Добрым людям на услышание
Геннадий Муриков
Голос Бориса Шергина звучит — вернее, звучал — в отечественной литературе негромко, но спутать его с чьим-нибудь другим невозможно. Выросшее из сказаний, легенд, поверий русского Севера творчество Шергина сейчас привлекает все большее внимание читателя. Буквально за последние несколько лет одна за другой — после почти двадцатилетнего перерыва — выходят сборники его не таких уж многочисленных произведений. «Гандвик — студеное море» (М. 1977), «Избранное» (М. 1977), «Запечатленная слава» (М., 1983). И вот, наконец, книга, вышедшая в Ленинграде.
Этот путь к признанию для писателя был далеко не прост, и при жизни имя Шергина внимания критики и читателей почти не привлекало. Были интересные выступления по радио в 30-е годы, был успех замечательной книги «Океан-море русское», вышедшей в 1956 году были восторженные отзывы Л. Леонова, К. Федина... и было долгое, очень долгое непонимание. Слишком уж несозвучной нашей индустриальной эпохе казалась неторопливая, витиеватая речь Шергина — то ли сказ, подобный манере Лескова или Ремизова, то ли подлинно народная речь, вобравшая в себя языковую стихию далекого XVIII века, к преданиям которого (а то и более ранним) обращается писатель.
А вернее всего и то и другое. Шергин (1893-1973) вырос в семье архангельского корабельного мастера. Грамотность любовь к книге на Севере и тогда в отличие от многих других районов России была почти повсеместной. Книги же ценили и берегли из поколения в поколение, а потому на столе архангелогородца легко можно было увидеть и современное издание, и редчайшие манускрипты XVI-XVII веков. Они не казались противоположностями, а как бы дополняли друг друга. Так было и в семье Шергиных. Культура прошлого и настоящего воспринималась как единое целое, и день минувший органично врастал в настоящее.
И совсем рядом — волшебный мир фольклора. Заметим, что Шергин сам и былины сказывал, а сказки — это целый архипелаг в его творчестве. Частенько захаживал к Шергиным талантливейший сказочник русского Севера С. Г Писахов, позже состоялось знакомство с молодым тогда Л. М. Леоновым, тоже на всю жизнь очарованным самовитым народным словом.
Не сразу скажешь о творчестве Шергина, принадлежит оно фольклору или собственно художественной прозе. В разные сборники то включались, то не включались шергинские былины и сказки — и сомнения издателей нам отчасти понятны, действительно: не так-то просто решить, кому они принадлежат, писателю или народу.
В отечественной литературе вещь уникальная. Рецензируемый сборник, кстати, выгодно отличается от упомянутых прежде всего тем, что знаменитые шергинские сказки (ныне перенесенные даже на мультипликационный экран!) вошли в него почти в полном составе — большая, на наш взгляд, заслуга составителя.
Писатель воочию видит в преданиях родного Севера Русь — потаенную, укрытую от разрушительных ураганов истории. Видит и стремится донести до читателя и слушателя (не раз сам и читал свои произведения самым разным людям, проверяя точность языка, композиции, «выстраивая» рассказы) сокровенное слово, раскрывающее душу и жизнь русского Севера.
Неярка, строга красота его. «Я увидел, узнал, нашел себя, — признается писатель,— бесконечно своим этой заунывной осенней заре, бесприютности этих вечерних полей и дорог. Душа находила свое, она летала как птица; сладко ей было пребогатое молчание заунывных далей, безглагольных дорог. Никакая музыка не бывала столь вожделенной, никакая песня столь родимой, ничто не звало душу столь властно...
На западе, низко над землею, все время сияла широкая, как река, лента зари. Ее немеркнущее золото было как обещание, как победа. И радость единства убогой души с бедною природой венчалась венцом надежды на счастье таинственное»,
Все неброско, может быть, сурово. Потому и кажется «убогим», «сирым». Но потому и обещает Север надежду на «счастье таинственное», что сказочно богат душевный мир людей, живущих здесь. Он и дарует «красу и преизящность» северорусской культуре. В ее мире Шергин и полномочный представитель и творец.
Традиционно из книги в книгу переходят разделы «Отцово знанье», «Изящные мастера», «Государи-кормщики», объединяющие рассказы и предания из поморского быта, на первый взгляд незамысловатые повествования о жизни и судьбах корабельщиков, сказителей художников. Вошли они и в рецензируемое издание.
«Во все стороны развеличилось Белое море, пресветлый наш Гандвиг», — пишет Шергин. Но сурово это море. Только мужественные люди могут жить здесь. Образы мореходов, знатоков и мастеров своего дела, вылеплены Шергиным с удивительной яркостью. Как живые встают перед нами светловолосые и голубоглазые богатыри, для которых каждодневный подвиг нелегкого корабельного дела стал работой «привычным делом», как скажет много лет спустя и по другому поводу В. Белов.
С детских лет Шергин был связан с корабельным делом, привык видеть в этом нелегком ремесле большой смысл. Привык уважать «государей-кормщиков», которым и посвятил немало рассказов и былей. Конон Иванович Второушин, прозванный Тектоном (то есть строителем); Пафнутий Осипович Анкудинов, учивший корабельному делу еще отца Шергина; Иона Терентьевич Неупокоев, о котором сказано, что он «мастер призванный, а не самозваный»; сказительницы Соломонида Ивановна Томилова, прозванная «Золотоволосой», и знаменитая Марья Дмитриевна Кривополенова — эти и другие герои своеобразных сказов Шергина, люди, в которых внешняя непритязательность сочетается с богатством и красотой внутреннего мира. А это проявляется во всем — от мастеровитости в любимом деле до культуры повседневного поведения.
С далеких, уходящих корнями в безымянное прошлое времен высоко ставилась честь корабельщика. «За которым человеком сыщется какое воровство или татьба, или какое скаредное дело, кто сироту обидит или деньги в рост давал, того в промышленный поход не брать», — цитирует Шергин строгие правила мореходов из «Устьянского правильника» (свод правил поведения в быту и на море), составленного еще в XVIII веке.
Все стороны жизни поморов охватывают уставы «правильника». Дают добрые советы и предостерегают. «Пьянство у доброго мастера хитрость отымает, красоту ума закоптит. А что скажешь — пьянство ум веселит, то коли бы так кнут веселит худую кобылу», — отмечает писатель еще одно правило из древней книги.
Слова старинной рукописи совершенно органично входят в художественный текст самого Шергина, сплавляясь в неделимую целостность. Жизнь самого рассказчика — писателя — столь неразрывно слита с миром окружающих его людей, книг, памятников культуры, что частью творчества делается буквально все, и само творчество Шергина становится частью культуры Севера, в которой сопрягаются далекое прошлое и современность, жизнь далеких народов Скандинавии и культура Руси.
В «Норвегу», в «Датску» как к себе домой ходят герои Шергина. Кажется, рукой подать до земли «свейской» (шведской) и до «Груманта-батюшки» (Шпицбергена). «Ваня Датский» — так и назван один из рассказов писателя о коренном русском мореходе, который долгое время прожил в Дании. А герой рассказа «Володька Добрынин» становится даже бургомистром вольного немецкого города Гамбурга (события рассказа относятся к XVIII веку) и удачно отстаивает его независимость от притязаний Пруссии.
Вместе с тем герои Шергина могут сказать просто, без всякой аффектации: «Мы прибежали на Пинегу в те времена, когда татары накладывали на Русь свой хомут», как будто это происходило совсем недавно. Современность оказывается необычайно емкой, охватывая и события 700-летней давности, а люди, жившие в то время, воспринимаются северянами как современники, чей опыт, чьи заветы важны и в наше время.
Одновременно события XX века воспринимаются народным сознанием, которое мастерски воссоздает Шергин, как бы сквозь призму времени. Они эпизируются, приобретая особую значительность, Эпическими героями становятся и Ломоносов, и Пушкин. А события Великой Отечественной войны начинают казаться почти былинными. «В эту пору с Запада из-за корельских болот, — то ли пишет, то ли сказывает Шергин устами рассказчика, — припахнули к нам ненастливые ветры, приносили ратные вести: прусская аспида пивом опивалась, во хмелю похвалялась:
Я сера липучая. У меня пушки скакучие и на ногах бегучие. Вы до смерти на меня будете работать, до гроба мое дело делать. Я ваш ум растлю.
И Красная Армия ответила просто и не спесиво:
Ты к нам за своей смертью приехала».
В народном сознании, хочет подчеркнуть писатель, агрессия гитлеровской Германии воспринимается как естественное продолжение захватнической политики Пруссии, с которой немало пришлось повоевать еще двести лет назад.
Цельность народного мировосприятия, объединяющего века, страны и народы, воссоздается Шергиным с удивительным проникновением. Образы лепятся точно, иногда одной деталью, одним, но необычайно выразительным штрихом. Так, об одном из героев сказано просто: «Иван Широкий был русского житья человек». И эта фраза сразу определяет тональность рассказа («Золотая сюрприза») о подвиге героя — обычного на первый взгляд человека, положившего, как говорится, жизнь за други своя.
Герои Шергина — люди внутренне свободные, полные достоинства, открытые и честные. Никогда не знали жители русского Севера крепостного права, всегда полагались на собственную смекалку и предприимчивость. Потому и разговаривают на равных с вельможами и царями простые поморы. Делают замечания высокопоставленным особам и даже самому Петру I кормщики Иван Рядник или Маркел Ушаков; сказочной силой повелевать даже животными наделен Устьян Бородатый.
Особенно заметно это в сказах. Большой цикл посвящен проделкам одного из любимых шергинских персонажей, Шиша Московского, остроумного и неутомимого проныры, который сумел и у «амператора» перину из кровати вытащить. Хитрому мужику Капитошке, ловко обманывавшему царя, посвящена сказка «Золоченые лбы». Как с равным держит себя Капитошка с царем, не дает ему ни в чем спуску; «Царь с Капитоном драцца снялись. Одежонку порвали, корону под комод закатили. Дале полиция их розняла, протокол составили». В конце концов опозорил царя Капитошка. «Ночью царь задами да огородами пробрался домой, да с той поры и запил, бажоной.
А Капитошка в заграницу на тройке укатил и поживает там, руки в карманах ходит, посвистывает».
Язык Шергина — густой, плотный, одушевляющий самые простые вещи, о которых идет речь. «Перед распутой синего кобеля привез и нутро маринино» — это о кобальте и ультрамарине, которыми пользуются художники. «Лампиядой Керосиновной» называют керосиновую лампу другие герои писателя. Как тут не вспомнить лесковские «Аболон полведерский» или «Кисель в роде» (Нессельроде). Вспомнить и задуматься, насколько точное, выверенное народное словцо способно оживить предмет, проникнуть в самую его суть.
Драгоценные сокровища фольклора и русской речи сохранил Север. А вместе с ними и высокое понятие о человеке, его нравственном облике и духовной культуре. Своего рода передаточным звеном от древнерусской к современной стала северорусская культура. Счастливо избежала она татарского нашествия, а потому и сохранила древнейшее фольклорное наследие Киевской Руси. Именно в этих краях, подчеркивает Шергин, сохранилась и та особая гармония, которая отличает внутренний мир северян, их представления о жизни.
Скажем, на пирах «каждая «река» или «город» знали свое место: высокий стол занимала Новгородская Двина, середовый стол — Москва и Устюг, в низких столах сидели черные или черно-пахотные реки». Велики были нравственные обязанности, возлагавшиеся на поморов, но высока была и честь, им оказываемая. Выше престольной Москвы сидели на братчинных застольях потомки древних «мурманов». Не роняли своего достоинства ни перед соплеменниками, ни перед иностранцами — датчанами или свеями (шведами).
Частица древней Руси Новгородской, Русь Северная, стала для Шергина своеобразным духовным материком, надежным оплотом посреди Житейского океана. И хотя зрелые годы писатель прожил в Москве, памятью сердца он неизменно возвращался на родину, в далекие края у «светлого Гандвига».
Раздумья Шергина о глубоком своеобразии искусства Севера, о роли и месте культуры прошлого в современной жизни, о значении достоинства и мастерства подлинного художника нашли наиболее полное выражение в дневниках писателя, отрывки из которых, включенные составителем в рецензируемую книгу, пожалуй, впервые становятся достоянием массового читателя.
Так, «открытие» новгородской школы иконописи, свидетельствует писатель, открыло словно иной мир — мир древнерусской культуры: «точно завеса упала с глаз: увидели и удивились. Увидели искусство как бы с другой планеты. Искусство светлое, широкое, «простое», но как бы искусство иного мира, даже иного народа. Четыре столетия, отделяющие нас от XIV-XV веков, веков расцвета русской культуры, чрезвычайно изменили характер художественных восприятий народа».
Время показало, что бесценные сокровища исторического наследия сейчас все больше и больше привлекают внимание людей самых разных профессий и возрастов. «Слово о полку Игореве» и Андрей Рублев, София Новгородская и величавый былинный эпос — все это бережно сохраняется в памяти народной, становится свидетельством исторической преемственности.
В связи с этим большой интерес представляют раздумья Шергина об истоках и значении народного искусства. «...Дарование художное подобно черпающим воду из реки. Один подымает велик сосуд, другой посредний, а иной — малый. Всяк несет по своей силе», — сочувственно цитирует писатель слова древней рукописной книги «Нарядник». Действительно, пожалуй, никакое другое искусство, как древнерусское, показало возможность охватить буквально все стороны жизни. Под руками умелого мастера становились подлинно художественными и строительство, и живопись, и одежда, и детали обстановки. Искусство и жизнь пронизывали друг друга, становились неразличимыми. «У какого дела работает мысль человека, там и творчество. Всякая творческая деятельность человека рождает около себя жизнь. Особенно это относится к области искусства, — пишет Шергин. — Искусство тогда живет сильно, когда оно вовлекается в строительство жизни». Мысль удивительно точная. Искони в народе жила мысль о том, что нераздельны жизнь человеческая и дела людские, что все стороны этой жизни теснейшим образом взаимосвязаны и едины, как едина и неделима сама душа.
Во многом перекликаясь с размышлениями писателей — наших современников — В. Астафьева и В. Белова, В. Личутина и Б. Можаева, как и многих других, мысли Шергина о значении искусства в жизни народа, об истоках и корнях культуры, ставшей сегодня всеобщим достоянием, приобретают особое значение. Неповторимое шергинское слово, яркий образный строй его сказов и былей — все это становится на редкость созвучным и нашему времени. Новый сборник произведений писателя, умно и обстоятельно составленный Ю. Шульманом, несомненно, выполнит важнейшую задачу — не только познакомить широкого читателя с творчеством Шергина, но и помочь увидеть его подлинное место в литературе.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1986. – № 2. – С. 47-49.
Критика
