Поэзия угла
Он сидел за столиком напротив высокого окна: в грязном жёлтом халате. В его иссохших руках покоились девственно чистые столовые приборы - то была ложка и вилка, а точнее ложка и странный предмет, отдаленно напоминающий вилку - похожий скорее на черпак-инвалид с тупыми зубцами.
Этот ссутулившийся человек был никто иной, как Григорий Саныч - пенсионер-динозавр, мужчина лет семидесяти шести с большими, впалыми глазницами и безразличными серыми глазами, которые он, по своему обыкновению, постоянно держал закрытыми.
По всей видимости, он действительно был самым старым из всех присутствующих.
Григорий Саныч напоминал собой ископаемое: его пыльные усики мерно покоились над тонкими сухими губами, которые он поминутно проворно облизывал языком - то было единственное характерное ему движение.
На остальные фрикции Григорий Саныч, будто сильно истощённая черепаха, не растрачивался, по видимому, предполагая, что каждое лишнее движение приближает его к неминуемому рассыпанию в прах.
Казалось, он был вечно погружён в непроницаемую дремоту и все, что происходило вокруг - будь то дорожный шум за высокими окнами, смех товарищей за соседним столом или визг телевизора в общей комнате - все доносилось до его сознания сквозь мутное зеркало, фильтруясь через непроглядную толщу воды.
И пока он ровно сидел за столом, мысленно готовясь к трапезе, держа в руках свои столовые приборы, вокруг него кипятилась жизнь: завтрак приводил всех окружающих в бодрое состояние духа.
По утрам на облезлых стенах лечебницы сам с собою играл в догонялки солнечный свет, а вихри пыли в столовой то и дело заставляли сотрясаться от щекотки в носу и звонко чихать каждого снующего с подносом меж железных столов.
Затем все, как бы с общим коллективным возбуждением, хором гудели: будь здоров!
Прямо напротив Григория Саныча, за большим столом, накрытым засаленной цветистой скатертью сидели двое невысоких мужчин. У одного из них было по-особенному катастрофично раздутое, одутловатое лицо и боксерский, простуженно-пунцовый нос. Василий Б/У - так его прозвали два года назад, когда он только пришёл в лечебницу.
С тех пор это прозвище к нему прилипло и со временем так прикипело, что уже перестало быть обидным или оскорбительным. Даже сам Б/У порой шутил, что не зря его так прозвали, ибо жизнь не хило помотала его на Ж/Д в Димитровке, где он честно служил четырнадцать лет, прокладывая, как он сам любил говорить, завтрашнему поколению полотно железной дороги.
Его прищурые монгольские пуговицы вместо глаз, ютящиеся в семявидном разрезе век, то и дело недоверчиво скакали от лица товарища на потертые лица других присутствующих в столовой. В огрубевшей малиновой руке Б/У держал маленькую карманную фляжку, прикрывая ее ладонью.
- Лёня, - важно сказал он, неторопливо и настороженно развинчивая железный сосуд с горьковатой жидкостью - Я вспомнил стихотворение, которое меня заставили зазубрить в школе! Так, что от зубов! Жуть, как я его возненавидел! -
- Какое ещё стихотворение? - нехотя отозвался товарищ Б/У по полному имени Леонид Александрович Облупин, торопливо засовывая в рот манную кашу и нервно поглядывая на флягу в его руке.
- А вот это, послушай - громко и нарочито сказал Б/У, как бы заранее продавая свою шутку - Белеет парус одинокий в тумане моря голубом, куда он едет - хер проссышь ты, и знать я это не хочу! -
Только Б/У успел закончить свою мысль и ехидно хихикнуть себе в кашу, как из-за стола рядом поднялся чернобровый высокий человек. Он смотрел прямо на Василия, держа его на мушке своих карих глаз. Это был незнакомец - он был в лечебнице всего каких-то пару недель, и ещё ни с кем не успел завязать разговор.
- Вы позорите русскую поэзию! - гаркнул он прямо в лицо Василию, и на секунду в столовой повисла гробовая тишина.
Только когда общее недоумение рассеялось, и все уставились, силясь понять откуда они услышали столь высокопарную фразу, на худосошного чернобрового человека, воздух сотрясся поразительно разнообразным смехом.
Громче всего, конечно, смеялся беззубый Антошка - самый низенький, тупоногий человечек, приставленный в углу к стене, будто деревянный стул.
Василий Б/У медленно поднялся на ноги, пытаясь сообразить, что он будет дальше делать и, сжав руки в кулаки, вплотную подошёл к чернобровому поэту.
- Что ты сказал? - проговорил он и неуверенно кашлянул в кулак, но дышал почти в самые ноздри нахальному незнакомцу.
- Я сказал, что стихи вы выбрали прекрасные, но прочли вы их прескверно, сэр - без доли издевки серьезно ответил ему чернобровый человек.
Б/У и без того сбитый с толку странным замечанием, совсем опешил, когда заметил, что помимо десятка глаз товарищей из кармана рубашки чернобрового человека на него смотрела целая куча зелёных, маленьких, настырных глазных яблок: то была кисть молодого винограда.
Столовая не переставала сотрясаться от гогота и визга, наполняясь выжидающей тишиной только на мгновение между репликами невольных артистов - Васи Б/У и загадочного кареглазого поэта.
- Вы поймите, пожалуйста, сэр - на этом моменте публика из солянки разносортных лиц вновь загремела и захлопала в ладоши. Чернобровый человек, однако, совершенно искренне не понимал отчего все вокруг в таком неуемном восторге.
- Поэзия - продолжил он - это дело космических масштабов! Позвольте я вам объясню - декларация тут ни при чем. Если бы каждый из нас счёл нужным внести свою лепту, скажем, в Божественную комедию, вероятно, мы бы уже не смогли отличить то искусно вытканное Данте полотно из магических слов от расписной стены какого-нибудь общественного сортира. И все ласкающие слух звуки были бы выкинуты, вырваны с корнем и заменены на пустолобое «бля», простите за выражение -
Товарищ Б/У, молча и неотрывно следящий глазами за брошенной Василием на столе завинченной флягой, а ушами за разворачивающейся драмой позади него, поперхнулся куском хлеба, засунутым в рот с минуту назад, когда все общечеловеческое внимание еще не было направлено на единственную точку в пространстве: на лицо чернобрового поэта.
Все эти неожиданные заявления так сильно запутали Б/У, что в один момент он поймал себя на мысли, будто в самом деле пытается понять, о чем говорит этот ушастый оборванец.
- И «хер». Такое тоже будет там написано - заключил поэт и, озираясь на заплаканные от смеха рыхлые лица, прыскающие в кулак, вдруг ясно осознал бессмысленность всего сказанного для присутствующих, но все же сделал последний решающий шаг и смиренно, но твердо добавил:
- И, видимо, деваться мне некуда: с вашего позволения - обратился он к Б/У - я получу удар в лицо, а потом прочту стихи -
Все вокруг понимали, насколько абсурдным будет такое зрелище: как человек может читать стихи, выплёвывая свои зубы?
Б/У нахмурился, чувствуя себя облапошенным и хотел уже было развернуться и гордо сесть за свой стол, совершив тем самым какой-то неоправданный, но как ему казалось, невероятно правильный поступок.
Но тут раздался скрип в дальней части столовой, и медленно, похрустывая тощими коленями, поднялся на ноги Григорий Саныч.
Несколько мгновений никто не мог поверить в то, что происходит: это знаменательное событие произошло так неожиданно, что никто даже не успел сообразить, чтобы броситься на помощь к Григорию Санычу и помочь ему не развалиться на полу в груду костей.
Григорий Саныч поднял вверх костлявую руку: он нахмурился и стал ожесточенно облизывать слипшиеся губы, и по-видимому хотел сказать что-то очень важное, но спичечные ноги в фиолетовых прожилинах так и наровились его подвести, и он схватился за край стола, пытаясь удержаться и вновь не плюхнуться и уже навечно в своё инвалидное кресло, которое он с таким трудом сейчас покинул.
Тощий бородатый мужчина, похожий на муфтия в белых тапках, подхватил старика и помог ему восстановить равновесие. Ещё один щетинистый нерусский мужчина подскочил на ноги и в волнении развёл руками.
- Дэржитэсь, дедушка! - сказал он громко и, не найдя себе места, смущенно почесал затылок, а затем опустился обратно на свой стул.
- Дайте мне посмотреть на этого человека! - отмеряя каждое слово, упорно и старательно, но беспрестанно чавкая, сказал Григорий Саныч.
Все вокруг молчали.
Чернобровый молодой поэт как-бы по привычке легким, еле заметным движением головы откланялся Б/У, на что тот неопределённо шагнул назад, качнулся с ноги на ногу и в недоумении остался стоять на месте.
Человек же с виноградной кистью в кармане рубашки, пошёл прямо к Григорию Санычу.
Направляясь к сгорбленной фигурке Григория Саныча в жёлтом халате, он на секунду почувствовал непреодолимое отвращение и даже страх: только сейчас он заметил как тянется из-под полы полинявшего от тысячи стирок желтого халата прямо к мешку на голени старика упругая тонкая трубка мочевого катетера.
Поэт вдруг представил, будто идёт прямо в объятия собственной смерти: всегда она виделась ему именно такой - старой и немощной, беззубой развалиной, что глядит прямо в упор, как дуло пистолета и не по-человечески внимательно разглядывает твоё лицо, будто собственное отражение.
Но человек откинул эти мысли и постарался подойти к Григорию Санычу так близко, как только это было возможно.
Григорий Саныч, поддерживаемый за локоть, слегка наклонился к нему и, опершись рукой о железный стол, заглянул исподлобья прямо в его глаза.
- Как тебя зовут? - спросил он вдруг. Голос его прозвучал резко, как басовая струна, но тут же соскочил на дрожащую ноту и выжидающе смолк.
- Руслан Цветков - сказал человек и протянул Григорию Санычу свою крепкую, жилистую руку.
Старик улыбнулся: взявшись за ладонь Руслана, он оперся на на неё, как на костыль, и воспользовавшись моментом, сделал небольшой шажок вперёд.
- Я хочу - начал он, обращаясь теперь ко всем, кто собрался в столовой и созерцал столь исключительное событие, будто то было явление Христа народу.
И голос его надрывно прохрипел, как бывает, когда долго молчишь и мокрота образует труднопреодолимое препятствие в твоём горле.
Он откашлялся, и в одну секунду лицо его переменилось, вероятно, выразив самый большой гнев, на который был способен Григорий Саныч: кустистые седые брови поплыли вверх по лицу, сцепившись друг с другом в морщинистую складку над самой переносицей, а слезящиеся глаза вдруг ясно и неистово стали пронзать поочередно каждое небритое лицо, сидящее в столовой.
Он снова сделал усилие, чтобы устоять на ногах, вцепился левой рукой в муфтия в белых тапках, а правой в несчастного поэта, и грозно вывалил комья слов в нелепую тишину:
- Я хочу услышать что-нибудь кроме бесконечного мата, льющегося парашей из ваших ртов! Как вы думаете?! -
Он перенёс весь вес на свои два подневольных костыля, и вытянул вперёд худой палец, как острую саблю, рассекающую плотный нагретый воздух.
- Думаете, я вонючая старая развалина?! Так и есть! Я проклятый алкаш, как и вы все, чертом попутанные! Я бы продал страну за рюмку водки! Но я не глухой и не слепой, в отличие от тех из вас, у кого вместо башки консервная банка! -
Откуда-то из глубины столовой послышался смешок, но Григорий Саныч не прервался.
- Я прекрасно вижу, как вы смотрите на меня и радуетесь, что не ходите под себя и не просите кого-нибудь подмыть вам задницу! Да только! Только вот… - Григорий Саныч вновь закашлялся, но уже сильнее прежнего, и пришлось некоторые время ждать, чтобы он мог продолжить.
На всеобщее удивление, никто и не подумал воспользоваться моментом и вновь перебить его. Только слышно было в напряженной тишине, как какой-то мужчина с аппетитом ел манную кашу, стуча вставными зубами где-то между спин.
- Пройдёт немного времени, и каждый из вас превратится в пыльный мешок с костями! И ничего от вас не останется, кроме вставных челюстей и вонючих носков! Я знаю, о чем говорю! -
Он сделал небольшую паузу, обтер дрожащей рукой заплеванный от возбуждения подбородок, и продолжил:
- Меня не пугает старость: я давно уже взял ее в жены. Так уж случилось, я сам себе позволил так близко приблизиться к порогу Христа! -
Какой-то остроносый мужчина с испитым восковым лицом перекрестился и нелепым движением руки взял с груди, а затем прижал к губам алюминиевый крестик.
- Но я уже своё пожил, а никто из вас остолопов, должно быть, уже и не помнит, что значит радоваться по-настоящему - грустно сказал Григорий Саныч, но потом он собрался с мыслями, по-старчески улыбнулся правым уголком рта, напряжённо затрясся и крикнул:
- Я отдам всю свою вшивую пенсию тому из вас, кто хоть чем-то по жизни отличился перед Господом! Встань из вас, хоть один, кто прочёл до конца Войну и Мир! Встань хоть один человек с ученым образованием! К чему я служу тут по вам панехиду?! -
Некоторое время все молчали, не понимая риторического вопроса: повисла пауза, но всех внезапно позабавила перспектива выиграть десять тысяч рублей за просто так, и потому все присутствующие вдруг окинули друг друга интересующимся взглядом - а неужели и правда среди нас ни одного ученого человека?
- Я был художником - с каким-то радостным смешком раздалось из-за спин впереди сидящих.
- А я балериной - ответил Григорий Саныч, и столовая тут же заполнилась одобрительным смехом.
Никто больше не чувствовал себя, как на скамье подсудимых, где впервые за несколько лет выносили обвинительный приговор всем и каждому.
В эту же минуту Григорий Саныч вдруг, не выдержав конкуренции с собственным телом, откинулся в кресло и, тяжело дыша, отпустив наконец от себя беспокойного муфтия, вцепился в рукав Руслана. Раздался общий испуганный вздох.
- И потому я прошу вас от всего своего старческого сердца и прогнившей печени! - повернул он дрожащую голову к людям, стараясь принять в своём кресле подобающий вид - Дайте этому человеку прочесть для меня стихи! -
Конечно, после всего увиденного сегодняшним утром никто и не мог сказать «нет»: несколько человек, громыхавших подносами в самом начале самобытного спектакля уже ушли из зала, не дождавшись и кульминации Григория Саныча, поэтому сейчас в столовой воцарилась по-настоящему торжественная тишина.
Руслан вдруг почувствовал себя плохо: от волнения к горлу подкатила горячая изжога, но он тихонько похлопал по плечу Григория Саныча, с надеждой глядящего на него снизу вверх, и медленно достал из кармана рубашки гроздь винограда.
Все вокруг следили за каждым движением поэта так, что можно было заметить и дрожь его руки и нервное подергивание бровей. Но это только притягивало всеобщее внимание, как магнит, и не давало возможности оторваться от происходящего, каким бы нелепым все это не казалось.
Руслан водрузил виноградную кисть на стол: среди капустных пирожков, тарелок с мутной кашей и кусков пресного хлеба она казалась абсолютной бутафорией. Зелёные ягоды блестели на солнце, украдкой пробравшемся в столовую, точно проворный зритель, опоздавший на спектакль.
- Александр Вертинский - объявил Руслан, и его в ту же секунду встревожило и потрясло странное восторженное чувство, будто вот-вот в этой комнате и вправду должен появиться самый настоящий седовласый Вертинский, чьё выражение лица повергло бы в шок всех и каждого: его глаза, нос, гордо сомкнутые губы и морщины на щеках сами бы рассказали его стихи.
Руслан сделал один широкий шаг и оказался прямо посредине большого полукруга притихших, человеческих лиц.
Он закрыл глаза, а когда открыл их, уставился на самого ближнего человека за дальним столом: Б/У смотрел на него искоса, устало потирая огромной рукой свою разболевшуюся голову. Фляга в его руке была пуста.
- Что Вы плачете здесь, одинокая глупая деточка
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы? - Руслан бросил эту фразу быстро, искрометно, вникуда, чтобы никто вдруг не подумал, будто он адресует ее кому-то из присутствующих.
Но потом он подумал, что, наверное, не так уж и важно, кто примет это на свой счёт, и смело продолжил:
- Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка.
Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы…
Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная
И я знаю, что крикнув, Вы можете спрыгнуть с ума.
И когда Вы умрете на этой скамейке, кошмарная
Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма…
Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка.
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.
Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой
И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы -
Когда замерла последняя строка, а Руслан как назло не смог уйти на точку, отчего фраза словно повисла в воздухе, он замер. Ему так давно вслух никому не приходилось читать стихи, что его с непривычки понесло вперед, словно дальше были ещё и ещё сплошь четверостишия.
Но нет, отмеряно было ровно столько, сколько было написано - сколько было дано сказать Вертинскому человеческой судьбой.
И нерадивый поэт, совершенно не отдавая себе отчета, снова прочёл последнее четверостишие. Все время, пока в столовой витали над головами строчки великого поэта, Руслан невольно хмурил лоб, скользя по небритым лицам слушателей, ищя и не находя в их глазах должного понимания.
Кто-то из пойманных им слушателей смотрел на него немигающе, неотрывно, но и в этом абсолютном фокусе выпуклых, пристальных глаз не было того участия, того пытливого любопытства, с которым слушают гениальные стихи выдающихся людей или симфонические оркестры, вобравшие в себя все мыслимые и немыслимые трезвучия мира.
Кто-то обыкновенным образом чесал подборок и в этом жесте, казалось бы, не было ничего вызывающего или оскорбительного, но в то же время, в такого рода человеческой простоте неизменно проглядывается смутное ощущение равнодушия, с которым обыденно слушают утреннюю сводку новостей или сердобольную болтовню соседки с третьего этажа.
Все это создавало странное ощущение нереальности происходящего, и Руслан боролся с самим собой, неосознанно подчеркивая и давя на отдельные слова, как давят ногой на шелковистые ягоды винограда, превращая их в неопределённую серую кашицу.
Однако он прочёл последнюю строфу дважды, как этого не сделал бы ни один настоящий поэт: так сильно ему хотелось сделать вызов безучастному молчанию окружающих, потрясти их словом за плечи, разбудить от напрасного сна.
И Руслану вдруг показалось, что теперь его слова произвели должное впечатление: кто-то за дальним столом всполошился и поднял вверх голову, по столовой волной прокатился беспокойный шёпот.
Произнося последнее слово и уходя на точку, Руслан случайным образом развернулся прямо к Григорию Санычу.
Григорий Саныч сидел в своём кресле с неопределённой улыбкой. Глаза его были закрыты, но на покатом лбу и в густых бровях и в перекошенной улыбке: в каждой детали его лица читалось глубокое понимание и даже детский, безусловный восторг.
Вся его фигура, до этого сутулая и скомканная расправилась, как чистый бумажный лист, как крыло перелетной птицы.
Валерия Светлакова
