«Шутейные» рассказы Вячеслава Шишкова и народные смеховые традиции
И. Э. Капкаева
[…]
Рассказы непрерывно пополнялись вплоть до 1930 года, пока Шишков не обратился к работе над крупными романами — «Угрюм-река» и «Емельян Пугачев».
«О «шутейных» рассказах говорят редко и бегло. Многие из них стали недоступны для широкого читателя, их можно найти лишь на страницах старых юмористических журналов и отдельных изданий 20-х годов, ныне ставших библиографической редкостью». В них отразился определенный этап развития советской деревни, формирование нового общественного уклада, борьба со старым бытом, тормозящим развитие социалистического общества.
Перо художника запечатлело то, что со временем стало источником наших знаний о сложных процессах, совершавшихся в среде русского крестьянства.
Наиболее интенсивно «шутейные» рассказы писались Шишковым в двадцатые годы. Они возникли в результате работы писателя над очерками о современной деревне 20-х годов («С котомкой», «Приволжский край»), его многочисленных странствий по селам и деревням России.
Еще раньше, работая с 1894 года в Сибири, участвуя в экспедициях, В. Шишков постоянно общался с остяками, иртышскими казаками, киргизами, якутами, тунгусами, наблюдал их быт, вел фольклорные записи. Огромен был материал, собранный писателем за время его двадцатилетней жизни в Сибири: былины, песни (исторические, шуточные, плясовые, разбойничьи), пословицы, поговорки.
В последующие годы, переехав в Петроград, Шишков продолжил собирательскую деятельность. В одном из писем 1924 года он сообщает: «На самых ближайших днях уезжаю в Бежецк, в Москву. Оттуда в Костромскую губернию и дальше в Русь, в самую глушь, к колдунам, ведьмам, медведицам, лешим. Занятно посмотреть как древнерусский уклад перевился былью наших дней». Именно «быль наших дней», сталкивающаяся с патриархальным деревенским укладом, становится основным содержанием «шутейных» рассказов.
«Рассказы названы «шутейными» потому, — писал Вячеслав Шишков в предисловии к изданию 1925 года, — что во многих из них изображаются в юмористической форме слабые стороны и курьезы нашей действительности, неизбежность коих при коренной перестройке быта очевидна».
М. Горький в письме к В. Я. Шишкову в 1925 году отмечал: «...Умный смех — превосходный возбудитель энергии... Посмеяться — дело доброе, оздоровляющее».
Специфика юмора «шутейных» рассказов заключается в их фольклорных истоках.
Критика 20-х годов не коснулась проблемы фольклоризма «шутейных» рассказов. Рецензии, которые появлялись в малозначительных изданиях («Город и деревня», «Книга и профсоюзы» и др.) — носили характер аннотации. Анализ рассказов сводился к перечислению «типичных явлений нашего быта, таких как темнота и невежество,.. пьянство».
Но уже в ранних рассказах Шишкова, «Чуйских былях», юмор несет в себе элементы народного сказа. Близость юмора писателя к фольклору отметил Б. Томашевский: «В нем есть тоже что-то таежное, первобытное, сгущеное, телесное. Это смех народной сказки. Смех открытый, бесхитростный».
Современные исследователи, изучающие творчество В. Шишкова, лишь коснулись проблемы народных смеховых традиций. Так, например, В. И. Кочетов отмечает, что «по своему типу юмор произведений В. Шишкова ближе всего стоит к бытовым сатирическим сказкам». Близость юмора «шутейных» рассказов к юмору сатирической народной сказки, лукавой побасенки отмечает также Л. Ф. Ершов.
Сатирическая бытовая сказка — наиболее популярный в прозе вид сказки. Она черпает свой материал из окружающей жизни. «Герой таких сказок... лихой отставной солдат, мужик, крестьянский парень или батрак. Хитростью, сметливостью, догадливостью он одурачивает своего алчного хозяина, попа или барина, глупую попадью или барышо-помещицу. ...С необычной наблюдательностью и большим искусством повествования в них рисуются столкновения, которые кончаются посрамлением и наказанием, а иногда разорением или гибелью обидчика и поработителя».
Проблема фольклорных истоков творчества В. Шишкова требует специального углубленного изучения. Рамки данной работы позволяют рассмотреть лишь некоторые приемы создания комического эффекта «шутейных» рассказов, характерные для народного смехового творчества. Юмор здесь создается прежде всего при помощи комизма ситуации и языкового комизма.
Для создания комических ситуаций в «шутейных» рассказах используются приемы «одурачивания», «посрамления воли» (В. Я. Пропп). Прием «одурачивания», по мысли В. Я Проппа, составляет главный сюжетный стержень комедийного и повествовательного фольклора. «Оставить в дураках — такой главнейший прием фольклорной «сатиры». На принципе одурачивания и основан сюжет некоторых «шутейных» рассказов («Режим экономии», «Луковка», «Усекновение», «Пастюха» и др.).
В рассказе «Усекновение» (1926) заезжий фокусник сговаривается с «кулацким элементом» села Нетоскуй, что во время представления «оттяпает» голову местному комсомольцу Мишке Корню. Лавочник Влас, посулив вознаграждение артисту, упрашивает: «...A позволь тебя, андель, спросить... Например, ежели оттяпаешь, а тут тебе головокружение, захвораешь нечаянно и на пол, вроде обморока? Тогда как? Ведь не станет же человек без башки полчаса дышать, умрет. Правильно иль нет?».
Когда же оказывается, что Мишка жив и невредим, и всё «усекновение» — это ловкость рук артиста, то «вздыбил на скамьи весь кулацкий элемент... заорал: — Жулик ты! Обманщик!.. Тьфу, твои паршивые фокусы!». Рассказ этот близок к знаменитой сказке о шуте, который семерых шутов перешутил. «В русской сказочной традиции этот авантюрно-новеллистический в своей основе сюжет всегда имеет острую социальную направленность и сатирическую окраску: шут — ловкий плут и обманщик в образе бедного, но хитрого и умного мужика или солдата — обычно издевается над представителями социальных верхов — попами, барами, купцами, богатыми мужиками».
Сюжет «Шут-невеста» (проделки переодевающегося в женское платье шута) лежит в основе рассказа «Настюха» (1925). В деревне Крайней председательшей женотдела избирают мужика Настасея Сковороду. «Имя у него вроде бабье, и фамилию сам поп не разберет — Сковорода. Баба тоже может сковородой быть за всяко просто». И стало мужикам вольготно, бабам худо. «Вдруг — фють,— здравствуйте — прикатил мимоездом какой-то заведующий член из города». Настасея срочно бреют, обряжают в бабью справу, повязывают голову повойником, — и превращается он в Настасью. Но, вмешались разъяренные бабы, и обман открылся. Переодевание мужчин в женское платье, женщин в мужское — обычай, популярный во время карнавалов, масленицы, рождественских праздников. Ряжение это, потерявшее древний ритуальный смысл, становится одним из самых веселых моментов обряда. В сказку же переодевание входило как очень удобный прием для свершения шутовских проделок.
По определению В. Я. Проппа, посрамление воли «есть результат некоторой скрытой в человеке неполноценности, которая вдруг раскрывается, что и вызывает смех». Этот способ используется в очень многих «шутейных» рассказах («Валтасар», «Торжество», «Шеф», «Смерть Тарелкина», «Лайка» и др.).
«Товарищ наробраз» из рассказа «Торжество» (1922), в предвкушении обещанной выпивки, «закрывает» глаза на то, что в новой школе села Дыркино был отслужен молебен. Портреты вождей завесили красными фартуками, так как: «Тут святые иконы придут, божжа матерь, Николай-угодник, нешто легко им, святителям Христовым, взирать на патреты-то на ваши?». По окончании молебна состоялось открытие школы «по-советски». Отворили окна и стали махать фартуками, чтобы разогнать ладан. «Силантий крикнул: «...По леригии аминь окончилось. Теперича по советски. Все за мной! И старухи также. И старики. Батюшка, отец Сергий, не откажите и вы поучаствовать».
Обойдя с Песнями село, все вернулись к школе, чтобы закончить митинг «банкетом»: «Гражданин начальник и православные християне!.. Не омрачим торжества сего. Приступим в любви к трапезе и питию».
Перепившиеся дыркинцы, избив, изгоняют из села «наробраза», обидевшись на то, что он подтвердил происхождение человека от «обезьяны».
В приведенном примере посрамление вызвано причинами, которые находятся вне человека, но одновременно и чисто внутренними, кроющимися в натуре его. Почему «наробраз» закрыл глаза на освящение школы — да уж очень гульнуть хотелось за чужой счет. В ответ на приглашение дыркинцев «наробраз» задумался. Он выпить не дурак, и норка у него, что называется, свистела, однако он на этой должности едва держался, уже было два серьезных замечания, и ежели... «Эх!» — и он махнул рукой: «Хорошо, приеду».
Портретная характеристика «наробраза» («плешивая городская голова в очках», «он шел кривобоко, кожаная куртка неуклюже топорщилась на нем»); прием сравнения его с животным («Подгулявший наробраз трясся в тарантасе и мотал головой, как дохлый гусь»); использование языкового комизма («светлый почин села Дыркина горит, как костер во тьме») — все это становится формой снижения и посрамления человека, руководствующегося эгоистическими, ничтожными побуждениями. Неудача, вызванная внешними обстоятельствами, вскрыла мелочность устремлений и имеет характер заслуженного наказания.
В особый разряд В. Шишков выделяет рассказы о глупых и жадных попах («Верная примета», «Валтасар», «Сказка про попа» и др.). В этом кроется глубокая связь «шутейных рассказов» с сатирической бытовой сказкой. «В памяти народа сатирическая сказка закрепилась главным образом как сказка о глупых барах и жадных сластолюбивых попах. Такое представление не случайно не только потому, что барин и поп — главные объекты народной сатиры, но и потому, что социально заостренная сатирическая сказка была особенно распространена и составляет большую часть всего сказочного репертуара русского народа». Насмешка и победа смышленного мужика над попами доставляла огромное удовлетворение простому труженику.
Языковой комизм является еще одним из средств создания комического в «шутейных» рассказах.
В «Шутейных рассказах» мы встречаемся и с широким использованием просторечных слов («деревенский торгаш накануне здорово зюзюкнул»), и вульгаризмов («Как ты, стерьва, можешь скандалы заводить, раз тут начальство»; «Полудурок чертов, что ж ты не удержала»), и с употреблением появившихся после революции новых слов и понятий в условиях старой деревни («Вследствии того, как мы соорудили школу своим иждивением всех средств»). Искажение имен великих людей также создает комический эффект («А в той горнице не прикрыли старика-то, Карлу Марлу-то свово!»), этому же служит использование народной этимологии. Например, переделка обезьяны в облизьяну по связи с понятием облизывать (дед, посмотрев, на обритого Силантия, говорит: «Этакая рожа нескладная, тьфу! Облизьян и есть паршивай... Правильно Гараська-т объяснял!»).
Некоторые исследователи считают, что язык «шутейных» рассказов — это «грубая, искаженная кстати и некстати речь, пересыпанная злободневно-бытовыми или иностранными терминами, употребленными в несвойственном им смысловом значении».
Вряд ли это утверждение правомерно. Языковая «чрезмерность» В. Шишкова не является «грубым искажением народной речи». Она выдержана в манере балагурства, раешного стиха, народного присловья и способствует созданию яркого народного характера. Примечательна статья Б. Эйхенбаума о стиле и языке Н. Лескова «Чрезмерный» писатель». Исследователь пишет о том, что Лесков вовсе не «чрезмерный» писатель, а тонкий мастер, словесный «изограф», скорее даже, «художный» мастеровой — как его же Левша или штопальщик Лепутан; кустарь-одиночка, знающий все секреты словесной мозаики. Б. Эйхенбаум приводит слова самого же Лескова: «Человек живет словами, и надо знать, в какие моменты психологической жизни у кого из нас какие найдутся слова... Вот этот народный, вульгарный и вычурный язык, которым написаны многие страницы моих работ, сочинен не мною, а подслушан у мужика, у полуинтеллигента, у краснобаев, у юродивых и святош». В. Шишков использовал традиции комического сказа Лескова в своих шутейных рассказах.
Характерно, что аналогичные примеры языковой «чрезмерности» мы находим и в творчестве М. Шолохова (дед Щукарь), что свидетельствует о типологических закономерностях создания народного характера в определенный исторический момент.
Истоки языкового комизма «Шутейных рассказов» восходят к традиции древнерусского балагурства. Это одна из национальных русских форм смеха, в которой «значительная доля принадлежит «лингвистической» стороне. Балагурство разрушает значения слов и коверкает их внешнюю форму».
Но не только языковые традиции прослеживаются в юморе рассказов В. Шишкова. Связь их с древней смеховой культурой гораздо сложнее. И одним из проявлений ее является использование балагурства в качестве стилеобразующего приема.
«Шутейные рассказы» представляют собой цикл, объединенный не отдельным, вычленяемым героем, а общей ситуацией балагурства, присущей каждому рассказу в отдельности. Это не снижало их социальной направленности, а придавало особую стройность и целостность всему циклу.
Академик Д. С. Лихачев отмечает: «Смеховая работа» имеет свою инерцию. Смеющийся не склонен останавливаться в своем смехе. Плохо, если тот, кто взялся балагурить, останавливается па первой своей шутке». Балагур как бы принимает на себя обязанности не прерывать своего балагурства. В конце концов за ним устанавливается эта репутация, от него постоянно ждут шуток, стремятся подбросить ему материал. Реплики окружающих имеют очень большое значение для действий балагура. Он становится как бы актером в театре, где играют, или во всяком случае подыгрывают и сами зрители.
Иногда в роли балагура выступает герой произведения. Так в рассказе «Оборотень» Шишков выводит фигуру мужика Пахома, потешавшего веселыми шутками своих односельчан. Однако, «стремление к непрерывности характеризует не только смеховую работу «балагура», но и автора смеховых произведений». Он строит свое произведение как непрекращающееся опрокидывание в смеховой мир рассказываемого. Таким образом, создается «эстафета смеха», что и придает «шутейным» рассказам впечатление законченности, цикла.
Функции балагура иногда несет сам рассказчик. «Прошел слух, что в Питере какие-то большаки объявились». С самого начала повествования звучит характерная интонация рассказчика. Особая функциональная роль его формирует сказовую манеру «Шутейных рассказов» В. Шишкова.
Как известно, «в увлечении сказом выразилась своеобразно понятая тенденция демократизации литературы, приближение ее к уровню возможностей и запросов массового читателя той поры». Однако, проблема сказа в творчестве В. Шишкова заслуживает специального рассмотрения.
Л-ра: Поэтика русской советской прозы. – Уфа, 1985. – С. 144-152.
Критика
