Навстречу времени
Владимир Цыбин
Есть поэты, которые как бы даются нам вместе с детством, вместе с первым, еще не определившимся в нас отношением к жизни, к природе, к красоте. И это осознание себя начинается в нас со стихов Пушкина, Некрасова, Никитина. Откуда-то издали, из прапамяти души, наплывут вдруг, захватят стихи, которые учил наизусть, учил радостно, почти празднично в первые свои школьные годы:
Звезды меркнут и гаснут. В огне облака.
Белый пар по лугам расстилается.
По зеркальной воде, по кудрям лозняка
От зари алый свет разливается.
И на всю жизнь осталось впечатление во мне — зоревого нетленного свечения сквозь белый пар, сквозь облака, сквозь утреннюю дремь, словно я и не заучивал этих стихов, а они сами назвучились, напелись во мне, словно и сам я участвовал вместе с поэтом в каком-то прекрасном таинстве, словно благодаря этим стихам установилась между моей душой и миром земли какая-то таинственная, но уже овеществленная в слове связь... Говорить: «Я люблю стихи Никитина» — как-то неловко, словно признаваться в любви к самому себе. Настолько прочно они входят в состав моей души. Я бы сказал, что поэзия И. Никитина стала одной из неотъемлемых черт духовного облика нашего народа.
Иван Саввич Никитин близок всем нам не только как поэт русской природы, но прежде всего как певец народного горя и гнева.
Совсем не случайно во многих его стихах, особенно последнего периода, утадывалась кольцовская удаль, и лермонтовская в сердце скорбь, и некрасовский гражданский гнев. Можно смело сказать, что он поднимался до высот гражданского гнева, когда его посещала некрасовская мысль «мести и печали». Печаль тоже сила, в особенности — гневная. На скорби были замешаны крестьянские бунты, колебавшие устои российской государственности. Никитин, как сын своего рода, знал и чувствовал подземные истоки крестьянского гнева.
Уже в одном из ранних стихотворений, И. Никитина «Мщение» неожиданно в праздничность пейзажа зазвучал мотив протеста. Это на самой заре его творческой работы проснулись в нем социальные «гены» непокорных мужицких низов.
«Поднялась, шумит непогодушка, бор сырой наклоняется...» С самых первых строк все предвещает близящуюся бурю, не зря поднялась, зашумела непогода, бор склоняется под ветром. Все в окрестном мире взволновалось, взбаламутилось, потому что «в зипуне мужик к дому барскому через Сад густой тихо крадется». Читая архивные материалы, посвященные николаевской эпохе, невольно поражаешься количеству убийств помещиков крестьянами. Воспоминания Стогова, Валуева и других рисуют картины социальной мести крестьян своим мучителям. Ведь в разбор и в бунт издавна уходила Русь. Не зря так снисходителен народ к «разбойничкам», что прекрасно почувствовал Пушкин в «Дубровском»...
Он дрожит как лист.
Озирается,
А господский дом Загорается.
Так заканчивается (заканчивается ли?) у Никитина мщение безвестного крестьянина. Не зря ведь при Николае за «красных петухов» крестьян прогоняли сквозь строй в тысячу человек по шесть раз!
Правда, социальные мотивы протеста русского крестьянина, поджигающего помещика, остаются за пределами стихотворения. Зато из других стихотворений узнаем о беспросветной нужде, о жестокой и бестолковой барщине — фатальном горе русского крестьянства. Бунт прорывался сквозь смирение. Гнет мог усмирить мужика, но не примирить с действительностью. Конечно, не следует сбрасывать со счетов традиционный смиренный «византизм» патриархального сельского уклада. Проявления крестьянского недовольства сдерживались не только внешними силами, но и стародавней традицией мужицкого смирения, уступками этой традиции порой грешил и Никитин. Отсюда бьющая в глаза противоречивость: с одной стороны, «Мщение», с другой — «Моление о чаше» или «Сладость молитвы». На одном полюсе никитинского творчества (раннего особенно) мотивы религиозного смирения, на другом, «некрасовском», — суровая правда о жизни, «печаль», переходящая в «месть».
Надо сказать, что ближайшие по времени последователи Никитина, особенно поэты А. Ольхин, А. Барыкова и даже Суриков, сузили «никитинские» мотивы, продолжив темы печали и безысходной тоски и приведя их к бесперспективному воспеванию «русского мужичка — страдальца», «простака», «человека себе на уме». Но самому Никитину подобная узость отнюдь не была свойственна. Можно утверждать, что в Никитине чаще всего побеждал Некрасов. Правда, его гнев не так ясен и целенаправлен, как некрасовский. Он почти никогда не кристаллизуется у Никитина в идеологически выверенную программу. Это и понятно: известная обособленность Никитина от самых передовых демократических сил страны, длительный отрыв от Петербурга, где накал идейной борьбы был особенно высок, от редакций прогрессивных журналов, влияние консервативной части воронежского окружения — все это явно препятствовало мировоззренческому самоопределению Никитина как выразителя народных чаяний. Вряд ли приходится сомневаться, что именно недостаточная четкость общественной позиции поэта породила внутреннюю противоречивость его творчества, метания между горячим признанием и временным неприятием Некрасова, колебания между мистической абстрактностью стихов о предопределенности человеческой участи, религиозной смиренностью и, с другой стороны, гневной печалью, диктующей поэту высокую меру социальной правды.
В этих противоречиях творчества Никитина отразилась противоречивость социального характера русского крестьянства. Но ведь известно: смирение, сирость, молитвенные порывы русского мужика нередко переплавлялись самой жизнью в протест, возмущение, бунт. В этом смысле Российская империя столетиями «работала» на революцию. И закономерно, что в Никитине, предельно чутком к сокровенной жизни народа, побеждал разночинец, демократ. Хотя победа эта давалась не всегда просто. Тем более что кое-кто из окружения Никитина хотел сделать из него благостного мужиковствующего поэта (как гораздо позже из Есенина). И все же чувство народной правды служило Никитину верным компасом на избранном пути.
Более всего талант правдолюбца проявился у Никитина в конце драматических для русской истории 50-х годов в стихотворениях о народной жизни, о судьбе русских мужиков, становящихся надолго основными героями литературы. Поэзия Никитина этих лет с особой полнотой отражает социальные противоречия действительности, о чем, пожалуй, ярче всего говорят стихотворения «Бурлак» и «Пахарь». Впрочем, таким уж сложился социальный климат конца 50-х годов. Статьи Чернышевского и Добролюбова, ожесточенные споры вокруг «крестьянского вопроса», гневные, обличающие стихи Некрасова — вот в чем прежде всего сказывался характер этого времени. И, пожалуй, впервые со времен Лермонтова в русской поэзии зазвучало слово «совесть» в его общественном гражданственном значении. «Постыдно гибнет наше время!.. Наследство дедов и отцов, послушно носит наше племя оковы тяжкие рабов», — пишет в эту пору Никитин.
Уже не просто одинокое, протестующее «я» звучит в этих стихах, а собирательное, концентрированное «мы». Такая широкая «представительность» лирического голоса была в высшей степени показательна для передовой поэзии тех лет, и прежде всего для творчества Некрасова и Никитина; так за фасадом официального благополучия открывалась читателю горькая правда о жизни; так по-новому, с демократических позиций осмысливалась историческая реальность предреформенной поры. Крут идей, находящихся в обращении, незримо расширился. Внимание русской литературы все более приковывается к деревне, к мужику — наиболее драматичному, взрывчатому «материалу» эпохи.
Иван Никитин пишет в это время ряд стихотворений, темой которых становятся отдельные людские судьбы, искалеченные социальными условиями. Характерны в этом отношении стихотворения «Три встречи» — о падшей женщине, перекликающееся со знаменитым некрасовским «Еду ли ночью по улице темной», — и «Жена ямщика», где у Никитина с большой силой звучит тема вдовства и тема обреченного на нищету одиночества; бедная крестьянка узнает, что ее мужик умер; эту весть ей приносит ямщик; кто-кто, а он-то уж, человек кочевой жизни, немало повидавший, хорошо знает, что ее ждет: «А ведь жалко бабу, что и говорить! Скоро ей придется по миру ходить». Такие стихи не только возбуждали сочувствие к обездоленным — они ставили перед современниками Никитина социальные вопросы, «больные вопросы», как тогда их называли.
В эти годы Никитин создает свои лучшие стихи о людях деревни, такие, как «Песня бобыля», где мужик и помещик — враги; «Он идет да поет, ветер подпевает; сторонись, богачи! Беднота гуляет». Деревня в поэтических картинах Никитина отнюдь не средоточие «вековой тишины»; отчетливо расслоенная на голь и богачей, она видится читателю сферой пересечения важнейших противоречий века. Поэт — совесть времени. А совесть не может быть безмолвной.
И, как мы знаем на примере того же Некрасова, она нередко обращается острием против самого поэта, требуя от него беспощадной ревизии каждого прожитого дня и общей линии жизни. Горькие минуты, проведенные наедине со своей взыскующей вестью, были знакомы и Никитину.
Чужих страданий жалкий зритель,
Я жизнь растратил без плода,
И вот проснулась совесть-Мститель
И жжет лицо огнем, стыда.
Жестокий самоконтроль гражданской вести — знак причастности поэта к тревогам и болям своей эпохи, а в нашем конкретном случае еще одно из важных свидетельств органичности, глубокой выстраданности социальных мотивов поэзии Никитина, которые сближают ее с некрасовской.
Мотивы народной мести и печали требовали от поэта отвечающих им изобразительных средств, простоты и определенного сюжета. И здесь поиски Никитина и Некрасова идут как бы параллельно. Обоим поэтам близок опыт народно-исторической поэзии с характерными для нее ласкательно-уменьшительными формами («сторон», «березонька», «волюшка»), с прямым и душевно открытым самовыявлением в лирического героя. Все это используется и Никитиным, правда не в Некрасовских масштабах, но с той же целенаправленностью.
Нередко Никитин, отступая от традиционных форм народной поэзии, следовал известным пушкинским и лермонтовским образам, что далеко не во всех случаях приводило к удачам. «Царство взяток и мундира, царство палок и плетей», — пишет он в одном из своих стихотворений о России. Гражданственная суть этой формулы здесь не нашла органического, никитинского выражение, слишком близким оказался лермонтовский образ. Никитину для решения собственных поэтических задач требовались новые, предельно близкие к народу по слову и выражению лирические формы стиха, стиха, приближающегося к сказовости и вместе с тем по своему словарю обыденного, свободного от привычных примет «высокого стиля». И, конечно, нужен был свой лексический строй стиха, предельно отвечающий формам народного мышления: «Уж ты плачь ли, плачь — слез никто не видит, оробей, загорюй— курица обидит». Так поэтическая фраза приближается к смысловой уплотненности пословицы.
Уже в XX веке, в иных социально-исторических условиях, эта стиховая традиция получит свое дальнейшее развитие в песнях Михаила Исаковского, в деревенских стихах Николая Рубцова.
Следует, однако, сказать, что никитинский во многом пошел по иному, параллельному пути, нежели некрасовский. Стих Никитина тяготеет к сжатой фразе, короткому размеру. Часто встречаются по главному активные определения типа «меда — золоченые», что придает безрифменному стиху особую интонационную окраску, динамизм:
Между гор мосты Перекинуты,
В серебро и сталь Позакованы.
Сейчас, когда много говорят о верлибре, по-моему, стоило бы внимательно изучить структуру кольцовского и никитинского «без» интонационного стиха. Это стих глубоко органический, отвечающий свойствам духу русского языка. А между тем он не используется в современной поэзии. Как, впрочем, и «сказовый» опыт никитинских сказок. Вслушаемся в такие никитинские строки;
Лес стоит, покрыт Краской розовой.
Провожает день Тихой музыкой. Разливайтеся,
Звуки чудные!
Сам не знаю я,
Что мне весело.„
(«Музыка леса»)
Здесь, в подчеркнутых концовках строк, ударным слогом следуют два очень звучных гласных слога, как бы затихающих; орные звуки стиха гаснут; вот на этом затихании гласных и основана музыкальность никитинского стиха. Стихотворение организует интонация. Этот стих в высшей степени приближен к строю народно-лирических песен, песен-рассказов, песен, где изливается в горькой исповеди. Как видно из этих частных наблюдений, никитинский стих вырабатывал свои особые интонационные формы, диктуемые демократическим содержанием. Эти стихи не только для народа, но по насыщенности жизненным материалом, образному строю, языку — «из народа».
Первое впечатление от встречи с поэтом предопределяет в нас, может быть, на всю жизнь образ его стиха. Никитин «Утра». «Здравствуй, солнце да утро веселое!» — это Никитин на всю жизнь. И хотя, углубившись в мир этих стихов, ужаснешься жизненной драме поэта, остро откликнешься сердцем на печальное, тягучее, словно ямщицкое уныние его песен, все равно ощутишь как горькую неправду строки об одиноком — сегодня и впредь —уделе лирического героя никитинской поэзии.
Зато, когда один я остаюсь
И о судьбе грядущей размышляю.
Как глубоко я грусти предаюсь.
Как много слез безмолвно проливаю!
Вопреки всему — преждевременному истощению сил в борьбе с нуждой, пьянству отца, косной неподвижности социального бытия в России — молодой, несогнутый бедами Никитин обращается к миру со звонкой своей строкой: «Здравствуй! солнце да утро веселое!»
Есть притягательная тайна в этой почти неосознанной, почти инстинктивной никитинской радости, чаще всего неотделимой от печали.
Проявлением неистощимых сил души видится нам, людям 70-х годов XX столетия, стойкость в терпении и нетерпеливая жажда новой доли, так ярко сказавшиеся в поэзии Никитина. И немедленного отзыва требует от нас смятенная, но не умеющая уставать душа поэти:
И мила душе Доля всякая, И весь белый свет Раем кажется!
Сердечной надеждой на светлый день Руси запаслась вся русская поэзия прошлого времени — от Державина до Блока. В этом же ряду стоит и печальник удела народного Иван Саввич Никитин.
С первого (и, конечно же, поверхностного!) взгляда поэзия Никитина по своим мотивам и интонациям может показаться однообразной. И прежде всего тут виноваты составители некоторых его сборников и авторы предисловий, те, что с удивительной настойчивостью отбирали из богатейшего и разнообразнейшего поэтического наследия Никитина по преимуществу стихи, легко подводимые под одну-две тематические рубрики, не уделяя должного внимания философской лирике поэта с ее нередко космическими мотивами, стихам, трактующим вечный вопрос о человеческом предназначении. И в результате образ поэта, его душевный мир, такой напряженный, ищущий выход и не находящий его, значительно обедняется.
Вот оттого-то так мне тяжело и больно,
Что все покоится в глубокой тишине.
Тогда как нет отрады только мне.
Тогда как плачу я от горьких дум невольно.
Это горькая, почти вещая дума не столько об отвлеченных законах бытия, сколько о собственном, уязвленном страданиями и печалью сердце. Так и кажется порой, что все никитинские думы навспоминались сердцем, наверились, навыстрадались — столько в них подлинности. Вечность и личное, такое обыкновенное «я» у него живут то в каком-то взвихренном разладе, то в недоверчивом согласии друг с другом. Но раздумья поэта — и о вечности и о совести — всегда по-житейски обыкновенны. Горьким упреком современникам звучат никитинские стихи:
Убита совесть, умер стыд,
И ложь во тьме царит свободно;
Никто позора не казнит,
Никто не плачет всенародно!..
И мы видим; поэт мерил свою душу не отвлеченной мерой «вечности», а земной, осязаемой правдой. Однако за этой убедительной конкретностью размышлений поэта скрыт другой, философский план, другая, лирическая реальность, которую не всегда замечают. Да, читатель, разумеется, привык, что познающая мысль Никитина направлена прежде всего от себя — в жизнь, в ее быстрину. Но ведь и собственное «я» стремится к самопознанию. Эти мысли нередко драматичны, ибо душевные рефлексии и обращения к «бытийным» темам, как правило, сопровождаются у Никитина острым ощущением одиночества, путающегося обрыва непосредственных связей с реальностью... И пусть это приходит на мгновенье, а потом опять внутренний мир поэта ощутит болевые действительности, все же ощущение чувственного, почти «космического» не может забыться. Оно живет в иных преломленных формах.
Никитин в своей философской лирике поэт-романтик. Романтик в том высшем, гегелевском, истолковании этого слова, где романтика есть противоречие между поэзией сердца и прозой действительности.
Примириться с действительностью Никитин не мог. Сын народа, поэт остро чувствовал всю тяжесть давившего на крестьянство гнета, все горе родного народа, казалось бы, безобразный мир должен родить в поэте и безотрадные настроения. Но у Никитина, можно сказать, было поэтическое чувство родины, что давало ему силы для служения своему народу, позволяло пережить в себе, преодолеть горькие сомнения, тяжелый осадок жизненных неудач. Поэтическим восприятием родины одухотворены у Никитина не только утренние, но и — скажем так — «закатные» стихи. В одном из наиболее «никитинских» стихотворений читаем: «С какой-то отрадой непонятной на божий мир в этот час гляжу». Гаснут «звуки», краски, мир теряет дневную определенность, умирает. Но строки об умирающем дне свободны от налета уныния: «И чужды земные впечатленья, и так светло во глубине души: мне кажется, со мной в уединье тогда весь мир беседует в тиши». Дневные отчетливые подробности уходят из поля зрения поэта, зримый горизонт сужается, остается «вечный покой».
Романтик в Никитине всегда сильнее скептика. Здоровое демократическое начало явственней традиционных томлений духа. Ибо есть родина, есть русские поля, вьюжные, озвученные колокольчиком ямщицких троек. Есть надежда на завтрашний светлый день.
Улавливая эти «выходы» поэта за черту своего горизонта, начинаешь глубже понимать никитинскую пейзажную лирику, не только такие стихотворения, как «Утро» или «Зимняя ночь в деревне», но и такие, как «Встреча зимы», «Подула непогодушка», «Рассыпались звезды...». В пейзажных стихах Никитин не отделяет своего настроения от настроения природы. Состав души поэта и состав явлений природы как бы один и тот же. Когда в небе бушует гроза, она бушует и в душе поэта. И если небо над землей задернуто осенней облачной пеленой, то и внутреннее небо такое же.
Гляжу и любуюсь: простор и краса...
В себя заглянуть только стыдно:
Закиданы грязью мои небеса,
Звезды ни единой не видно!..
Горе, печаль и радость поэт делит с природой. Чувство слитности с родной землей — одно из определяющих в лирике Никитина. И здесь приходится говорить не о любви даже, а о какой-то глубоко интимной, нерасторжимой связи двух живых душ.
В русской поэзии встреча с природой чаще всего празднична, красива, хотя и окрашена нежной печалью не щедрой на краски земли. Вот почему так любят в нашей поэзии утро — встречу самых различно настроенных красок. Вспомним утренние стихи Пушкина, Кольцова и Есенина. Утро и в поэзии Ивана Никитина — не просто состояние природы, а молодость дня. Никитин любил утреннее, морозное, вьюжное «вещество» природы. Оно обладает у него свойством течь, изменяться, вовлекать в свое движение даже инертную «рукотворную» материю. Пейзажи поэта внутренне динамичны. Неподвижность, например, летнего утра снимается у него тончайшей игрой света.
«Диалог» поэта с природой почти всегда переходит в диалог с самим собой, словно сам поэт, его сокровенный мир являются продолжением избранного его вдохновением пейзажа.
...Правда, странное дело: природа у него беззвучна. Она светится, горит, тускнеет, серебрится инеем, даже может плакать, например, сырые ветки у него «покрылися каплями, слез», но она безмолвствует. Даже гроза у Никитина безглагольная. Не оттого ли это, что свет всегда бесшумен? А Никитин в своих стихах больше всего любит свет. Это редкий случай в пейзажной лирике — писать светом. Но, по-моему, лучше, чем струящимся, вечно меняющим свои оттенки светом, нельзя передать чувство бескрайнего простора, без которого российский пейзаж лишается своей сущности. А простор манит Никитина изменчивостью красок. Не от этого ли ощущения просторности родной земли так много в ритмах никитинских стихов изменчивого, раскованного, певучего? Интересно, что и пора увяданья, пора усталого возраста года у Никитина почти лишена признаков уныния и старения:
У осени поздней, порою печальной,
Есть чудные краски свои.
Как есть своя прелесть в улыбке прощальной,
В последнем объятьи любви.
Об осени он пишет как о весне. В зиме его присутствует что-то вечно летнее, солнечное, молодое. Не от силы ли народа, певцом которого стал Никитин, идет это ощущение? И все это — вопреки горькому «пейзажу» действительности! В никитинском пейзаже почти отсутствуют ноты безысходности. Через пейзаж поэт проникает не только в сегодня своей родины, но и в её завтра. Не потому ли так сильно звучит мотив надежды в его стихах о бескрайних российских просторах, не потому ли сквозь все его стихи проходит образ утреннего пробуждения? К тому, что любишь на всю жизнь, нельзя привыкнуть.
Может быть, поэтому о любви как таковой у Никитина так мало написано стихов. В его поэзии, по существу, всего одна-единственная любовь — это родная земля с ее степями й реками, с русской протяжной — сквозь века! — песней. Только так — через одну эту подвижническую любовь — и могла выразиться душа поэта:
Полно, степь моя, спать беспробудно:
Зимы-матушки царство прошло.
Сохнет скатерть дорожки безлюдной,
Снег пропал — и тепло и светло.
Л-ра: Новый мир. – 1974. - № 10. – С. 232-240.
Произведения
Критика
