Алексей Ремизов. Отпуск
(Книга «Взвихрённая Русь». Цикл «Медовый месяц»)
Перед нашим отъездом в конце мая, — а мы решились ехать на лето в Берестовец — поехали к В. В. Розанову прощаться.
Сопровождал нас И. С. Соколов-Микитов: под его глазом вечером не так опасно.
Первое знакомство с Розановым в
Пошли мы к нему прощаться — такое время: уедешь, а вернешься и не застанешь, или уедешь и сам не вернешься, и не потому, что бы не хотел —
Не хорошо, бегут из Петербурга, — началось это с год — побежали от страху: немцы придут! А теперь: революции страшно — надвигается голод.
Глупые! разве можно убежать — от судьбы никуда не уйти.
Дома застали Василия Васильевича и Варвару Димитриевну.
А детей не было: уехали куда-то — пустое гнездо.
В. В. отдыхал, подождали, посидели с Варварой Димитриевной.
А скоро и вышел, и какой-то, точно после бани, чистый: это В. Д. ему сказала, чтобы не в халате, принарядился.
Очень озабоченный, и игры этой не было розановской.
Конечно, злободневное сначала, без этого не обойдешься, и, конечно, по русскому обычаю, с осуждением — о правительстве само собой — «временное правительство».
В. В., как немногие, правильно произносил, на последнем ударяя: временное, а не временное, как языком чесали.
— Временное правительство под арестом.
Ведь какое бы ни было правительство и самое ангельское, все равно будет оно всегда осуждаемое, все равно, какая бы ни была власть, а как власть — ярмо.
А человек в ярме — человек брыклив.
И только закоренелый раб и скот рад узде — ярму.
О временном правительстве, о псевдонимах, которые верховодят.
— Подпольная Россия на свет вышла.
И о народной темноте и солдатской теми, и о Ленине — о пломбированном вагоне, и о дворце Кшесинской, и о даче Дурново, где засели анархисты.
Ну, все, что говорилось в те первые три месяцы революции.
На этом политика кончилась.
В. В. показывал монеты — свое любимое, говорил и о египетской книге — свое заветное.
И о нездоровье — раньше никогда — прихварывать стал; склероз! — и о докторе Поггенполе, на которого вся надежда.
Пили чай, хозяйничала Варвара Димитриевна, как всегда, как и в
Чай примирил и успокоил.
И не будь нездоровья, В. В. пошел бы посмотреть — в 1905 году куда не ходил! — а теперь куда еще любопытней.
Я рассказал о вечере: устраивается на Острове такой с лозунгом танцевальный:
Будем сеять незасеянную землю!
подростки бесплатно,
дамы — 50 коп.
На минуту игра, как луч, — лукавый глаз.
Сколько б было разговору: семя! — семенная тайна! —
И опять погасло, глубокая забота.
— Мы теперь с тобой не нужны.
И сначала брыкливо, потом горько, а потом покорно:
— Не нужны.
И покорно, и тяжко, и убежденно, словно из-подо дна вышло, последнее — приговор и отпуск.
Варвара Димитриевна тоже очень беспокоится: стал В. В. прихварывать, — все может случиться.
— Доктор говорит...
И как это несоединимо — человек всю свою жизнь о радости жизни — о семени жизни — о жизни —
— Доктор говорит, сосуды могут сразу лопнуть, и конец.
Так и простились.
От Троицы-Сергия получили мы от Розанова Апокалипсис — несколько книжечек с надписью, но уж увидеться нам не пришлось.
Я долго все поминал:
«не нужен... мы с тобою не нужны».
Как! Розанов не нужен?
Теперь, в этой вскрути жизни, мечтавший всю жизнь о радости жизни?
Розанов или тысяча тысяч вертящихся палочек?
— Человек или стихия?
— Революция или чай пить?
А! безразлично! — стихии безразлично: вскрутит, попадешь — истопчет, сметет, как не было.
Вскруть жизни — революция — — и благослови ты всю жизнь, все семена жизни, ты один в этой крути без защиты и тебе крышка.
Так Розанова и прикрыли.
«Розанов, собирающий окурки на улице!»
Что же еще прибавить — — разве для некурящих! — тут все лицо и слепому ясно.
И прикрыли.
— А зачем, — скажут, — повернулся спиной, отверг революцию?
— Отвергать революцию — стихию — — как можно говорить, что вот ты отвергаешь грозу, не признаешь землетрясения, пожара или не принимаешь весну, зачатие?
И мне слышится голос отверженного и прикрытого, и этот голос не жалоба, не проклятие, голос человека о своем праве быть человеком:
— Одно хочу я, раз уж такая доля и я застигнут бурей, и я, беззащитный, брошенный среди беспощадной бури, я хочу под гром грозы и гремящие вихри, сам, как вихрь, наперекор —
прилетайте со всех стран!
вертящиеся, крутитесь, взлетайте
жгите, жгитесь
соединяйтесь!
— я свободный — свободный с первой памяти моей, и легок, как птица в лете, потому что у меня нет ничего и не было никогда, только это вот — еще цела голова!
— да слабые руки с крепкими упорными пальцами —
прилетайте!
соединяйтесь!
— я наперекор взвиву теснящихся вещей, с которыми срощен, как утробный, продираясь сквозь живую, бьющуюся живым сердцем толчею жизни, я хочу этой же самой жизни, через все ее тысячекратные громы под хлест и удары в отдар — прокукурекать петухом.
Произведения
Критика
