Демиург из Дрогобыча
Владимир Шпаков
Есть в литературе особый род трагизма, который порождается избытком впечатлений и слов. Так сказать, трагизм не от бедности, а от богатства выразительных средств, когда автор в тщетной надежде отобразить многообразие, красочность, плотскую сочность мира — задействует все мыслимые ресурсы языка. И, конечно же, терпит поражение, поскольку убогий язык не способен передать все нюансы сотворенного мира. Язык — гениальное изобретение Бога, но отразить в словах Универсум — задача, увы, невыполнимая и обрекающая некоторых авторов (возможно, помимо воли) быть трагиками и богоборцами.
Таков был наш Бунин, неистово желавший ухватить в слове — и передать читателю — аромат каких-нибудь антоновских яблок; таков и классик польской литературы Бруно Шульц. «Блестящие черешни, полные влаги под прозрачной кожурой, таинственные черные вишни, аромат которых был еще нежнее, чем вкус, абрикосы, в чьей золотистой мякоти крылась сущность тягучих вечеров, а рядом с этой чистой поэзией плодов она выкладывала набухшие силой и сытостью пласты телятины с клавиатурою ребер, водоросли овощей, словно бы мертвых спрутов и медуз...» Прервемся, иначе можно пустить слюну от этого сочного описания даров природы. Что-то тут есть от Снейдерса, и не потому ли Бруно Шульц был еще неплохим художником? А его скрытая тяжба с Творцом? Возможно, именно творческая жадность (замечательная жадность!) сделала центральной мыслью его «Коричных лавочек» — мысль о продолжении демиургии, то есть творения жизни уже после Демиурга.
«Материя наделена неограниченной плодовитостью, неиссякаемой жизненной силой и в то же время — влекущей силой соблазна, понуждающей нас к созиданию. В глуби материи формируются смутные улыбки, завязываются напряжения, сгущаются пробы форм. Материя вся трепещет от бесконечных возможностей. Пронизывающих ее слабой дрожью». Так говорит в своем «Трактате о манекенах» отец, Иаков Шульц. Имя Иаков тут вполне символично — вспомним библейскую историю про того, кто боролся с Богом и стал Израилем. Вот почему юному герою-рассказчику слышится рычание Иеговы, недовольного упрямым богоборцем. «Мы слышали шум борьбы и стоны отца, стоны титана со сломанным бедром, который тем не менее продолжает поносить противника». Иакова Шульца можно было бы назвать «деистом», но, думается, тут нечто более сложное. «Престидижитатор фантазии» — пожалуй, будет точнее, поскольку гимн материи, ее изменчивости и податливости в устах Иакова-Израиля не имеет рационально-научного оттенка, он, скорее, относит героя к алхимикам и магам.
Сборник «Коричные лавочки» или, как считал сам Бруно Шульц — автобиографическая повесть, — составляет первую часть книги, выпущенной петербургским издательством «ИНАПРЕСС». Дуэль между отцом-фантазером и воплощением здравого смысла — служанкой Аделью — является стержнем повести, скрепляющим разрозненные на первый взгляд мотивы и фрагменты. Казалось бы, к чему тут нравы Крокодильей улицы? Или описание бродяги, справляющего нужду в бурьяне на заднем дворе? А к тому, что в детстве — все значимо и полно скрытых символов: бродяга превращается в мифического Пана, а ушедший из жизни отец — в чучело кондора. Значимо то, что запечатлелось и убереглось от тлена, будь то щенок Нимрод или путешествие подростка на улицу коричных лавочек. Потому что Бруно Шульц, конечно же, — один из искателей утраченного времени, и недаром безвестный рецензент из львовского журнала (тогда Львов был уже советским) ответил автору так: «Нам Прусты не нужны». К счастью, они нужны нам, хотя было бы натяжкой сводить оригинальное творчество к прустовским или бунинским мотивам.
Не будем забывать, что родной для писателя Дрогобыч — город срединной Европы, где за последние сто лет рождались весьма необычные культурные феномены. И у Шульца то мелькнет «Голем» Густава Майринка, когда начнет развиваться идея создания из податливой материи своего рода гомункулуса, то появится силуэт Франца Кафки, когда отец вдруг станет превращаться в таракана. Мистика, метафизика, экстравагантные философемы — переплавляются у Шульца в вещество прозы, причем вполне органично, поскольку впитаны вместе с воздухом этой срединноевропейской культуры. Надо признать, что органика Бруно Шульца плохо поддается сухому анализу. Сам автор в письме Ст. И. Виткевичу писал, что автобиография в «Коричных лавочках» скорее — духовная генеалогия, которая уходит корнями в мифологические праглубины. И в то же время замечал: «В привычках, в способе жизни той реальности проявляется своего рода принцип — панмаскарада. Реальность обретает опредёленные формы только для видимости, шутки ради, для развлечения. Кто-то — человек, а кто-то — таракан, но форма эта не затрагивает сущности, она только на минутку взятая роль, только оболочка, которая через секунду будет сброшена... И это блуждание форм является сущностью жизни».
Реальность продолжит свой «панмаскарад» и в следующей книге — «Санаторий под Клепсидрой». Это повествование не столь едино, как предыдущее: в него включены фрагменты книги «Мессия», над которой писатель работал в последние годы жизни. В этих рассказах очевиден поиск абсолюта, истинной Книги (правда, воплощен этот поиск в ироническом ключе). В рассказе «Весна» такой книгой становится альбом для марок, открывающий путь фантазии и превращающий затхлый провинциальный Дрогобыч в фантастическое место, где сходятся великие эпохи и выдающиеся судьбы. Однако в «Санатории под Клепсидрой» фантазия уже не столь искрометна, наоборот, тут тянет могильным духом, потусторонний ветер проникает в текст. И опять появится отец (уже умерший), вокруг фигуры которого, строго говоря, вертится все вселенная Бруно Шульца. В этом отношении он является Кафкой-наоборот, поскольку у австрийского гения жизнь прошла под знаком борьбы с отцом, что метафорически или явно отражено во многих произведениях. У Шульца же налицо апология, он сочинил мифическую сагу об отце, которую не может принизить даже финальное превращение в некое ракообразное (рассказ «Последнее бегство отца»).
В аккуратном лиловом томике впервые представлена на русском вся художественная проза писателя. И тут, конечно же, следует отметить работу составителя и переводчика Л. Цывьяна, который позволил нам ознакомиться с миром Бруно Шульца в полной мере, со всеми его восхитительными нюансами и полутонами. Прозаик Игорь Клех писал: «Шульц примыкает к тому ряду прозаиков XX века, которые провели внезапную и стремительную операцию по захвату исконных территорий поэзии. Способ речи потеснил у них и перевесил традиционные прозаические «добродетели». А такого писателя-поэта, согласитесь, переводить нелегко.
В последнем разделе книги собраны отдельные рассказы, немногие из уцелевших писем и эссе «Мифологизация действительности». Оно небольшое, но очень важное, можно сказать: в нем выражено эстетически-философское кредо автора. Бруно Шульц однозначно заявляет о том, что сущностью действительности является смысл. Но не голый и прямолинейный, разумеется, атакой, когда освобожденное от груза повседневности «слово устремляется к давним связям, к дополнению смыслом», и возникает «поэзия — короткое замыкание смысла между словами».
Л-ра: Знамя. – 2001. – № 3. – С. 226-227.
Произведения
Критика
