Тема времени в поэзии А. фон Шамиссо
А. С. Бакалов
Хотя первые шаги в поэзии Адельберт фон Шамиссо (1781-1838) сделал еще в начале XIX века, значительным немецким поэтом он стал только после 1818 года - после своего возвращения из кругосветного путешествия [1]. Два десятилетия его собственно поэтического творчества пришлись, таким образом, на последнее десятилетие «художественной» («классико-романтической», «гетеанской») эры немецкой литературы и на первое десятилетие эры «политической» («философской», «предмартовской»). Маркшейдерским знаком между этими двумя эпохами послу в Германии смерть Гете, в общеевропейском же масштабе пограничным событием, отделившим эпоху романтизма от литературы середины века, была Июльская революция 1830 года.
Потомку французских аристократов, пережившему Великую французскую революцию, тяготы эмиграции, наполеоновские войны, Реставрацию и, наконец, крушение династии Бурбонов, время представлялось не просто одной из жизненных координат, но координатой прямо-таки животрепещущей жизненности. И политическая, и интимная поэзия Шамиссо выражала всю сложность этого переходного времени и сделала это, может быть, четче и нагляднее, чему кого бы то ни было из других современных ему немецких поэтов, исключая, пожалуй, лишь Г. Гейне. Начиная свой творческий путь как продолжатель идей Просвещения - французского и немецкого - и став в свое время одним из мэтров немецкого романтизма, - он к концу отмеренного ему жизненного срока далее других немецких поэтов продвинулся по тому пути, который вел к реализму.
Отклик на современные ему политические события, оценка своей эпохи, тема времени стала одной из важных характеристик его поэтического творчества. Настоящее время для Шамиссо - предмет безоговорочной критики, что звучит уже в раннем его творчестве, где оно во всех сочетаниях и при любом раскладе ассоциируется у него с бедой:
KANON КАНОН
Das ist die Not der schweren Zeit! Се беды тягостных времен!
Das ist die schwere Zeit der Not! Се время тяжкое беды!
Das ist die schwere Not der Zeit! Се тяжкая беда времен!
Das ist die Zeit der schweren Not! Се время тягостной беды!
(79) [2] (Пер. Е. Витковского - 14) [3]. «Золотым временем» саркастически назовет поэт эпоху политической реакции, воцарившуюся в десятилетия господства Священного союза:
DIE GOLDENE ZEIT ЗОЛОТОЙ ВЕК
Fuellt dieA Becher bis zum Rand, Выпьем доброго вина,
Tut, ihr Freunde, mir Bescheid: Чтобы жили долги годы
Das befreite Vaterland Наша вольная страна,
Und die gute goldne Zeit! Золотой наш век свободы!
Denn der Buerger denkt und glaubt, Ибо в наш прекрасный век
Spricht und schreibt nun alles frei, Ни к чему нас не неволят.
Was die hohe, Polizei Все напишет человек,
Erst geprueft hat und erlaubt... Что полиция позволит (77)
(Пер. Е. Эткинда - 33)
Если по отношению к настоящему позиция автора однозначно негативная (естественно, при наличии отдельных исключений), - то, также не претендуя на 100%-ную правоту во всех возможных случаях, можно утверждать, что прошлое воспринималось поэтом преимущественно со знаком «минус», а будущее - со знаком «плюс». Так, если говорить об исключениях, то в сравнении с Реставрацией, воспринимавшейся как «время пигмеев», время Наполеона ретроспективно представало поэту как эпоха героическая («Смерть Наполеона», «Спящему»).
Что же касается отношения к французской революции и к революциям вообще, то здесь позиция поэта не была столь однозначной, как принято думать. В «Замке Бонкур» (1827) - одном из его лучших и известнейших стихотворений Шамиссо - поэт эту революцию приемлет. А вообще же это стихотворение - не о революции; это воспоминание взрослого человека о детстве, о родном доме, о семейном очаге, но особенность его в том, что домом и очагом для Шамиссо был средневековый замок, разрушенный революционной толпой так же, как была разрушена в то же время и Бастилия. Впрочем, и революционная толпа, и разрушение находятся в «Замке Бонкур» в интертекстуальном пространстве и лишь домысливаются читателем из контекста эпохи, в тексте же читаем:
... So stehst du, о SchloB meiner Vaeter, ... Так в душе у меня сохранился
Mir treu und fest in dem Sinn Навсегда ты, мой замок родной,
Und bist von der Erde verschwunden, Но исчез ты - и пахарь проходит
Der Pflug geht ueber dich hin. По владеньям твоим с бороной...
В заключительном четверостишии герой-аристократ (как и аристократ-автор) благословит труженика, сеющего хлеб на пепелище его феодального владения, он осознает, таким образом, конечную справедливость свершившейся революции, и тем не менее вряд ли на этом основании было бы правомерно объявлять Шамиссо сторонником революционных переворотов как «локомотивов истории». Конечно, поэт ощущал несправедливость существующего мироустройства и знал, что старый сословный порядок зашатался и рушится, но вряд ли он был склонен уторапливать его разрушение путем революционного насилия. Скорее всего, истинное его общественно-политическое кредо можно вычитать из его баллады «Старый певец» (1833) - может быть, не случайно в поздней своей лирике «старым певцом» поэт называл себя («Эхо» - 1835).
Заглавный герой «Старого певца», с одной стороны, страстно призывает власть придержащих к динамично проводимым реформам:
...Steure kuehn in grader Richtung! ...Лишь в движении отрада!
Klippen dort? Die Furt nur finde!.. He робей! Гляди смелее!..
с другой - с неменьшим пылом взывает к благоразумию и терпеливости народ, ожидающий этих реформ:
И пусть этот странный проповедник - поистине глас вопиющего в пустыне - навлекает на себя злобу с обеих враждующих сторон: и бичуя медлительность консерваторов, и умеряя страсти озлобленной черни, певец в одинаковой мере выражает дух времени, убежденность в приходе новой эры:
...Пел седой старик, бывало,
Пел, чудак, в сырой темнице.
Тихо песнь его звучала:
«Мой удел - в пустыне крик!
Но за песней буря мчится -
Вот пророчества награда!
Гневной близится громадой
Неотступный грозный миг!» (Пер. Ю. Елина - 126)
Приводимый здесь перевод Ю. Елина не отличается точностью. Автор статьи выделил непереведенные, неточно понятые или добавленные переводчиком от себя слова, что привело в результате к полному искажению авторской концепции будущего. В оригинале певец, несмотря на свое заключение в «темной башне» (что все-таки чуть-чуть веселее, чем в «сырой темнице»!), поет не столько «тихо», сколько «спокойно» и «весело (heiter)». Да, ему досталась плата, обычная для пророков, но и в своей «темнице сырой» он оптимистически ждет природа времени «неостановимого», «всемогущего», но уж никак не гневного» и не «грозного», потому, что от будущего он угроз и гнева не ждет. Что же касается «бури», то и это слово (dem Sturme) понято переводчиком не в том контексте, на что указывает уже время грамматическое - имперфект глагола «muessen». Дословно: «Я – тот, кто кричит в пустыне, Кричать Dice я должен был буре...». То есть не «за песней буря мчится», а просто пел пророк в бурное время, потому и угодил в тюрьму.
Это принципиально важно, потому что грозным, жестоким, сотрясающим троны в его поэзии предстает время настоящее («Ненастье», «Уж так на свете повелось»), грядущее же поэт, как и подобает прогрессивному романтику, воспринимает в целом оптимистически. Так, резко негативную оценку недолжному настоящему дает 5-частный цикл сонетов «Взыскующие истины» («An die Apostolischen»). Время и дороги прогресса - вот главная тема цикла. 1-е его стихотворение начинается с гневных интонаций шекспировского 66-го сонета:
Ja, ueberhand nimmt Ungerechtigkeit, Несправедливость, ложь со всех сторон,
UndNot, Empoerung, НаВ, Verrat befaehrden. Хула, измена, подлости потоки.
Die falschen Christi wollen sich gebaerden На правду нападают лжепророки,
Als mil dem Unrecht, nicht dem Recht, im И негодяй в святые возведен...
Streit... (222)
Однако уже второй катрен сонета открывает более оптимистическую перспективу, в свете которой вскоре на земле воцарится всечеловеческая человечность:
...Bald aber, nach der Truebsal dieser Zeit, ...Но не навеки сумерки времен:
Wirdden Geschlechtern alien aufder Erden Опять забьют живительные соки,
Des Menschen Zeichen offenbaret werden И Человек в начертанные сроки
Mit groBer Kraft und hoher Herrlichkeit... Положит миру благостный закон...
(Пер. В. Куприянова - 38)
Главную мысль II-го сонета - о непредсказуемости и непроницаемости времен - до Шамиссо хорошо выразил Омар Хайам:
Заглянуть за опущенный занавес тьмы
Неспособны бессильные наши умы.
В тот момент, когда с глаз упадает завеса,
В прах бесплотный, в ничто превращаемся мы [4].
В трактовке Шамиссо это звучит так:
Koennt ihr denn nicht die Zeichen dieser Прозреть бы вам времен грядущих
Zeit ход, Auch deuten, wie ihr doch den Himmel tut? Вас, ясновидцы, бросило бы в дрожь!
Ihr Heuchler, Pharisaeer, Ottenbrut, О лицемеры, злую вашу ложь
Wohl hat von euch Jesajas prophezeit.
Начало III-го сонета, названного поэтом «Шиллер», вводит тему еще одного времени - прошедшего, - отношение к которому, как увидим, не менее пессимистично, чем к настоящему, и все три временных плана завязываются в единый идейно-тематический комплекс.
Тема будущего появляется здесь как в обоих катренах, так и в терцетах. Грозным и мстительным оно предстанет для ретроградов, мракобесов, но силам эволюционирующего прогресса его нечего бояться: в окончании сонета звучит, как видим, оптимистическая мысль «Старого певца» о тщете спешки, о необходимости дать лишь время, чтобы успел сам по себе созреть плод прогресса. Поэт и здесь предсказывает человечеству нелегкое, но в конечном итоге светлое будущее, а слово «терпение» (Geduld), часто повторенное дважды и трижды, становится в его произведениях как бы программой для обстоятельного и неспешного прогресса («Салас-и-Гомес», «Войнаровский»).
Помимо времени исторического, в творчестве Шамиссо порой появляется образ времени мифологического, предстающего в виде некоего сказочного хронотопа, в котором время и пространство живут по законам ирреальности. Так, в балладе «Цобтенбергские мужи» из цикла «Немецкие сказания» повествуется о фантастическом происшествии - встрече в заколдованной пещере между местным жителем Йоханнесом Бером и тремя скелетоподобными «мужами», олицетворяющими некую эманацию ада и творящими здесь своими окровавленными мечами Страшный суд над давно умершими грешниками. Результатом их судилища остались предъявленные ими Йоханнесу горы черепов и скелетов, принадлежавших при жизни злодеям.
К схожей же фантастической ситуации поэт обратится еще раз в написанном терцинами стихотворении «Руина» (1832). Застигнутый ночью в горах путник, от лица которого ведется повествование, находит приют под крышей какой-то старой разрушенной кирхи. Там он среди ночи становится свидетелем картины, весьма напоминающей содержание ХУ песни из поэмы Г. Гейне «Германия. Зимняя сказка» - в той ее части, где повествуется о сновидении гейневского героя, в котором тот встречается в заколдованной пещере горы Киффхойзер с Фридрихом Барбароссой и его спящим воинством. Надеющийся на ночлег путник вдруг обнаруживает, что вокруг него начинают пробуждаться полуистлевшие скелеты в одеждах воинов, подгоняемые проснувшимся раньше других королем.
Как и в поэме Гейне (1844), написанной, думается, не без учета опыта «Руины», мифологическое время баллады Шамиссо имеет выход ко времени историческому.
Если действие «Цобтенбергских мужей» отнесено в прошлое (оно датировано 1670 годом) и в некое «предпрошедшее» время (суд над грешниками вершился еще раньше), а события «Руины» проникнуты темой и аурой прошлого, то в легенде «Груша на Вальзерфельде» из того же цикла «Немецких сказаний» событийный план отнесен ко всем трем временам сразу: к прошлому, настоящему и будущему, причем основной идейный акцент приходится именно на будущее, ибо в сюжетно-жанровом отношении произведение представляет собой легенду-пророчество, в которой предсказывается место и - отчасти - время последней на земном шаре мировой войны:
DER BIRNBAUM AUF DEM WALSERFELD
Es ward von unsern Vaetern mit Treuen uns vermacht.
Die Sage, wie die Vaeter sie ihnen ueberbracht;
Wir werden unsren Kindern vererben sie aufs neu;
Es wechseln die Geschlechter, die Sage bleibt sich treu.
Dort steht ein alter Birnbaum, verstuemmelt und verdorrt;
Das ist die rechte Staette, der Birnbaum ist das Mal,
Geschlagen und gewuerget wird dort zum letztenmal.
Und ist die Zeit gekommen, und ist das MaB erst voll,-
Ich sage gleich das Zeichen, woran man's kennen soil -
So wogt aus alien Enden der suenderhaften Welt
Der Krieg mit seinen Schrecken heran zum Walserfeld.
Dort wird es ausgefochten, dort wird ein Blutbad sein,
Wie keinem noch die Sonne verliehen ihren Schein;
Da rinnen rote Stroeme die Wiesenrain entlang,
Da wird der Sieg der Guten, den Boesen Untergang...
ГРУША НА ВАЛЬЗЕРФЕЛЬДЕ
Нам деды завещали преданье давних лет,
Оно же им от дедов дошло как их завет.
Уходят поколенья, сказанье ж то живет,
И мы его потомкам оставим в свой черед.
У Зальцбурга есть поле большое, а на нем
Стоит сухая груша -уж скоро станет пнем,
И эта груша - символ, та груша всем видна:
У этой груши грянет последняя война.
Зовется Вальзерфельдом то место. Придет срок,
В кулак сожмется время, и даст тот пень росток,
В окрестном грешном мире сгустится вся беда.
И хлынет вся жестокость на Вальзерфельд, сюда!
И здесь резня случится, и хлынет кровь рекой,
Еще нигде под солнцем не видано такой,
И алая стремнина окрестный свет зальет,
Добро восторжествует, а зло навек уйдет...
(Пер. автора статьи).
Поэзия Шамиссо не отличается словесно-стилистическим изяществом и гладкописной легкостью, и в этом отношении на нее похоже все столь же стилистически «шероховатое» поэтическое наследие А. Дросте-Хюльсхоф. В его произведениях нередки тяжеловесные, «первые» грамматические конструкции. Конечно, поэту, для которого немецкий язык не был родным, всю жизнь приходилось «шлифовать» язык и форму своих стихотворений, и он пытался при этом освоить как раз труднейшие в формальном отношении жанры сонета и терцины. Главное достоинство его стихотворений следует искать, таким образом, не в формальном мастерстве, а в гуманизме содержания и в психологическом реализме его поэтических образов.
В «Груше на Вальзерфельде» нет психологизма в привычном значении этого слова, ибо легенда лишена действующих лиц, тем не менее стихотворение отмечено особым драматизмом, захватывающим читателя тем более, чем ближе срок исполнения рокового пророчества о всемирной бойне. Передаваясь из поколения в поколение, оно дошло до наших дней, и вот близка последняя на планете битва. Она должна окончательно искоренить зло, но какой ценой? Три положенных срока отзеленела, отплодоносила и засохла, три раза была срублена роковая груша на Вальзерфельде, и вот пришел канун беды. Психологическое напряжение нагнетается анафорическим перечислением условно-следственных конструкций с союзом «und»:
... Und hat er seine Krone erneuert dicht und breit,
So rueckt heran bedrohlich die lang verheiBne Zeit;
Und schmueckt er sich mit Blueten, so ist das Ende nah;
Und traegt er reife Fruechte, so ist die Stunde da...
...Когда ж проснутся соки и оживится ствол,
И обновится крона - то значит срок пришел.
И если цвет украсит тот ствол в четвертый раз
И сочный плод созреет, - пробьет последний час!..
Говоря о проблеме времени применительно к творчеству Шамиссо, нельзя не упомянуть еще одно стихотворение, в котором, вероятно, впервые в истории мировой литературы нашла выражение идея «машины времени». Речь идет о балладе «Паровой конь» (1830).
В отличие от последующих фантастических сюжетов мировой литературы (вторая часть «Фауста», «Машина времени» Г. Уэллса, «И грянул гром» Р. Бредбери и др.), где странствие во времени происходит непосредственно как полет через века, у Шамиссо оно осуществляется через перемещение в пространстве. Суть в том, что изобретенный героем-рыцарем механический конь несет своего всадника со скоростью вращения земного шара, только в противоположном направлении - неуклонно на запад, встречь движению земли. Это позволяет герою баллады не просто «сжимать время» подобно Петеру Шлемилю в эпизодах с сапогами- скороходами, но с каждым витком земли попадать в предыдущий день, углубляться на один день в прошлое. Таким образом и способом создатель парового коня надеется в конечном итоге достичь самих истоков жизни, встретиться с самим прародителем Адамом. Прискакав из недавнего будущего он не только смог встретить в прошлом своих предков (мать, затем юного деда), но и собирается в дальнейшем проскакать через более героическую, чем нынешняя, наполеоновскую эпоху. И в данном случае поэт тоже не может обойти вниманием важную для него тему частного человека (здесь это поэтическое «я») в его взаимоотношениях с историческими событиями.
Конечно, русскоязычная версия этих строф выиграла бы, если бы переводчику удалось ближе к оригиналу передать время второй встречи с Наполеоном: не на Эльбе и не от повторного возвращения к власти, а от узурпации власти хотел герой Шамиссо предостеречь Наполеона. Да, после 9 брюмера Бонапарт сильно упал в глазах европейских романтиков!
Особый случай трактовки проблемы времени представляют стихотворения-жизнеописания, в которых с разной мерой подробности изображается жизнь частного человека. Время в таких произведениях выступает как категория жизнеобразующая. Так, полный жизненный цикл проходит героиня Шамиссо в 9-частном песенном цикле «Любовь жизнь женщины». Это своеобразный лирический «роман воспитания», отдельные «главы» которого представляют собой психограммы, фиксирующие этапы формирования любовного чувства женщины - от надежного и безответного обожания к счастью взаимной супружеской любви, через вдовство - к тихой радости вести за руку внучку - дитя своего дитяти.
В заключительном - 9-м - стихотворении состарившаяся уже героиня, обращаясь к своей выросшей внучке, подводит итог своей жизни и шлет девушке свое благословение. Тема ее последнего монолога - передача последующим поколениям своего нравственного опыта. Цикл как бы возвращается к своим истокам: невеста-внучка в том возрасте, с какого когда-то началась история бабушки, повторит когда-то ее путь и, наверное, так же передаст свой опыт дальше, и несть бытию конца:
...LaB die Zeit im Fluge ...Лет, тобой прожитых,
Wandelnfort und fort, He вернешь назад,
Nur bestaendig wahre Береги ж в груди своей
Deines Busens Hort; Драгоценный клад.
Hab ich 's einst gesprochen, Говорила раньше я
Nehm ich 's nicht zurueck: И отвечу вновь:
Glueck ist nur die Liebe, Мы любовью живы,
Liebe nur ist Glueck... Счастье есть любовь.
(Пер. автора статьи)
Еще одна история человеческой жизни пройдет перед читателем в двух стихотворениях о старой прачке: «Старая прачка» и «Вторая песнь о старой прачке» (1838). История целой жизни разворачивается и в трагическом стихотворении «Нищий и его пес», и в «Молитве вдовы», и в поэме «Войнаровский».
Совершенно особый случай поэтического жизнеописания представляет собой небольшая поэма Шамиссо «Салас-и-Гомес». Сюжет драматической повести о новом Робинзоне, проведшем более полувека на необитаемом острове, был навеян автору впечатлениями от кругосветного путешествия на русском бриге «Рюрик» (1815-1818), в котором Шамиссо занимал, как известно, штатную должность переводчика и ученого-естествоиспытателя. Бриг проплывал мимо скалистого островка с двойным испанским названием неподалеку от острова Пасхи, в виду островка наблюдатели заметили обломки от давнего кораблекрушения, и творческое воображение поэта населило этот затерянный в океане островок с птичьим базаром трагической историей о безвестном испанском моряке, якобы оставшемся на нем после кораблекрушения отрезанным от остального человечества - один на один с птицами да с мирозданием.
На остров герой попадает уже зрелым и многоопытным мужчиной, преодолевшим к тому времени сердечные бури романтической юности:
Und selber halt ich Ruhe mir gewonnen, И сам я утолил алканье дел,
Gekuehlt der tatendurst 'gen Jugend Glut Потешил взрывы буйства молодого,
Und war geduldig worden und besonnen... Окрепнул духом и умом созрел.
Пережив изначально два сильнейших потрясения - само кораблекрушение, из которого он случайно спасся единственный из команды, и вслед за тем - неудачу со своим вызволением, когда проходивший мимо его острова корабль не заметил его отчаянных сигналов, - герой сумел окончательно обуздать свои страсти и воспитал в себе философское терпение.
В отличие от Робинзона из книги Д. Дефо, у испанского моряка не было с собой никаких орудий труда и возможности как-то благоустраивать свой остров (рацион ему составляли птичьи яйца), поэтому десятилетия и десятилетия своего вынужденного досуга испанец посвятил «благоустройству» своей души. Тон его монологов, процарапанных осколками ракушек (вот его орудие труда!) на сланцевых плитах, достигает такой глубины и меры душевной потрясенности, какие читатель не часто встретит даже в песенной лирике поэта. Его моряк, вспоминающий эпизоды своей прошлой жизни среди людей, как бы раздваивается, как в «Паровом коне», на себя прежнего и себя нынешнего.
Одиночество не стало вакуумом для потерпевшего крушение, его на протяжении десятилетий согревали воспоминания об оставшихся на стороне и отце. И только когда, дожив на острове до столетнего возраста, он понял, что родные, по-видимому, даже если время на острове Салас-и-Гомес течет по тем же законам, что и на материке, и долголетие вынужденного отшельника - случайность, субъективно оно воспринималось им все же как время замедленное. Его монолог на «Последней плите» воспринимается порой как исповедь самого Шамиссо, тоже в свое время оторванного, как и его герой, от родины и тоже добровольно решившего умереть в стране своего нового обитания (см. в этой связи стихотворение «Возвращение»). Между тем время на его исторической родине, во Франции, и в самом деле развивалось гораздо более бурными темпами, чем на второй родине Шамиссо, куда штормами революции прибило обломки его семейного «корабля».
Через два года после «Салас-и-Гомес» мотив замкнутого, «островного» времени, оторванного от времени исторического, дважды прозвучит у Шамиссо еще и в поэмах «Войнаровский» и «Бестужев», составивших 2-частный цикл «Изгнанники» (1831). Обе поэмы составляют неразрывное идейное целое. Помимо общности поэтической формы (как и «Салас-и-Гомес», они написаны терцинами) и общей причастности к русской теме, они связаны еще и личностью поэта-декабриста К.Рылеева («Релеефф»). Рылеев - автор русской версии поэмы «Войнаровский», посвященной другу и соратнику Бестужеву («Бестуефф») и ставшей как бы трагическим пророчеством его собственной судьбы. В отличие от жертвы кораблекрушения из предыдущей поэмы, заглавные герои этих двух произведений теперь уже силой государственной власти вырваны из человеческого социума и вынуждены сменить свою социально-политическую активность на творческую работу по нравственно-философскому осмыслению своей роли в истории.
Войнаровский - один из сподвижников и друзей гетмана Мазепы (Mazeppa), бежавший вместе с ним в Турцию после поражения под «Пултавой», однако вернувшийся после смерти гетмана на родину. Здесь он был схвачен и пожизненно сослан по приказу Петра I в Сибирь. В русле европейской романтической традиции, склонной идеализировать личность Мазепы (Байрон, Гюго), Шамиссо также видит и в нем, и в его соратнике, прежде всего бунтарей против тирании и борцов за свободу родины.
Место действия поэмы «Войнаровский» - глухая тайга под Якутском, куда судьба забросила и известного в ХУ111 веке немецкого исследователя Сибири Мюллера. Время действия поэт датирует 1740 годом. Заблудившись однажды поздним вечером на охоте в тайге, Мюллер был случайно спасен от замерзания старым охотником, который привел немца в одинокое таежное жилище (не очень разбираясь в русских реалиях, Шамиссо называет избушку в лесу «юртой»), где и рассказал ему историю своих злоключений.
Главная идея его повествования и всей поэмы «Войнаровский», подчиненная и подкрепленная также и в монологе заглавного героя следующего стихотворения.
«Бестужев», - это мысль о бунтарстве как силе, сокрушающей тирании. Даже бунты, заканчивающиеся поражением, имеют свой смысл, ибо они обессиливают тиранов и помогают в будущем сломить их могущество. Из замкнутого, «островного» времени Шамиссо намечает выход к историческому будущему, которое, как нам уже известно, у этого поэта почти всегда оптимистично.
Адельберт фон Шамиссо - один из наиболее прославленных поэтов Германии эпохи позднего романтизма, литератор, соединивший своей творческой биографией три эпохи и выразивший мироощущение этих трех эпох: Просвещения, романтизма и реализма. Как поэт интимной темы он интересовался проблемой времени, воздействующего на судьбы, создавая произведения-жизнеописания простых и зачастую «неисторических» людей. Не менее важной была для Шамиссо поэзия политического и гражданского звучания, в которой время представало категорией социально-политической, знаковой и идеологической.
Поэт пользовался всеми возможными временами, однако любое из времен служило для него не столько само по себе, сколько преимущественно как масштаб для сравнения с другим временем. Шамиссо был как мыслитель сторонником эволюционирующего прогресса, а посему будущее представало в его поэзии своеобразной цитаделью свободы, оно манило неясными, но светлыми перспективами, прошлое же и настоящее служили для этого будущего контрастирующим фоном. Сопоставляя все три временных плана, писатель пользуется такими категориями, как время циклическое (сопоставление времен года), линейное (оппозиция молодости и старости), историческое, мифологическое (проблема добра и зла в «Немецких сказаниях»). Интересными новшествами в его поэзии представляются сопоставление потока исторического времени со временем человека, вырванного из этого потока («островное» время), а также прием «машины времени».
Примечания:
- Главным плодом первого периода творчества А. Шамиссо стала его новелла «Удивительная история Петера Шлемиля».
- Немецкоязычные цитаты взяты из книги: Chamisso A.v. Werke in zwei Baenden Band 2. Uebersetzungen. In dramatischer Form. Stauffacher-Verlag AG Zuerich, 1971 с указанием страницы в тексте.
- Переводные тексты и их фрагменты заимствованы из издания: Шамиссо А. Избранное. М., 1974.
- Родник жемчужин. Персидско-таджикская классическая поэзия. Душанбе., С. 158.
Произведения
Критика
