Проблема эпического героя в повести А. Чапыгина «Белый скит»
А. С. Сваровская
После грозных и бурных лет первой русской революции, после драматических лет реакции русская реалистическая проза вступила в новую полосу своего развития. Особенности исторического развития России в предоктябрьское десятилетие свидетельствовали о возрождении своеобразного варианта героического, эпического состояния мира, понимаемого как ситуация гигантского прорыва народных масс к осознанию своей роли в истории. Объективная общественная потребность эпического освоения бытия, т. е. истолкования и оценки основных сил, противоречий и тенденций развития современной истории, обусловила особое эпическое качество художественного сознания, устремленного к постижению человека во всем многообразии его связей с миром, в его биологической, социальной и исторической обусловленности.
Эпическое отображение действительности, связанное с осмыслением нравственного потенциала народного сознания, с поиском волевого, героического начала в нем, закономерно включало в себя потребность создания характера, который воплотил бы в себе высоту духовной жизни нации.
Еще Гегель придавал огромное значение фигуре эпического героя, потому что только через эпический характер и его деятельность и могут проявиться исторические закономерности существования народа в их объективности, полнота эпического события. Уточняя, в чем заключается «специфически эпическое в изображении индивидов», Гегель настойчиво подчеркивал «полноту черт» эпического характера, позволяющего проследить «развитие национального склада мыслей и способа деятельности», т. е. характер должен раскрыться перед читателем в многообразии своих отношений к миру, «в разнообразнейших положениях и ситуациях».
В индивидуальных действиях эпического героя сконцентрированы главные потребности времени, составляющие «неустранимое действительное основание для всякого отдельного индивида». Судьба эпического героя как бы предопределена необходимостью выразить всеобщее состояние духа народа, но необходимость обретает характер личной потребности героя в этом. В конечном итоге именно на судьбе эпического героя замыкаются в единстве и взаимосвязи индивидуальное действие и целостная картина народной жизни.
Создание эпических героев, отразивших в себе целостность и противоречивость народной жизни, принадлежит в 1910-е годы А. М. Горькому с его циклом «По Руси», с автобиографической трилогией. Однако проблема положительного героя была одним из важнейших параметров художественных поисков и в литературе критического реализма. Герой-идеолог И. Касаткина, С. Подъячева, И. Шмелева демонстрирует тип сознания, активно вырабатывающего новые формы своего события с окружающей его социальной действительностью. Интересный с точки зрения остроты мысли, такой герой не раскрывался во всей полноте личностных качеств, что, конечно, объясняется объективными причинами и не снижает его идеологического и интеллектуального потенциала.
В литературе 10-х годов появляется и иной тип героя, изображение которого делало его похожим на героя народного эпоса. Лишенный индивидуальных черт, не опосредованный многосторонними связями с действительностью, подобный герой представал как фигура, символизирующая мощь природных и нравственных сил русского характера.
Фигуры Никиты Дехтянского из «Печали полей» Сергеева-Ценского, образ старосты таежной деревни Кедровка из повести В. Шишкова «Тайга» призваны были выразить позитивную программу авторов. Реально-бытовое их существование переводится постепенно в символический, вернее, в аллегорический план. Крестьянин Пров из «Тайги» В. Шишкова вырастает в могучую фигуру крестьянского провидца, богатыря, благословляющего таежный пожар как обновление, очищение жизни: «Крутые плечи Прова накопили столько неуемной мощи, что, казалось, трещал кафтан. Большие угрюмые глаза упрямо грозили огню: «Ничего... Пущай чистит». Образ Прова мыслится художником как непроясненная, но мощная потенциальная сила, способная всколыхнуть и разрушить неподвижность деревенской жизни. Таким же богатырем предстает бедняк Охрим из рассказа К. Тренева «На ярмарке», которого автор называет «огромный Охрим»; он идет, «вытаскивая из грязи сапоги так, как будто он выворачивает их с конями. Он кажется гораздо больше лошади, с которой идет рядом». Ярость, вспыхнувшая в душе Охрима при виде так называемой «лотереи», издевательства над невежеством и наивностью крестьян, находит выход в истинно богатырском сражении. Охрим сначала постоял, «переживая посыпавшийся град ударов», но потом, «вдруг словно почувствовал ужасающую тесноту в плечах, сильно повел ими, описав большой круг. Мгновенно вокруг него образовалось большое место в две сажени...» Охрим один создал на ярмарке панику, и вот уже пьянящее дыхание бунта пронеслось над заснувшим в вековой отупелости городком.
Принцип построения образов названных героев близок к обобщающей идеализации и связан со стремлением придать персонажам черты сказочных богатырей. Герои представали как своеобразные знаки-символы, выражавшие авторскую надежду на естественную, природную мощь русского национального характера, способную стать основой исторически прогрессивных изменений.
В ряд обозначенных героев почти все исследователи обязательно включают Афоньку Креня, героя повести Чапыгина «Белый скит», а саму повесть рассматривают как одну из важных страниц летописи российской деревни, авторами которой, кроме Чапыгина, были И. Бунин и И. Вольнов («Повесть о моей жизни»), С. Подъячев и Шишков и многие другие. Расхожим стало в общем-то не искажающее облик главного героя утверждение о том, что фигура Афоньки Креня — былинная, исполненная «огромных духовных и физических сил ...народной мощи...». В «Белом ските» используется прием былинного, сказочного, гиперболически-легендарного претворения действительности. «Именно так изображен Афонька Крень, стилизованный под Илью Муромца либо Микулу Селяниновича», — писал еще в конце 50-х годов автор очерка жизни и творчества Чапыгина Б. Вальбе. Те же «очертания былинного богатыря» видит в герое Н. Тотубалин. В самых последних работах намечается тяготение к истолкованию повести и образа героя в контексте идеи духовного спасения в скиту, распространенной среди старообрядцев Севера, а также как севернорусский вариант сказки о двух братьях. Эти аспекты интересны сами по себе, и правомерность их не вызывает сомнений, но в этом случае уходит на второй план тот социальный смысл и та новизна героя, которая отражала сдвиги в художественном сознании 10-х годов.
Как справедливо отмечает Л. В. Крутикова, «жизнь деревни в изображении Чапыгина приобретает по сравнению с «Деревней» Бунина и «Тайгой» Шишкова большую социально-классовую детерминированность». Все исследователи отмечают наличие социального конфликта в повести, острого столкновения Афоньки Креня и кулака Артамона Вороны, безраздельно царящего в селе Большие Пороги. В повести действительно вскрывается механизм экономического закабаления крестьян. Ворона безжалостно вырубает лес и делает это руками самих крестьян, для которых он «благодетель», дающий работу, естественный источник существования. Своеобразие социальной расстановки сил в повести Чапыгина состоит в том, что социальный аспект подхода к действительности углубляется и осложняется нравственным. Ворона с его звериной философией и спекуляцией на самых низменных сторонах человеческой натуры безраздельно царит в селе именно в силу слабости и бессилия крестьян противостоять своей первобытной наивностью хитрости и изворотливости кулака. Неравная борьба Вороны и всей деревни открывается в массовой сцене сельского схода, когда Ворона без особого труда добивается легального разрешения на вырубку леса и даже делает это под видом общественного «приговора», который сам же и сочиняет и в котором говорится только о якобы очистке леса, вывозе корней, отрубленных вершин.
Главная опасность Вороны видится автору в тотальном моральном разложении крестьянского мира, где никто не в силах ему противостоять. Ворона пытается привлечь на свою сторону младшего брата Афоньки - Ивашку, разжечь между братьями смертельную вражду, распускает слухи о том, что Афонька убил охотничью собаку брата.
«Парень беспомощно опустил свои лапы.
— Братан был мне заместо отца. Тропы в суземе отводил, промыслу на зверя обучал...» Однако Вороне и здесь удалось задушить остатки кровной братской привязанности и всколыхнуть в Ивашке лютую ненависть к Афоньке.
Противоборство Вороны и Афоньки происходит в условиях трагического одиночества крестьянского богатыря. Невыносимо трудная ситуация, сила внешних обстоятельств и служит той исходной почвой, которая рождает Креня как эпического героя. Деревенский «мир» жесток к нему («...на селе Афоньку Креня не любили...»), хотя и бывают редкие проблески чувства справедливости у односельчан. В уже упоминавшейся сцене сельского схода Ворона во что бы то ни стало хочет выгнать Креня из села и сделать это руками самих крестьян. По реакция «мира» на «приговор», который зачитывает писарь, не совсем такая, какой бы ее хотел видеть Ворона: «Правильно! Миру надоел. — Ивашку заодно с ним, Ивашку-у! — Крещеные! Один поп Данило руку клал — неправильный приговор!..».
Как ни пытается писарь по наущению Вороны оклеветать Креня перед обществом, «два каких-то справедливых голоса стояли за Афоньку» и опрокидывали один за другим возводимые на Афоньку поклепы: и что церковь божию не посещает, и что «собаками травит скотину», и что подбивает парней на драки. По тому, как «равнодушно» читает писарь,
как без злобы пока воспринимает толпа братьев Креней, как усердствует в своей злобе Ворона, становится ясно, что конфликт Креней и «мира» спровоцирован Вороной и стал возможным только при всеобщей неразвитости, патриархальной примитивности и страхе жителей и перед Вороной, и перед нечеловеческой силой Креней.
В работах о «Белом ските» нередко делается упор на инстинктивной ненависти Креня к Вороне, к пришлым порубщикам леса. «Но сам он так же зоологичен, как и его противник», — пишет Вл. Семенов. Протест Креня мыслится как «стихийный, даже импульсивный». Думается, характер Креня задуман автором сложнее и богаче. Герой, действительно, плоть от плоти северной деревни, однако могуч он не только телом, но и духовным стоицизмом, способностью, во-первых, постичь смысл происходящих вокруг него событий, во-вторых, осознать себя защитником природы, да и неблагодарного деревенского «мира». Он ощущает свою миссию как судьбу, как предназначение, ставшее, однако, его личной волей. Когда-то давно дал он матери зарок уйти в скиты, но так трудно отрываться от мира: «в миру тоже дела много, много бы оберечь надо...»; «покудова силы хватит, норовлю оберечь господню красоту — лес, зверя, где могу, не даю зря обидеть, корень его, вконец изводить. Врагов лесных сужу своим судом...». Афонька Крень взял на себя тяжкую и неблагодарную ношу: привнести истину в темные души и деревенских, и пришлых погубителей леса.
«Подвыпившие возчики подступили к Афоньке:
Изъясни, отчего порубку не хвалишь?
Афонька тихо ответил:
Вывозка, крещеные, не промысел, а погибель ваша...
Врешь, какая погибель?!
Весна сегодня пала ранняя, на дорогах ступни пробили лошади по брюхо, дров нельзя стало вывезти — в нетопленных избах ребятишек морозили; аль не помните? Земля наша скудная, навозить ее и так нечем, а где шишка в лесу осталась!
Афонька переждал шум и голоса, продолжал:
Прошлые вывозки амбары овса лошадям скормили, лошадей на щелопах да в балках надорвали и заработки пропили... В эту вывозку четверо лесорубов насмерть запилось — у сухарей семьи по миру ходят. Ладно это?.. — начал Афонька.
Это он верно-о!
Врет! Не будь вывозки, чем подати, отдать?! — крикнул громко Ворона. — Уходи! видим... што ты против нас пришел — на народ остуду кладешь».
Так глубоко проникнуть в причины гибельных процессов, происходящих в людях и природе, мог только человек, чья задача — спасти людей от них самих, открыть им глаза на происходящее. Облик Афоньки не случайно очерчен Чапыгиным гиперболизованно, и суть здесь, наверное, не только в стремлении художника чисто поэтически обрисовать героя как сказочного, былинного богатыря (собственно, он предстает таким только в своем сне, когда видит себя вровень с деревьями, гладит огромной ладонью медведицу с медвежатами, гладит по мягким перьям филина, и «сквозь его толстые пальцы, сияя, пробиваются зеленые огоньки глаз птицы». Думается, автору был важен такой аспект изображения эпического характера, как равенство с природой, способность подняться до ее величия и трагической судьбы, а это происходит уже наяву, а не во сне. Уже после своего удивительного сна, когда рассвело, Крень наяву натыкается на гнездо глухаря, держит на широкой ладони «голого толстоголового птенца», потом освобождает из ловушки медведя, угодившего туда лапой.
Афонька способен взглянуть на человека, на его преступление перед природой глазами самой природы, изнутри нее. Для него природа не объект умиления, а живой страдающий организм, исполненный глубокой, совсем человеческой боли. Небольшая главка, посвященная страданиям раненой лосихи, наполовину написана через призму восприятия самого животного. Трагедия гибнущей природы — в ее беззащитности. Для Креня (и для автора) лосиха не неразумная тварь, а «неизреченность животная», которая не может только рассказать о глубине и силе своей боли. Близость Креня к природе, основанная на понимании ее страданий, рождает ненависть к людским преступлениям. Яростно преследует Афонька охотника — убийцу лосихи; до изнеможения таскает валежник на просеку, по которой рубщики попадают к месту вырубки леса, всеми силами пытается отвадить чужаков; ненавидит лободыров-гонщиков леса, тоже истребляющих лес.
Афонька Крень — один из немногих в литературе 10-х годов характеров, данных в протяженности действий, усилий, в процессе достижения высокой и трудной цели. Крень потому и откладывает уход в скит, что видит свое высокое предназначение в сохранении бога на земле. В повести звучит своеобразный мотив прометеизма. Афонька, оправдываясь перед монахиней за то, что не торопится уйти от мира, говорит: «Ведь у иного прочего жизнь темна, огонька не видно, у меня же надежда к богу прийти... Здесь он близко жил, мой бог!.. Церковку сожгли... и бога моего не стало — он в лес перешел. В лесу... я молюсь. Матушкино завещанье сполню. А найду ли я в скитах бога? Может, так: люди лес выломят, пустыню голую сделают, а в скитах бога-то моего и не обретется». Крень пытается привнести свет в сознание односельчан, но он видит, как легко покупает Ворона крестьян, его брата Ивашку; сам не раз становится жертвой предательства, коварных и злых намерений односельчан извести его. Однако он продолжает служить «миру», не видя вокруг никого, кто мог бы его поддержать. Совершенно неправомерно зачисляется герой «Белого скита» в некоторых исследованиях в ряд таких же дремучих и отягощенных предрассудками персонажей, как большинство персонажей повести. Афонькой движет вполне осознанная и стойкая вера в возможность переломить ход событий, природу человека.
Не случайно выведена в повести фигура ссыльного Егора Ивановича, который как будто бы самим прошлым, уровнем образованности призван был стать лучом света в беспросветном мраке деревни. Однако сознание Егора Ивановича совершенно сломлено. Егор Иванович одержим болезненной страстью заглянуть за край жизни, и его самоубийство — печальный и закономерный итог жалкого существования без цели и смысла. И что еще важно — Егор Иванович изверился в человеке и человечестве. С мрачной ненавистью говорит он мельнику Ивану Титовичу: «...человека на земле извести следует...». Его письма товарищу по ссылке — история духовной капитуляции, разочарования в своей прошлой деятельности. В основе деградации души — разуверение в тех, ради кого, как ему казалось, он жил и страдал. А оказалось, что «человек для человека и окружающей природы был и будет волк». Егор Иванович иллюстрировал свои мысли о человечестве строчками Тютчева, где оно видится как «безумье жалкое». Жалка, однако, сама фигура ссыльного, по контрасту оттеняющая истинную полноту страданий крестьянского Прометея. Креня более всего удручает то, что охотником за ним становится брат Ивашка. До самого конца Афонька надеется обратить его в свою веру, прощает ему многие злодейства, удерживает себя от расправы с ним. Ивашка по наущению Вороны подпаивает брата и подпирает его в угарной бане. Чудом спасшийся Афонька и тут не может решиться поднять руку на брата. Последней гранью, отделившей Афоньку от убийства, стал акт надругательства Ивашки над иконой матери.
«Знаю — тебя от смерти маткин образ пасет... Убрал я твоего пастуха!»
Взглянув на божницу, Афонька изменился в лице, опустил руки: среди светлых образов не было черного — материна». Афонька зверски умертвил брата, всунув его в жерло раскаленной печи, уподобившись тем, кто охотился за ним. А осознав это, решил уйти от мира.
Финал повести «Белый скит» чаще всего рассматривает как свидетельство слабости и неопределенности авторской позиции. «Писатель безусловно подменил истинную сложность противоречия его самым общим звучанием». Думается, никакой подмены в финале не произошло. Напряженность социальных и психологических коллизий, противоборство Креня с Вороной, стремление стать защитником односельчан и пробиться сквозь полосу отчуждения исчерпали себя в рамках сюжетной ситуации. Уход в скит не спасение для героя и не отречение от прежних своих внутренних нравственных законов. Он ведь боится, что сам уподобится звериному облику своих противников. Герой обнаруживает способность жизнью заплатить за назначенную ему судьбой долю народного заступника. В Афоньке Крене проглядывают черты исторического образа бунтаря — протопопа Аввакума. В нем корневая основа русской психики (Крень — «корень»), ее темные и светлые стороны. Густота, драматическая насыщенность всех ситуаций, событий дается порой на грани натурализма. Однако последний словно бы омывается чистейшим лиризмом, когда речь идет о природе, о всем том прекрасном, чем полна земля. Эпическая многослойность повести, которую во многом сообщает образ главного героя, в том, что сквозь обыденную жизнь просвечивают черты духовные, возвышенные, земная красота. Нравственные начала (отношения Афоньки к матери, брату, односельчанам, к лесу, зверям, птицам) утверждаются автором в качестве высшей меры жизни.
Афонька Крень — герой не идеальный, однако слабости и противоречия его сознания есть отражение предела художественного познания литературой исторической ситуации. Смерть героя несет отзвук его трагической вины и исторической обреченности. Только в 20-е годы (в творчестве А. Малышкина и Вс. Иванова, А. Яковлева и Б. Лавренева) сможет появиться герой, в котором мы найдем «сопряжение «естественного» и «исторического». Но понять нового героя, истоки его появления невозможно без исследования тех качеств, которыми наделяется в прозе 10-х годов герой, обозначаемый нами как эпический, расширяющий наше представление о положительном герое эпохи. Эпическое в герое видится в самой форме бытия личности как социального действия, как борьбы против бездеятельности, пессимизма. Эпический характер в 10-е годы сложно сочетает в себе и кризисное состояние духа, и устойчивую нравственную доминанту, помогающую осознать сложность переживаемых событий. Эпический герой берет на себя всю полноту ответственности за несовершенство земного бытия и тем самым преодолевает трагедию отчужденности индивидуального сознания от исторического хода событий. Эпический герой 10-х годов закономерно привел к появлению в молодой советской литературе образа народа — творца истории.
Л-ра: Художественное творчество и литературный процесс. – Томск, 1988. – Вып. 10. – С. 164-173.
Критика
