Не изменяя, изменяться
Ольга Панченко
Вышедшие в один и тот же год две книги Николая Тряпкина очень разные, несмотря на то, что в них совпадает целый ряд стихотворений. Издание «Художественной литературы» представляет собой тип избранного, в котором композиция определяется прежде всего хронологией. В «Разговор по душам» входит лирика разных лет — сборник в самом деле напоминает живой разговор поэта с читателем, поскольку в стихах доминирует интонация разговорной речи. Объединяет же обе книги значительный пласт стихотворений, созданных в последнее десятилетие. Именно в эти годы лирика Н. Тряпкина обретает новые качества, изменяется, не изменяя себе. Я бы назвала то новое, что стало ощутимо в его стихах, внутренней сосредоточенностью, небрежением к суете.
Очень важно с этой точки зрения предисловие к избранному, написанное самим автором, в котором поэт объясняет необходимость обновления своей поэтики: «В последние годы я почувствовал, что если работа моя будет оставаться при тех же интересах, вокруг которых она вращалась до сих пор, то я непременно буду повторяться. То есть писать совершенно ненужные, необязательные стихи. А этого мне очень не хотелось бы. <...> И вот я решил пока остановиться...» Книга остановлена стихами 1984 года. Остановимся здесь и мы и оглянемся вместе с автором на истоки его поэзии.
Ревел огонь из-под наката.
И все свивалось под огнем.
А ты пред смертью лишь — солдатом.
А перед жизнью — плугарем.
Ощущение себя (как, впрочем, и любого человека-созидателя) плугарем — очевидная характерность стихов Н. Тряпкина. В его поздних стихотворениях «плугарь» уже не приглашает к золотому караваю. Он живет — сеет и пашет — вопреки металлическому скрежету и лязгу, что ассоциируется то с ржавым металлом вчерашних орудий, то с «железным хаем» сегодняшнего дня, то с грохотом победных фанфар, не принесших счастья.
Впечатления детских лет нашли свое отражение в «Стихах о первом совхозе». В подмосковный совхоз героя-малолетка занесло вместе с отцом и матерью из тверской деревеньки, и здесь он увидел грохочущую Русь. В этом стихотворении 1982 года есть горькое знание современника о том неправедном, что совершалось в нашей стране в тридцатых, и есть чувство судьбы, связавшее героя навсегда с землей, пахнущей соляркой:
А над миром вставала громадина белого
храма.
И с такой колокольней, что выла, звеня,
высота.
И летела планета сквозь клочья
всемирного хлама.
И кровавое солнце свисало с распялин
креста...
«Кровавое солнце» из этого стихотворения не случайный сюжетный мотив. Он отзывается в «Песне о российском храме», в «Стихах о печенегах», в стихах о «хлопцах-косарях», «с таким усердием» размахнувшихся, что «все кровавые цари в своих гробах перевернулись»...
В отличие от «последнего поэта деревни» С. Есенина, которому посвящена не одна строка Н. Тряпкина, он скорбит не столько по уходящей Руси, сколько по разрушающейся земле и культуре, по исчезающей гармоничной жизни природы. Конечно, было бы ложью опровергать то, что поэт тоскует по ушедшей деревне. Его «Стихи о Мюнхене» не менее остры, болезненны, чем строки о первом совхозе: «А через город везут ракету. И гудит, проползая, дизель, все кругом повергая в зуд. А в глазах про- зияла Вечность, не подвластная мне, поэту, и не стало в городе свету. И ступила нога в мазут».
«Прозиявшая Вечность» в лирике Тряпкина последнего десятилетия — одна из смысловых доминант. Безусловно, внутренняя сосредоточенность, обращение к вечности обусловлены и жизненным опытом. Поэт вошел в тот возраст, когда, как говорят в народе, пора и о душе подумать. Но что существенно: его радение о душе началось все-таки лет тридцать назад. Вот стихотворение «Рождение» (датировано 1958 годом), незамысловатое по форме, но в нем так ощутимы движение души, человеческая широта, всегда привлекательная, а здесь — вкупе с простодушием, открытостью — тем более:
Душа томилась много лет.
В глухих пластах дремали воды.
И вот сверкнул желанный свет.
И сердце вскрикнуло; свобода!
Друзья мои! Да что со мной?
Гремят моря, сверкают дымы.
Гуляет космос над избой...
Один из образов этого стихотворения, по-моему, определяет всю тональность лирики Тряпкина: это «...в красный угол севший Феб...», что «...уравнял небесный цвет с простым репьем на огороде». Безусловно, постижение высокого через будничные реалии, сниженные пласты лексики — отнюдь не изобретение Тряпкина. Постсимволистская поэзия (независимо от конкретных ее направлений) отталкивалась от живой детали, одушевляя и одухотворяя тот «сор», что считался раньше непригодным для поэтического высказывания.
Но ведь лирика Тряпкина иных корней.
Ориентация на «крестьянскую поэзию», органичная для выходца из тверской деревеньки, проявлена и в стихах последующего времени. Но она не осталась единственной. Так, уже отмечался в нашей критике (М. Поздняев) факт влияния поэзии Фета на лирику Тряпкина. Культурные пласты образности в творчестве предшественников и современников оказали бесспорное воздействие на поэтику Н. Тряпкина. В его стихах свои и чужие образы удивительно «аукаются». Вот стихотворение «Русь» с эпиграфом из Блока, содержащее открытую реминисценцию: «Узнаю тебя, Русь. И не буду в обиде. / И свой подвиг свершу, как смогу». А вот веселые стихи «Посещаю все музеи...», в которых вспоминается Рогачевское шоссе вне связи с Блоком. Но, оказываясь «по соседству» со стихотворением «Русь», строки «Ах ты, мать моя Расея, Рогачевское шоссе» воспринимаются как невольное обращение все к той же блоковской России. Даже не знающего географии мест жизни Блока потянет к его имени при упоминании Рогачевского шоссе благодаря общеизвестным ахматовским строкам: «И помнит Рогачевское шоссе разбойный посвист молодого Блока».
Лирика восьмидесятых буквально пронизана ассоциациями, связанными с книгами Ветхого и Нового Заветов. Названия многих стихотворений напрямую связаны с библейскими реалиями — «Стенания у развалин Сиона», «Молчи, Иеремия!..», «Подражание Екклезиасту», «Гласом царя Давида...», «Обращение неофита к народу у дверей первого христианского храма». Гласом царя Давида герой вопрошает Всевышнего, Зодчего и Отца: «Что ж ты меня оставил в этой вселенской луже / и зашвырнул в пространства грифель свой и резец?»
Размышления о Вечном и преходящем в нашей человеческой жизни, о свете «прозиявшей Вечности», пожалуй, и невозможны без обращения к Библии. Но «библейские» стихи Н. Тряпкина разительно отличаются от стихов на ту же тему поэтов книжной традиции. Он соединяет линии проповеднической средневековой литературы и фольклорной обработки сюжетов Священного Писания, с тем чтобы через события, изображенные в Библии, раскрыть коллизии современного бытия. Эмоциональный отклик читателя для него в той же степени важен, что и нравственная оценка, потому он всячески приближает события Священного Писания, перемещая их в настоящее время. При этом поэзию Н. Тряпкина нельзя назвать религиозной, в его стихах нет дистанции между лирическим героем и Богом: Бог столь же реален, сколь и пишущий о нем, взывающий к нему (это продолжение апокрифической традиции). Подобным «равноправием» объясняется, например, стихотворная версия явления поэта к Вечному пределу, где Бог, знатные мужики Бернс да Есенин собрались в одной, так сказать, компании. Человеку, глубоко верующему, такие стихи могли бы показаться даже кощунственными, богохульными, не будь в лирике Тряпкина глубокого пантеистического течения.
Среди лихой всемирной склоки.
Среди пожаров и смертей
Все реки наши и потоки
Для нас все ближе и святей...
В книгах Н. Тряпкина нет слова «апокалипсис». Однако чувство напряженной тревоги за судьбу земной цивилизации и своей «малой Родины» — России (заметьте: не «деревни», не «города»!) определяет пульс его лирики. «Девственная осока», «кипрей высокий», «волны ржей колхозных» в поэзии шестидесятых еще относительно «благополучны», хотя полны предчувствий перемен. В лирике же семидесятых и особенно восьмидесятых природа, как и сам человек, живет уже на грани катастрофы.
Лирический герой Тряпкина — от земли, от сохи, от крестьянского корня. Но, любя свое исконное, русское, он не прощает своим близким и неблизким сородичам тяжких грехов и заблуждений.
Сейчас, в пору особой остроты проблем национальных, Н. Тряпкин не побоялся сказать о болячках нашего времени, о шовинизме русского происхождения. Ему, поэту, радеющему за русскую культуру, глубоко несимпатичен тип русопята, спекулирующего на патриотических чувствах.
Ах ты, Кузя, мой Кузя,
Из московских злодеев.
Дорогой обличитель
Этих подлых евреев!
Не люблю тебя. Кузя.
Да и всех гармонистов.
Что играют присядку
Для голодных артистов, —
пишет Н. Тряпкин в стихотворении «Снова про Кузю». Эти строчки сейчас не менее актуальны, чем «Стихи о разрушенном храме», потому что на наших глазах разрушается человек — рушатся, рвутся человеческие связи Тряпкин, как может, стремится к тому, чтобы его связи с внешним миром и, главное, с людьми, населяющими этот мир в настоящем и прошлом, не утрачивались. Выразительны посвящения эпиграфы к стихам, свидетельствующие о том, что автор хочет объединить своей приязненностью, дружественностью разные человеческие микромиры, творческие системы.
Отсутствие смирения, своеволие судьбы, присущие русским национальным характерам, интересует Тряпкина в самых разных проявлениях, в разных измерениях хроноса — от Николая Клюева до Гришки Отрепьева. С последним он разговаривает и впрямь запросто по душам: «Мы с тобой — одна посконь-рубаха. / Расскажи вот так, без дураков: / Сколько весит шапка Мономаха. / И во сколько сечен ты кнутов?..» («Стихи о Гришке Отрепьеве»).
Хочу выделить главное: Н. Тряпкин не устает изменяться. И это удивительная черта его творческой личности. Характерно, что изменяется и жанр, в котором работает поэт. Он по-прежнему любит песенную интонацию (уж, конечно, не случайно, что многие его стихотворения называются «песнями»: «Песня всемирных кастаньет», «Песня белой тундры», «Песня сборщиков посуды» и т. д.). Но с той самой художнической сосредоточенностью, о которой уже говорилось, связано возникновение иной интонации и иного лирического жанра. Читатель, знакомый с его журнальными подборками последних лет (стихи эти теперь вошли в обе книги), хотя и успел им надивиться, тем не менее ощущает непредсказуемость поэта и готов к новым его метаморфозам, при всех изменениях узнавая его особый поэтический голос.
Л-ра: Октябрь. – 1990. – № 7. – С. 201-204.
Критика
