно спутнику, движется в географическом пространстве, повторяя путь Земли.
Для Валерия Брюсова, автора классической книги "Urbi et orbi", параллель "града" и "мира" - привычный прием сопряжения внутреннего и внешнего, частного и общего, единичного и множественного.
III
Автор "Огненного ангела" представил исповедь сына века ландскнехта Рупрехта, то пассивного свидетеля, то активного участника важных событий в истории Европы первой трети XVI века. Но в произведении они не составляют объекта повествования, поскольку вообще вынесены за пределы сюжетного действия и лишь названы или только глухо упомянуты (даже такое, например, как крестьянская война в Германии в 1525 году).
Время "повести" Рупрехта - это частное время, вписанное в хронологически четкую историческую рамку. Историческое время с 1504 года (года рождения Рупрехта) до зимы 1535 года (года написания "повести") составляет фон для curriculum vitae героя с 1504 года до августа 1534 года в предисловии автора (Amico lectori) и времени сюжетного действия с августа 1534 года до зимы 1535 года. Предисловие дает беглую предысторию героя (он же автор) до момента, с которого начинается собственно сюжетное действие. Этот момент, по его убеждению, представляет для него и читателя настолько экстраординарный интерес, что именно он положен в основу повествования-исповеди, а все события до него и особенно после него отсекаются как сугубо подчиненные и лишь подчеркивающие исключительность случившегося.
Уже уникальный характер пережитых автором событий из области непознаваемого, неподатливость этого опыта рационалистическому анализу и объяснению ставят этот период в жизни героя если не вне времени, то на грань времени и вечности как бытия вне времени. Эта грань бытия во времени и бытия вне времени создает особое состояние переходности и взаимопереходности сфер бытия и небытия. В сфере бытия события протекают по законам временной длительности, последовательности и необратимости; в сфере небытия события (шабаш и все пограничные ситуации ясновидения, безумия, сновидений, галлюцинаций, бреда и т. д.) обычно приурочены не к дневному, а к ночному времени (напр., шабаш, бред Ренаты в гостинице на Дюссельдорфской дороге в гл. I и в подземелье монастыря в гл. XVI), но им присущи те же временные атрибуты длительности, последовательности и необратимости.
Таким образом, между бытием и небытием нет непереходимой грани: emen-hetan (здесь-там) взаимопереходны, а безвременное мировое начало, скрытое в ночной сфере, легче постигается духовными очами или внутренним опытом индивидуального переживания.
"Непостижные уму" явления потребовали предельно искреннего, исповедального тона повествования, потому что далеко не все в пережитом доступно пониманию и самого Рупрехта. Повесть-исповедь воспроизводит все этапы аналитического процесса как повторного переживания "реальных" событий: в первый раз Рупрехт пережил их эмпирически как реальный участник, пытавшийся анализировать свой опыт от случая к случаю, но в основном поглощенный самими переживаниями; во второй раз - как исследователь-аналитик по преимуществу.
Отсюда - два временных плана повествования: время реальных событий с участием в них повествователя в главной роли и время повествователя, повторяющего происшедшее в настоящем так, что к финалу сюжетное время сближается с временем повествователя, пока в финале повести не сливается в одно - настоящее время повествователя. Сюжетное время как законченное находит продолжение как время повествователя, и таким образом осуществляются переход и связь времен.
Почему же историческое время фиксируется только как фон частного времени и не становится объектом непосредственного изображения? Дело в том, что историческое время - это не вся полнота реального времени, а лишь описанное в документах время, т. е. время деятелей ("любимцев веков", по выражению В. Брюсова) и событий, по своим масштабам и значению выходящих за пределы, временной длительности и линейности; это экстратемпоральная линеарная длительность, поддерживающая идею вечности. Соотношение исторического времени как конкретной формы вечности и частного времени как дурной бесконечности создает еще один вариант взаимопереходности дня и ночи, здесь и там, реального и нереального.
Эта концепция времени в произведении находится в непосредственной связи с его сюжетно-композиционным построением. Внесюжетная главка Amico lectori, как было отмечено, - это curriculum vitae героя. Она "густо" документирована: здесь даты жизни Рупрехта соотнесены с датами исторического времени и с именами исторических личностей, бывших его современниками. Как автобиография - это документ, фиксирующий во времени то, что стало достоянием истории и что таким образом приближает частную жизнь к историческому бытию. Главка Amico lectori предваряет события повествования и в этом смысле служит прологом, в котором изложена предыстория героя. Здесь время фиксируется в статике, от даты к дате, которые получают назначение темпоральных этикеток событий, сохранивших свой линеарный порядок, но лишенных реальной длительности своего протекания. Конец такой инвентаризации событий резко подчеркивает начало динамического характера повествования: "С этого времени, собственно, и начинается мой рассказ", а именно: с августа 1534 года, когда герой-повествователь достиг 30-летнего возраста, возраста переломного, переходного. Он сам отмечает эту особенность своего возраста, говоря: "Я не был юношей... когда повстречался с темным и тайным в природе, так как переступил уже грань, разделяющую нашу жизнь на две части".
Первую часть своей жизни, равную 30 годам, Рупрехт изображает в форме хроники, иногда вдаваясь в детали и не драматизируя повествование. Но уже следующий, 31 год своей жизни описывает детально, перемежая повествование с драматизацией. Если в хроникальной части время исчислялось только годами, то в последующих главах, начиная с первой, счет ведется по дням, часам и даже мгновениям.
В одном из набросков плана романа действие расписано по дням (см. наст, издание, с. 352). Здесь встреча Рупрехта с Ренатой приурочена к 16 августа 1534 года. Согласно этому расписанию, Рената и Рупрехт достигли Кельна 19 августа вечером. Все прочие дни до 9 сентября они провели в Кельне. Описанный в романе шабаш имел место в среду 9 сентября 1534 года, что соответствует второй части главы IV текста романа. В тексте повествователь редко расставляет даты, однако он не упускает случая уточнить время действия, прибегая к разнообразным приемам привязки действия ко времени, например, давая такие указания: "Этим кончился второй день нашего пребывания в Кельне и пятый день моей близости с Ренатой"; "К самому концу августа Рената поправилась..."; "Такая наша жизнь продолжалась около недели..."; "Утром во вторник (сейчас будет видно, почему я точно помню, в какой это было день)..." Последний пример мотивирует точность приводимой по памяти даты. Хроникальность повествования повсеместно поддерживается и подкрепляется указаниями на утро, вечер дня или дни месяца, например: "Наконец, в первые дни ноября месяца..." или "Днем, избранным нами после долгих обсуждений, была пятница, 13 числа ноября месяца..." В конце главы VI повествователь подводит некоторые итоги затраченного им времени от Дюссельдорфа до Бонна: "Три месяца с того утра истекли шесть дней тому назад..." Этот итог позволяет уточнить дату посещения Рупрехтом Агриппы Неттесгеймского в Бонне, где он провел около трех дней. Встреча Рупрехта и Агриппы имела место в воскресенье 15 ноября 1534 года. В понедельник 16 ноября он возвратился в Кельн, а в среду состоялся его поединок с Генрихом фон Оттергейм. Действие главы девятой приходится на декабрь 1534 года. Затем бегство Ренаты из Кельна точно датируется повествователем: 14 февраля, в воскресенье, в день святого Валентина, римского мученика и патрона (покровителя) эпилептиков (Ренаты) и влюбленных (Рупрехта и Ренаты). В воскресенье
7 марта 1535 года Рупрехт встретился и познакомился с доктором Фаустом и его спутником Мефистофелесом.
8 марта они втроем выехали из Кельна и в тот же день достигли замка фон Веллен. 10 марта Фауст и Мефистофелес покинули замок. В конце марта Рупрехт в свите архиепископа Трирского приезжает в монастырь святого Ульфа (он прожил в замке две недели и вспоминает о том, что прошло 8 месяцев, как он впервые увидел Ренату). По словам матери Марты, Рената пришла в монастырь месяца полтора тому назад, что подтверждает точность определения времени действия в монастыре (конец марта). В течение трех последующих месяцев Рупрехт жил в Страсбурге. Значит, в апреле, мае или июне 1535 года он был свидетелем последних минут жизни Агриппы Неттесгеймского, умершего в Гренобле (точная дата смерти неизвестна). В глухую зиму Рупрехт пересек Францию и остановился в Бильбао (Испания), где в ожидании весенней навигации в Новый Свет он в месяцы вынужденного бездействия, т. е. в конце 1535 года, написал свою "правдивую повесть".
Таким образом, время действия, не считая двух эпизодов (встречи Рупрехта с Генрихом фон Оттергейм и посещения им умирающего Агриппы) повести, составляет около восьми месяцев (август - март 1534 года). Оба эти эпизода могли произойти в апреле, который, в зависимости от даты Пасхи в этом году, мог считаться концом 1534 года или началом 1535 года. Автор романа (Брюсов) вносит поправку, определяя время действия повести с августа 1534 года по осень
1535 года. Это значит, что Брюсов включает в этот период и те события, о которых повествователь сообщает скороговоркой (переход Рупрехтом Франции и его жизнь в Бильбао), вынося их за скобки сюжетного действия. Это время действующего лица - Рупрехта. Время повествователя можно уточнить, установив, что последняя страница повести писалась в середине января
1536 года. Время писания повести - это время повествователя. Автобиография героя-повествователя до начала действия повести представляет собою предисловие автора повести, или пролог, или вводную главу. Всего с момента действия до момента завершения повести прошло полтора года.
Если до 1534 года время в повести представлено как сухая справка с перечнем дат и событий, то в изображении событий с августа 1534 года до весны 1535 года время детализировано, а затем оно фиксируется фрагментарно: в течение трех месяцев происходят две внешне разрозненные встречи, одну из которых можно точно датировать днем смерти Агриппы Неттесгеймского.
Хотя время повествователя определено как январь 1535 года (или 1536 года по новому стилю), о нем ничего более не известно, так что оно не играет почти никакой заметной конструктивной роли в композиции повествования. Только время действующего лица организует порядок, последовательность и ритм повествования в пределах повести, а время издателя - в пределах романа.
Еще одна характерная особенность времени в повести: в прологе, уснащенном датами биографии Рупрехта, сравнительно много упомянутых исторических лиц и событий, по которым можно установить время действия: "Похвала глупости" (1509) Эразма, "Письма темных людей" (1515-1517), "Vallis humanitatis" (1518) Буша, нападение Франца фон Зикингена на Трир (1522), "народные мятежи и буйства", как названа в повести крестьянская война в Германии 1525 года, осада протестантами Рима и разгром ими Вечного города (6 мая 1527), возвращение в Европу завоевателя Мексики Фердинанда Кортеса (1528) и др.
В дальнейшем повествовании исторические даты и лица служат своеобразными вехами, которыми отмечаются бурные события личной жизни Ренаты и Рупрехта. Исторический фон просвечивает сквозь все повествование Рупрехта, и таким образом читатель получает возможность держать в поле зрения оба плана (интимно-личный и объективно-исторический) изображаемой эпохи. Однако исторический план, не составляющий объекта художественного изображения, играет важную конструктивно-композиционную роль в повествовании: ведь благодаря ему интимный мир частных лиц дает читателю представления о структуре личности, в которой отразилась структура сознания эпохи Реформации. Это сознание было особенно противоречиво, так как в нем уживались предрассудки средневековья и научные представления Возрождения, но, как показано в "Огненном ангеле", эти противоречия уживались не мирно, а в трагическом борении, определявшем судьбу личности.
Так в произведении постепенно вырисовывается исторический образ ренессансного сознания. Поэтому-то исторические события здесь лишь глухо упоминаются, а немногие исторические личности (Агриппа, Вейер, Фауст) подвизаются в эпизодических ролях. Особенность историзма "Огненного ангела" не в воссоздании внешних примет эпохи, хотя это условие соблюдено автором с известной педантичностью, или портретов и характеров исторических деятелей, а в воспроизведении типа мышления современников эпохи Возрождения и Реформации (или Северного Возрождения): ученых, священнослужителей, рыцарей, простолюдинов и пр.
Два плана, о которых сказано выше, также не существуют параллельно друг другу, но по-своему взаимодействуют. Так, в главе третьей сторонник насильственных мер в движении Реформации, единомышленник Иоанна Лейденского (вождя мюнстерской обороны), не находит сочувственного отклика в своих собеседниках: Рупрехт связывает "обновление жизни" с "просвещением умов", а Рената резко осуждает реформаторов как слуг дьявола и решительно утверждает: "Не церковь нам нужно реформировать, а душу свою, которая не способна больше молиться Всемогущему и верить в его слово, а все хочет рассуждать и доказывать". Здесь выражены две реакции на радикальное течение Реформации: просвещенного гуманизма и средневекового мистицизма с его "счастьем погружения души в Бога".
Из беседы с Иоганном Вейером Рупрехт выносит научное (для эпохи Возрождения) представление о несчастных больных женщинах, которых невежественные католические монахи преследовали как пособниц дьявола, называя их ведьмами. Тридцать лет спустя Вейер изложил свои рассуждения в книге, которая действительно сделала известным его имя, как и предсказал Рупрехт в дни молодости ученого. Рассуждения же Агриппы об истинной и ложной магии дали повод его ученику (тому же Вейеру) метко охарактеризовать учителя как великого ученого, но человека другого поколения. Если под истинной магией Агриппа понимал "сокровенные знания о природе", то его современник Фауст (так, как он изображен в повести) представляет ложную магию с ее "ловкими средствами", применяемыми разными "фокусниками и шарлатанами". Наконец, встреча Рупрехта с инквизитором братом Фомой характеризует взаимоотношения католиков и протестантов, роль вождя Реформации Лютера в рождении легенды о Фаусте и значении инквизиции в судьбах "блудных сынов" эпохи.
Время повествователя и героя - это время повести. Но в "Огненном ангеле" есть и время романа. "Предисловие к русскому изданию" и "Объяснительные примечания" составляют не только архитектоническое обрамление для "Правдивой повести", но и временную раму, переводящую стрелку часов почти на четыре столетия вперед. Это - время интерпретатора, т. е. автора романа, комментатора и издателя. Задача его заключается в подаче произведения эпохи Возрождения. Какие же сдвиги сознания во времени отмечает автор "Предисловия к русскому изданию"? Прежде всего отмечается разница в летосчислении, в переходе от юлианского календаря к григорианскому: "Он [автор "Повести". - С. И.] родился в начале 1505 года (по его счету в конце 1504 г.)". К этому уточнению находим примечание: "В начале XVI века год еще считался с Пасхи". Уточняется также время "Повести": с августа 1534 по осень 1535 года. Специально оговаривается категория "правдивости" повествования, вынесенная в заглавие произведения. Автор романа подтверждает эту установку автора "Повести" тем, что в "Повести" нет анахронизмов и что изображение им исторических личностей (Агриппа, Вейер, Фауст) не расходится с историческими данными о них. Вместе с тем подчеркивается неизбежный субъективизм повествователя: события изображены так, как они представлялись их участнику, а не так, как они происходили в действительности. Крайняя противоречивость мировоззрения Рупрехта, в сознании которого уживались аксиомы гуманизма и предрассудки средневековья (например, вера в сверхъестественное), объясняется тем, что в этом отношении "он только шел за веком", так как "именно в эпоху Возрождения началось усиленное развитие магических учений". Более того, именно интерес к оккультизму характеризует героя "Повести" не как обскуранта, а как передового человека своей эпохи, когда магией занимались с целью ее рационалистического объяснения, так что "веря в реальность магических явлений, автор "Повести" только следовал лучшим умам своего времени", среди которых - имена Агриппы, Амбруаза Паре, Кеплера и др. Этими оговорками исчерпываются временные коррективы, внесенные автором романа в "Правдивую повесть".
"Объяснительные примечания" дают систематическое детализированное и многоаспектное освещение текста "Повести" с позиций научного сознания начала XX века. Открытия атмосферического преломления света или гелиоцентрической системы Коперника, ставшие научными аксиомами в XX веке, в XVI веке были известны лишь узкому кругу специалистов. Читатель должен это знать, чтобы правильно оценить эрудицию Рупрехта.
Сошлемся всего на несколько примеров, показывающих, как корректируется время действия "Повести" в "Объяснительных примечаниях".
В боннском трактире под вывеской "Жирные Петухи" ученики Агриппы "болтали обо всем на свете" и, в частности, "о приближавшихся праздниках св. Катарины и св. Андрея с их забавными обрядами". Соответствующее "объяснительное примечание" уточняет, что дни названных святых приходятся на 25 ноября и 2930 ноября. Следовательно, дата посещения Рупрехтом Агриппы в Бонне (15 ноября 1534 года), как определено выше, вполне вероятна.
Уже было отмечено, что дата рождения героя (5 февраля 1504 года) корректируется в "Предисловии к русскому изданию" как начало 1505 года. Известно, что до 1582 года, когда был введен григорианский календарь, в странах Западной Европы летосчисление велось по юлианскому календарю, согласно которому первым месяцем считался март. Мартовский год назывался пасхальным. Для каждого года праздник Пасхи определялся в пределах с 22 марта по 25 апреля в первый воскресный день, который совпадает с днем весеннего равноденствия или следует непосредственно после него. Значит, по григорианскому (гражданскому) календарю (январский год) Рупрехт родился 5 февраля 1505 года, т. е. в конце года по юлианскому календарю. Исходя из этой исторической особенности летосчисления, определяем и поздний предел времени действия "Повести" как конец 1535 года. Благодаря "Объяснительным примечаниям" читатель может получить информацию о последних годах жизни Рупрехта по возвращении им в Новую Испанию (Мексику), что уже выходит за хронологические рамки действия "Правдивой повести". Если экспедиция Фердинанда де Сото погибла в лесах и болотах долины Миссисипи в 1539 году, и такая же участь, возможно, постигла Рупрехта, то ясно, что жизнь его могла окончиться не раньше 1536 года и не позднее 1539 года.
Жизнь главного героя и автора "Правдивой повести" продолжалась немногим более 30 лет и полностью укладывается в первую треть XVI века, а время действия - это последние годы широкого антифеодального и антипапского движения (Реформации), чреватого, как показано в произведении, будущей Контрреформацией (с середины 40-х годов XVI века).
Таким образом, художественное время упорядочивает последовательность событий в "Правдивой повести", "привязывает" события частной жизни героев к историческим и календарным датам, а также раздвигает хроникальный диапазон изображенной действительности за счет внесюжетных лиц и событий, называемых в "предисловии" и "примечаниях"; наконец, благодаря этим двум обрамляющим "Повесть" текстам осуществляется временная связь между событиями начала XVI века и начала XX века и тем самым - органический переход от издательского текста к художественному, от повести XVI века к роману XX века в духе модернистских концепций "синтеза искусств" и "научной поэзии".
