Бруно Шульц. Весна

(Отрывок)

Вот она — история одной весны, весны, что была истинней, ярче и ослепительней прочих весен, весны, принявшей всерьез свой дословный контекст, сей манифест вдохновенный, записанный ярчайшей праздничной киноварью, багровостью почтового сургуча и календаря, красностью цветного карандаша, алостью энтузиазма и амарантом радостных телеграмм оттуда...
Всякая весна так начинается — с гороскопов этих огромных и ошеломительных, непомерных для одного времени года, в каждой — скажем раз и навсегда! — все это есть: нескончаемые шествия и манифестации, революции и баррикады; каждую в некий миг увлекает жаркий вихрь самозабвения, безмерность упоения и печали, напрасно ждущая соответствий в действительности.
Но потом преувеличения и кульминации, нагромождения и экстазы входят в пору цветения, без остатка погружаются в трепет холодной листвы, в шумящие по ночам весенние сады, и шум поглощает их. Так вёсны — одна за одной — изменяют себе, уйдя в запыхавшийся шелест цветущих парков, в их половодья и приливы — забывают о своих присягах, утрачивают лист за листом своего завета.
И только та весна отважилась выстоять, сохранить верность, исполнить посулы. После стольких неудачных попыток, взлетов, заклятий она хотела наконец воистину узакониться, явиться в мир весною универсальной и уже окончательной.
Сей вихрь событий, сей ураган свершений — удавшийся правительственный переворот, дни патетические, возвышенные и триумфальные! Я желаю, чтобы поступь рассказа моего взяла их темп, увлекающий и вдохновенный, переняла героический тон эпопеи этой, сладилась в марше с ритмом весенней той Марсельезы!
Сколь необъятен гороскоп весны! Кто станет ей пенять, что читать его она учится сразу на сто способов, составлять как Бог на душу положит, говорить по слогам и так и этак, счастливая, если удастся что-то узнать в невразумительном гаданье по птицам. Читает она этот текст и так, и наоборот, теряя и снова ловя смысл, во всех версиях, в тысячекратных альтернативах, трелях и щебетах. Ибо текст весны весь испещрен намеками, недомолвками, эллипсами, с отточиями вместо букв в пустой лазури, при том что в пробелы между слогов птицы капризно вставляют свои домыслы и отгадки. Потому и наша история, по образцу текста сего, пойдет по многим разветвившимся колеям и будет вся уснащена весенними тире, вздохами и многоточиями.

В те ночи предвесенние, дикие и распростирающиеся, накрытые огромными небами, неготовыми еще и безуханными, уходящими в непроезжие воздушные просторы в звездные бездорожья, отец брал меня ужинать в маленький ресторанчик городского сада, зажатый меж тыльных стен крайних домов соборной площади.
В мокром свете фонарей, гремевших на ветру, мы напрямик шли через сводчатую площадь, одинокие, прижатые громадой воздушных лабиринтов, потерянные и заблудившиеся в пустых пространствах атмосферы. Отец поворачивал к небу лицо, облитое тусклым свечением, и с горькой озабоченностью глядел в звездный гравий, рассыпанный по отмелям широко разветвленных и разлившихся водомоин. Неправильные их и несчетные сгустки не сложились еще ни в какие созвездия, никакие фигуры не завладели этими обширными и пустыми поймами. Печаль звездных пустынь лежала над городом, понизу фонари прошивали ночь пучками лучей, безучастно узел к узлу связывая их. Под фонарями в кругах света, создававшего вокруг недолгую иллюзию жилища с горящей настольной лампой, по двое, по трое останавливались прохожие в ночи равнодушной и бесприютной, распадавшейся поверху в случайные пространства, в дикие воздушные ландшафты, разлохмаченные грустными и бездомными порывами ветра. Разговоры не клеились, люди с глазами в глубокой тени шляп усмехались, задумчиво внимая далекий шум звезд, от которого, как на дрожжах, всходили пространства ночи.
В ресторанном саду дорожки были из гравия. На столбах задумчиво шипели два фонаря. Господа в черных сюртуках, сидя по двое и по трое, сутулились над бело накрытыми столиками и бессмысленно пялились в лоснящиеся тарелки. Сидючи так, они обдумывали про себя комбинации и ходы на большой черной шахматной доске небес, внутренним взором следя среди звезд перемещения коней, битые фигуры и тотчас занимающие их место созвездия.
Музыканты на эстраде, опустив усы в кружки с горьким пивом, тупо молчали, погруженные в себя. Их скрипки и виолончели, благородных контуров инструменты, лежали на боку под безмолвно шумевшим звездным ливнем. Иногда музыканты брали их и примерялись репетировать, заунывно строя в тон своих грудей, который, кашляя, издавали. Потом снова откладывали, как если бы еще не созрели, не могли соответствовать ночи, невозмутимо плывущей дальше. Тогда в тишине и отливе мыслей, покуда вилки и ножи тихо постукивали над бело накрытыми столами, до времени повзрослевшая и совершеннолетняя, вдруг одиноко вставала скрипка. Только что плаксивая и потерянная, она стояла теперь, выразительная, стройная, затянутая в талии, и, осознавая миссию свою, бралась за отложенное на время дело людей и продолжала дальше тяжбу эту, проигранную в равнодушном трибунале звезд, меж которых водяными знаками различались киматии и профили инструментов, фрагментарные ключи, незавершенные лиры и лебеди — имитативный, бездумный звездный комментарий на пограничье музыки.
Господин фотограф, некоторое время уже посылавший из-за соседнего столика заговорщические взгляды, наконец перешел к нам, прихватив свое пиво. Он многозначительно усмехался, спорил с собственными мыслями, щелкал пальцами, то и дело наново теряя ускользающую нить ситуации, чью парадоксальность мы чувствовали с самого начала. Этот импровизированный под эгидой далеких звезд ресторанный лагерь неудержимо катился к банкротству, огорчительным образом отчаивался, не умея соответствовать непомерно растущим претензиям ночи. Что могли противопоставить мы бездонным этим пустырям? Ночь перечеркивала человеческую затею, которую тщетно пыталась защитить скрипка, заполняла брешь, подтягивала свои созвездия на завоеванную позицию.
Мы видели распрягающийся лагерь столов, поле битвы брошенных салфеток и скатертей, по которому она триумфально шествовала, сияющая и несметная. Поднялись и мы, меж тем как, опережая тело, мысль наша уже давно спешила за шумливым стуком ее повозок, за далеким, широко разносящимся стуком широких этих и светлых шляхов.
Так шли мы под ракетами звезд, закрытыми очами предвосхищая внутри себя всё более высокие ее озарения. Ах, цинизм победительной ночи! Обретя целые небеса, она теперь играла на их просторах в домино, лениво, равнодушно, не пересчитывая, сгребала миллионные выигрыши. Потом, прискучив этим, рисовала на поле битвы открытых костяшек прозрачные каракули, улыбающиеся лица, всегда в тысячекратных повторениях одну и ту же усмешку, которая спустя мгновение переходила — уже вечная — к звездам, дробимая горним равнодушием.
По дороге мы зашли в кондитерскую съесть пирожных. Едва мы прошли сквозь звучную стеклянную дверь в это белое, полное сияющих сладостей глазурованное помещение — ночь тотчас остановилась всеми звездами, настороженная вдруг и зоркая; озабоченная, не сбежим ли. И терпеливо ждала, сторожа́ за дверью, светя сквозь стекла неподвижными звездами с высот, покуда мы в глубоком раздумье выбирали пирожные. Тут я впервые увидел Бианку. Она с гувернанткой стояла в профиль у прилавка, в белом платье, стройная и каллиграфическая, словно бы вышла из зодиака. Она не оборачивалась, стоя в образцовом контрапосте молодых девушек, и ела пирожное с кремом. Весь перечерканный еще зигзагами звездных линий, я не мог ее толком разглядеть. Так впервые пересеклись наши гороскопы, весьма пока что путаные. Встретились и равнодушно миновались. Мы еще не прочли нашей судьбы в предварительном том звездном аспекте и безразлично вышли, звеня стеклянной дверью.
Потом мы кружным путем возвращались через отдаленные предместья. Дома становились ниже и стояли реже; но вот расступились последние и мы оказались в другом климате — вошли вдруг в мягкую весну, в теплую ночь, серебрившуюся в молодой грязи только что вышедшим фиалковым месяцем. Предвесенняя эта ночь росла по службе в ускоренном темпе, горячечно предваряя свои поздние фазы. Воздух, только что приправленный обычной терпкостью сезона, сделался вдруг сладкий и тошнотворный, пахнущий дождевой водой, влажным илом и первыми подснежниками, лунатически зацветающими в магическом белом свете. И даже странно, что под обильным месяцем ночь не замельтешила лягушачьим студнем на серебряных болотах, не вывелась икрой, не рассудачилась тысячей сплетничающих ртов на приречных гравийных отмелях, пропускающих сквозь все поры блесткую сеть пресной воды. И следовало досказать, домыслить кваканье это в говорливой и родниковой, исполненной подспудных содроганий ночи, чтобы на миг остановленная, она двинулась дальше, и месяц кульминировал, делаясь все белее, словно переливал белизну свою из кубка в кубок, все более высокий и лучезарный, все более магический и трансцендентальный.
Так шли мы под возраставшей лунной гравитацией. Отец и господин фотограф взяли меня под руки, ибо я валился с ног от невероятной сонливости. Шаги наши хрустели в мокром песке. Я уже давно спал на ходу, собрав под веками всю фосфоресценцию небес, полную светящихся знаков, сигналов и звездных феноменов, когда мы, наконец, остановились в чистом поле. Отец постелил на землю пальто и уложил меня. Я видел, закрыв глаза, как солнце, луна и одиннадцать звезд, дефилируя передо мной, устроили парад в небе. — Браво, Иосиф! — воскликнул отец и одобрительно хлопнул в ладоши. Это был очевидный плагиат, совершенный по отношению к другому Иосифу и вообще в приложении к иным обстоятельствам. Никто за это меня не упрекнул. Отец мой, Иаков, кивал головой и цокал языком, а господин фотограф установил на песке треногу, раздвинул, как гармонию, мех аппарата, и целиком исчез в складках черного сукна: он фотографировал редкостное явление, сверкающий этот гороскоп в небе, покуда я, с головой, плывущей в сиянии, восхищенный лежал на пальто и бессильно удерживал сон для фотоэкспозиции.

III

Дни стояли долгие, ясные и обширные, пожалуй, даже слишком обширные для своего содержания, пока еще бедного и никакого. Это были дни на вырост, дни, полные ожидания, бледные от скуки и нетерпения. Светлое дыхание — сияющий ветер шел сквозь их пустоту; не замутненный еще миазмами нагих и полных солнца садов, он дочиста продувал улицы, и те стояли долгие и ясные, по-праздничному выметенные, как если бы ждали чьего-то нескорого еще и неведомого прихода. Солнце неспешно двигалось к эквинокциальным точкам, медлило в движении, достигало образцовой позиции, в каковой должно было замереть в безупречном равновесии, исторгая поток за потоком ручьи огня на пустую и поглощающую землю.
Светлый и нескончаемый сквозняк дул по всему обширному горизонту, расставлял шпалеры и аллеи вдоль чистых линий перспективы, умерялся в пустом и великом веянии и останавливался, наконец, запыхавшийся, огромный и зеркальный, как будто хотел в своем всеохватном зеркале замкнуть идеальный образ города, фата-моргану, продолженную в глубины сияющей своей вогнутости. И тогда мир замирал на мгновение, замирал не дыша, озаренный, желая целиком войти в обманный этот образ, в эту отворившуюся ему временную вечность. Но лестное предложение становилось неактуально, ветер разрушал свое зеркало, и время снова прибирало нас к рукам.

Наступили пасхальные каникулы, долгие и непроглядные. Вольные от школы, мы шлялись по городу без цели и необходимости, не умея пользоваться свободой. Это была свобода совершенно пустая, неотчетливая и неприменимая. Сами пока без дефиниции, мы ждали получить ее от времени, которое, путаясь в тысячах уверток, не умело ее осуществить.
На мостовой у кофейни уже поставили столики. За ними сидели дамы в светлых цветных платьях и маленькими глотками, словно мороженое, глотали ветер. Юбки их на этом ветру плескались, и он кусал их подолы, как маленькая злая собачка. Дамы шли пятнами, лица их горели от сухого ветра и сохли губы. Продолжался еще антракт и великая скука антракта, мир неспешно и с опаской подходил к некоей границе, слишком рано устремлялся к какой-то мете и выжидал.
У нас в те дни был волчий аппетит. Провяленные ветром, прибегали мы домой поедать в тупой задумчивости огромные ломти хлеба с маслом, покупали на улице большие хрустящие свежестью баранки и садились рядком — без единой мысли в голове — в обширных сенях дома на городской площади, пустых и сводчатых. Сквозь низкие аркады виден был белый и чистый плац. Винные бочки стояли в ряд у стены и пахли. Сидя на длинном прилавке, на котором в торговые дни продавались цветные крестьянские платки, мы колотили ногами в доски от беспомощности и скуки.
Внезапно Рудольф, со ртом, набитым баранкой, вытащил из-за пазухи альбом и раскрыл его передо мною.

Тогда-то я и понял, отчего весна была пока что пустая, вогнутая и задохшаяся. Сама того не ведая, она умерялась в себе, молкла, отступалась в глубину — освобождала место, вся открываясь чистому пространству, пустой лазури без суждения и дефиниции — изумленная голая форма для восприятия неведомого содержания. Отсюда и голубая, словно бы пробужденная ото сна нейтральность, великая и как бы безучастная готовность на все. Весна эта была наготове целиком, безлюдная и обширная, вся, затаившая дыхание и обеспамятевшая, безраздельно отдавалась в распоряжение — одним словом, ждала откровения. Но кто мог предположить, что оно явится в полной готовности, во всеоружии и ослепительно из Рудольфова альбома для марок.
Это были удивительные аббревиатуры и формулы, рецепты цивилизации, удобные амулеты, когда двумя пальцами возможно взять эссенцию климатов и провинций. Это были почтовые переводы империй и республик, архипелагов и континентов. Чем еще могли завладеть кесари и узурпаторы, завоеватели и диктаторы? Я узнал вдруг сладость господства над землями, терний той ненасытности, каковую только властью утолить можно. Как и Александр Македонский возжелал я весь мир. И ни пяди меньше.

Темный, истовый, весь спекшаяся любовь, я принимал парад творения, шагающие страны, ослепительные процессии, которые лицезрел в прозорах пурпурных затмений, оглушенный ударами крови, пульсирующей в сердце в такт универсальному маршу всех народов. Рудольф проводил перед моим взором эти батальоны и полки, в усердии и самопожертвовании вершил парад. Он, хозяин альбома, по доброй воле деградировал до положения как бы адъютанта, торжественно и воодушевленно, как присягу, отдавал рапорт, ослепленный и сбитый с толку неотчетливой своей и весьма двусмысленной ролью. Наконец, торжественно, в приступе какого-то самозабвенного великодушия, он пришпилил мне орденом на грудь розовую Тасманию, пылавшую, как май, и Хайдерабад, мельтешащий цыганской невнятицей переплетенных алфавитов.

Тогда оно и случилось, это откровение, эта внезапно явленная визия пламенеющей красоты мира, тогда-то и пришла весть радостная, тайное послание, специальная миссия с безграничными возможностями действовать. Настежь распахнулись яркие строгие и перехватывающие дыхание горизонты, мир дрожал и мерцал в своих изломах, опасно высовывался, рискуя вывалиться изо всех мер и правил.
Что для тебя, дорогой читатель, почтовая марка? Что для тебя сей профиль Франца Иосифа I с лысиной, увенчанной лавровым венком? Не символ ли будничности, детерминация всяческих возможностей, порука ненарушимых границ, которыми раз и навсегда замкнут мир?
Ибо мир в те времена был объят со всех сторон Францем Иосифом I, и выхода никакого не было. На всех горизонтах вырастал, из-за всех углов возникал профиль, вездесущий и неизбежный, запирая мир, точно тюрьму, на ключ. И вот, когда мы потеряли всякую надежду, исполненные горького равнодушия, когда внутренне смирились с однозначностью бытия, с тесною тою неизменностью, могущественным гарантом которой был Франц Иосиф I — тогда вдруг, словно обыкновеннейшую вещь, Ты открыл мне тот альбом, о Боже, дал мимоходом заглянуть в книгу, слущивающуюся сиянием, в альбом, страница за страницей сбрасывающий свои одежды, все более яркий, все более пронизывающий... Кто поставит мне в упрек, что я в тот миг стоял ослепленный, обессиленный волнением, а из глаз моих, переполненных сиянием, лились слезы. Что за ослепительный релятивизм, что за коперникианский поступок, что за зыбкость всех категорий и понятий! Вот, значит, сколько дал ты способов существования, о Боже, вот, значит, сколь неисчислим Твой мир! Это куда больше, чем я вымечтал в наидерзейших грезах. Выходит, оно истинно, то изначальное предвосхищение души, вопреки всему полагавшей, что мир неисчислим!

VII

В те времена мир ограничивался Францем Иосифом I. На каждой почтовой марке, на каждой монете и на каждом штемпеле утверждалась его изображением незыблемость мира, незыблемый догмат его однозначности. Мир таков, и нет тебе никаких миров кроме этого — возвещала печать с императорско-королевским старцем. Все прочее — фантазия, дикая претензия и узурпация. На все наложился Франц Иосиф I и остановил мир в его развитии.
В глубине души, дорогой читатель, мы тяготеем к благонамеренности. Лояльность нашей покладистой натуры не нечувствительна к обаянию авторитета. Франц Иосиф I и был высочайшим авторитетом. Если этот авторитарный старец возлагал всю свою значительность на чаши такой правды — делать было нечего, следовало отказаться от воспарений души, от пылких ее предвосхищений — устроиться, как получится, в этом единственно возможном мире, без иллюзий и романтики, — и забыться.
Но, когда узилище неотвратимо заперто, когда последняя отдушина замурована, когда все сговорилось Тебя замолчать, о Боже, когда Франц Иосиф I заткнул, заделал последнюю щелку, дабы Тебя не узрели, тогда восстал Ты в шумящем покрове морей и континентов и разоблачил его. Ты, Господи, разрешил себе нетерпимость ереси и взорвался на целый мир огромным многоцветным и великолепным кощунством. О, Ересиарх великолепный! Ты ударил в меня сею пламенной книгою, детонировал в кармане Рудольфа альбомом. Я еще не знал тогда, что альбом треуголен видом. Я путал его в слепоте своей с бумажным пистолетом, из которого, к огорчению учителей, стреляли мы в школе под партами. О, как же ты выстрелил, Господи! Это была твоя страстная тирада, это была пламенная и безупречная филиппика Твоя против Франца Иосифа I и его государства прозы, это была истинная книга света!
Я ее открыл, и осияли меня цвета миров, ветер необъятых пространств, панорама кружащихся горизонтов. Ты шел сквозь нее, страница за страницей, влача шлейф сей, сотканный изо всех поясов и климатов. Канада, Гондурас, Никарагуа, Абракадабра, Гипорабундия... Я понял Тебя, Господи. Это всё были уловки Твоего преизбытка, первые попавшиеся слова, подвернувшиеся Тебе. Ты опустил руку в карман и показал мне, словно горсть пуговиц, сокрытые в Тебе возможности. Тебя мало заботила доскональность. Ты изрекал, что́ пришло на язык. С тем же успехом Ты мог сказать: Панфибрас и Алелива, и воздух бы среди пальм запорхал попугаями, возведенными в степень, а небо, как огромная тысячекратная сапфировая роза, разворошенная до нутра, явило бы ослепительную суть — око Твое павлиноглазое, оресниченное и грозное, — и замерцала бы она светоносным стержнем мудрости Твоей, заблистала бы сверхцветом, заблагоухала бы надароматом. Ты хотел поразить меня блеском, о Боже, побахвалиться, завлечь кокетством, ибо и у Тебя случаются минуты суетности, когда Ты сам восхищаешься собою. О, как я люблю эти минуты!
Как же ты был унижен, Франц Иосиф I, со своим евангелием прозы! Напрасно искали тебя глаза мои. Наконец ты обнаружился. Ты был в толпе тоже, но какой же крохотный, свергнутый и тусклый. В пыли большака ты с остальными шагал сразу за Америкой Южной, но перед Австралией, и со всеми пел: Осанна!

VIII

Я стал адептом нового евангелия. Подружился с Рудольфом. Я восторгался им, смутно понимая, что он лишь орудие, что книга предназначена кому-то другому. Он, пожалуй, мог сойти за ее хранителя. Он каталогизировал, приклеивал, отклеивал, запирал на ключ в шкаф. По сути, он был печален, как тот, кому известно, что от него отнимется, меж тем как мне прибудет. Как тот, кто пришел сделать прямыми стези Господу.

Было довольно поводов счесть, что книга предназначена для меня. Множество знаков указывало, что как особая миссия, послание и личное поручение она обращена ко мне. Я почувствовал это хотя бы потому, что никто не полагал себя ее владельцем. Даже Рудольф, который скорее обслуживал ее. На самом же деле она была ему чужда. Он выглядел нерадивым и ленивым слугой на барщине обязанности. Иногда зависть охватывала досадой его сердце. Он внутренне противился роли ключника сокровищницы, не принадлежавшей ему. Он ревниво взирал на рефлексы далеких миров, идущие тихой гаммой красок по моему лицу. Отраженным от моего обличья достигал его далекий отсвет листов, в которых душа его не имела доли.

Биография

Произведения

Критика