Пьесы Алексея Арбузова
И. Василинина
В лучших, наиболее известных пьесах Алексея Арбузова нет ни легких характеров, ни легкого счастья, ни простых ситуаций. И оканчиваются они неким знаком вопроса: а как сложится жизнь их героев дальше? И не стоит спешить с утверждением: завтра обязательно лучше, чем вчера...
«И какое удивительное чувство свободы, словно не прожит еще ни один день жизни, а только юность кончилась!» — признается в финале героиня классической «Тани».
Иным — и театрам и критикам — очень хотелось верить, что чувство Тани к Игнатову равноценно, равнозначно ее прежней любви к Герману. Но вслушаемся в слова и интонации Тани, в общий эмоциональный тон последних картин прославленной пьесы, сравним их с первыми картинами — в той уютной комнате, где все «говорило о счастливой любви и дружбе двоих». Вспомним те давние, странно-невесомые, вроде бы ничего не значащие слова о снеге и медведях, что прозвучали тогда. И торопливую застенчивость шутливых Таниных реплик, обращенных к Герману. Ее счастливую женскую слабость и покорность рядом с ним. Нет, ему бы она никогда не сказала так, как Игнатову: «Алексей Иванович, да неужели вы не видите, как вы мне нужны, мой хороший, мой дорогой друг». Чуть снисходительно, чуть свысока, уверенно-спокойно. Это тоже, конечно, любовь, но иная. Дано ли ей до конца заменить прежнюю? Кто знает...
Да, Люся Ведерникова понимает, догадывается, что не надо ей сейчас скрывать от мужа, как она счастлива его возвращением в семью. Она находит единственные и неповторимые слова, нужные в этот трудный момент. В каждой интонации — любовь, призыв, вера, прощение. Арбузов умеет так свободно, так раскрепощенно, открыто передать силу чувств, что в зале редко кто остается спокойным. А сам Ведерников? «Ведерников не слышит ее слов», — свидетельствует заключительная реплика пьесы.
«Нет-нет, все будет хорошо... Ты только не бойся, не бойся быть счастливым... Не бойся, мой бедный Марат», — призывает Лика. Но слышите — «не бойся», а не «будь»...
«Да... Смешно... Наверно, всю мою жизнь я только и делала, что шла тебе навстречу», — признается героиня «Старомодной комедии». А шла она навстречу любви целых шестьдесят лет. По существу, всю жизнь. Для счастья дней осталось много меньше...
О любви, о личном счастье, о личной жизни Арбузов пишет чаще всего. Это его тема. Его дорога в искусстве. Здесь он тонок, наблюдателен, умен, свободен, добр. И в своем уважительно-бережном, каком-то преклоненном отношении к человеческому чувству даже по-рыцарски старомоден. Там же, где он, словно стесняясь самого себя, не доверяя, берется писать о другом, Арбузова словно подменяют: ни легкости стиля, ни живых характеров, ни особой убедительности. Хотя и в этих пьесах, пусть редко, но обязательно проглянет нечто удивительное, взволнованное, неожиданное — арбузовское. Такое найдется и в «Европейской хронике», и в «Ночной исповеди», и в «Двенадцатом часе», и в «Выборе», и в «Ожидании». Эти пьесы не стали праздником театра и зрителя. Зато они меньше других подвергались критическому обстрелу.
Уже давно было отмечено, что лучшие пьесы Арбузова обязательно вызывали наибольшие споры. (Кстати, стоит сказать — есть какое-то странное ощущение, что о творчестве этого драматурга написаны тома солидной критической литературы. На самом же деле бесчисленны только газетные рецензии.) Очередное обращение Арбузова (а он в этом случае, к счастью, на редкость упорен) к личному, интимному миру жизни человека никогда не проходило бесконфликтно. Не то чтобы его откровенно ругали или упрекали за это — собственно говоря, ничего запретного в личной теме для искусства нет, быть не может, — но как-то исподволь, по-дружески пытались «выпрямить», внушить и драматургу, а заодно и театрам и зрителю, что личные мотивы, с ювелирной тонкостью разрабатываемые писателем, лишь своеобразное прикрытие чего-то иного, более значительного и серьезного. Это началось с «Тани».
«Может показаться, — писали в одной из статей, которая посвящалась творчеству Арбузова и которая могла бы принадлежать многим авторам, — что драматурга главным образом интересует личная жизнь героев. Но это не так — в основе его пьес лежат проблемы общественные, проблемы идейно-воспитательного значения».
Действительно, в основе всех его пьес лежат проблемы общественные. Только не вопреки интимной, любовной тематике, а именно через частное, личное, любовное выходит он к серьезным гражданским вопросам. Драматург без всяких недомолвок, прямо пишет о личной жизни, о личном счастье. Они у него нерасторжимо, как и в реальной действительности, переплетены с жизнью всего общества. Личные удачи, потери, радости и горести теснейшим образом связаны с социальными, политическими, нравственными, трудовыми проблемами всего народа.
У Арбузова всегда звучит мысль о прямой зависимости личного счастья и общего течения жизни от того, что в тот или иной период происходит в стране, от общего ее нравственного климата. И связи личного и общественного у писателя глубоки и разнообразны. В пьесах Арбузова отдельный человек неизбежно вступает в теснейшее соприкосновение с широким кругом живущих рядом. Именно в этот момент и выясняется, что нередко между собственным благополучием и благополучием многих зависимость обратно пропорциональная. Ибо, чем тоньше, глубже, нервнее эмоционально-психологическая организация отдельного человека, чем шире, активнее, крепче его связи с миром, тем труднее дается в руки личное счастье, тем сложнее дороги к нему.
Существует довольно распространенное мнение, что в пьесах Арбузова нет плохих людей. Они, конечно, у него имеются. Но вот зато нет откровенно отрицательных персонажей. Таких, что за версту всем видно — вот он, тот, кто нам мешает, кто вносит смуту в ровное и благополучное течение жизни. С кем надо сразу же вступать в непримиримую борьбу — всемерно разоблачать, громогласно выводить на чистую воду, уничтожать, чтобы все остальные, положительные и прекрасные, тут же обрели рай земной. Редко драматург поддается соблазну облегчить свою задачу — разделить своих героев на злодеев и ангелов, чтобы его нравственный урок получил школьную наглядность.
Тем не менее никто никогда не обвинит писателя в бесконфликтности. Конфликт в его пьесах есть всегда.
«С годами делается все понятней, и так ясно вдруг видишь — все пустое, и только дело, только работа имеют истинную цену. А все твои безумства, то, что сжигает тебя, — любовь, страсти... все это так недостоверно, преувеличенно... да и существует ли наяву?
Ты говоришь точно мертвая».
Это диалог из пьесы «Вечерний свет».
«У меня ведь масса нагрузок по профсоюзной линии — некоторые просто увлекательные. И совершенно, совершенно нет свободного времени. Очень, в общем, весело. Только иногда придешь вдруг домой и как-то пусто... Ну, невесело как-то», — признается героиня «Старомодной комедии».
И еще на одно ее признание стоит обратить внимание:
«— А я не знаю — была я счастлива, нет ли. Вот веселая была, это я помню. Вообще-то совсем счастливых людей на свете не бывает... или они мало на глаза попадаются, что ли? Хотя... Вот интересная история... Как-то я наблюдала на улице счастливую парочку... Я их встретила поздно вечером на Арбате, они довольно медленно шли — уж очень были старенькие... Он ее осторожно под руку вел, и они при этом страшно смеялись. Счастливее людей я не встречала больше.
Вы завидовали?
Да.
Я тоже завидовал бы, наверно».
В годах странствий, к счастью, и познается жизнь в пьесах Арбузова, на дорогах к нему и формируется личность его героев, их стремление быть «совершенными моделями» самих себя.
Время всегда активно вторгается в жизнь героев арбузовских пьес. Точные его приметы обязательно присутствуют в художественной ткани произведения. Время у Арбузова осязаемо и конкретно. Писатель вообще любит обозначать годы — «14 ноября 1934 года»; «Время действия 1937-1945 годы»; «13 июля 1928 года, между восемью часами вечера и часом ночи»; «Первая часть происходит в 1938 году. Вторая часть в 1956 году. Вступление и финал в наши дни»;
«Действие происходит в середине 70-х годов». Но даже если бы драматург и не фиксировал эти точные даты, мы все равно без труда узнавали бы, в какое из десятилетий протекло событие той или иной пьесы.
Но мало этого. Делая время как бы живым участником происходящего, драматург, творчество которого теперь уже охватило почти полувековой период жизни нашей страны, своими произведениями помогает осмыслить, понять не только материальные, но и психологические, моральные изменения, которые произошли в нашем обществе.
Вот две пьесы — «Таня» и «Жестокие игры», произведение, написанное Арбузовым совсем недавно. Сравним их.
«Таня» — конечно же, 30-е годы. Общий трудовой подъем. Радостно подхваченный лозунг «Мы родились, чтоб сказку сделать былью». Все на колесах. Все в пути. Страна строится. И это сейчас — главное. Таня кажется непонятной чудачкой в стремлении к семейному уюту, в желании всю себя отдать любимому человеку. Ее признание «любить — значит, забыть себя, забыть ради любимого» для всех звучит чудовищным анахронизмом. Она вызывает недоумение Германа, Дуси, Шамановой. Она вызывает раздражение критики. «Духовный мир Тани ограничен и узок...» «Таня расплатилась за свои заблуждения тяжелыми личными потерями». Финал пьесы, казалось, вносил некоторое равновесие в рассерженные критические умы: «Мы знали Таню бездумной, немного взбалмошной, поглощенной любовью к мужу. Теперь перед нами мужественный, энергичный, несколько замкнутый человек». Несколько замкнутый человек... — заметили все-таки...
Истинной же героиней признавалась тогда Шаманова, повсеместно удостаиваемая эпитетов «сильная, смелая, волевая». Правда, со стороны, из зрительного зала было особенно заметно, что все явно симпатизируют Тане, а Шаманова воспринимается лишь как наглядное воплощение душевной слепоты Германа. Шел год за годом, а очарование и обаяние Тани не уменьшалось — скорее, многократно увеличивалось. И дело здесь совсем не в том, что она к финалу пьесы становилась врачом, решительным и энергичным человеком дела. Об этом как-то невольно забывалось. Зато все чаще вспоминалось, как талантливо умела Таня любить. Как распахнуто шла она навстречу любимому. Что никогда не было в ее чувстве эгоизма, себялюбия, расчета. Как много тепла, ласки, очарования, радости, вносила она в жизнь своей маленькой семьи.
Образ Тани мгновенно обрел самую широкую популярность. А популярность в искусстве — вещь чрезвычайно серьезная, именно популярное произведение или образ должны анализироваться в первую очередь с особенной тщательностью и по возможности всесторонне: в плане историческом, социальном, художественном.
Приоритет образа Тани над всеми остальными персонажами пьесы на первых порах пытались объяснить просто недоработкой тогда еще совсем молодого драматурга, так нерасчетливо, так неправомерно сместившего акценты пьесы.
А между тем в этом своем произведении, с которого и началось триумфальное шествие драматурга по театрам, Арбузов впервые показал непростую, порой драматическую связь личной судьбы человека с велением дня. Да, тогда этот день требовал от каждого умения подчиниться интересам коллектива. Тогда казалось, что Таня решилась плыть против бурного течения, против действительно могучего общего созидательного потока, что подобная дерзость не могла окончиться для нее благополучно.
Однако талант, интуиция драматурга помогли ему не ограничиться сиюминутными требованиями времени. Арбузов показал, что в жизни всегда есть, обязательно должны существовать духовные ценности, непреходящие, вечные. Эти ценности имела его Таня.
Пройдут десятилетия. Наступит момент, когда вопросами семьи, чувства, личного счастья займутся в масштабе всей страны, к ним обратятся ученые, социологи, демографы, эстетики, врачи. Ибо все яснее станет, что наша личная жизнь — не только работа — имеет государственное значение и ценность. В одном из номеров газеты «Правда» была опубликована статья (подобные статьи теперь часто появляются на страницах газет и журналов) «Обыкновенное счастье», в которой рассказывалось о жизни обычной советской семьи. Очерк этот заканчивался словами: «Счастье таких семей имеет значение не только личное, оно представляет собой социальную ценность».
Только что написанная новая пьеса Арбузова называется «Жестокие игры». Произведение это непривычно, не по-арбузовски резко, почти зло, в нем все точки над і расставлены твердо и, что тоже мало свойственно этому драматургу, в какой-то степени категорично. Он говорит не только о праве женщины отдать себя любви и семье, но о ее прямом долге сделать это. То, на что раньше драматург лишь тактично намекал, теперь он заявляет с решительной ясностью. Наиболее отчетливо прослеживается эта мысль в образе геолога Маши. Волевая, энергичная, целеустремленная — в тайгу, на работу, на геологический поиск — она считает ребенка и мужа досадными помехами на своей жизненной дороге. «Геолог я, — гордо заявляет только что родившая Маша, — а все остальное потом!» Вынужденная быть дома, она считает себя птицей, посаженной в клетку, и бурно рвется на волю. Но обретая ее, она навсегда теряет семью, мужа, любовь и, как выясняется с трагическим опозданием, счастье. Вот как подводит Маша невеселый итог своей мужественно-эмансипированной жизни: «Все играем, играем — наиграться никак не можем... На Тужке-то свое доказала, а вот тут (показывает на грудь) что-то замолкло все. Кончились мои танцы. (Тряхнула головой). Ладно, живи. Брось игры, а то убьешься».
Прозорливость драматурга в этом вопросе велика. Сравнительно недавно в «Литературной газете» было напечатано письмо человека, который решился поделиться своей семейной бедой, считая, что его случай достаточно типичен. Он развелся с женой и остался с восьмилетним сыном. Жена-геолог в постоянных разъездах и не в состоянии заниматься воспитанием ребенка. Алименты платит она. Но даже не все это волновало ее бывшего мужа. Вот что он пишет: «Моя жена — хороший человек. Трудолюбивый, честный. И семьянин неплохой. Я искренно страдаю, расставшись с этим человеком. Но вы уже обратили внимание: в разговоре о жене употребляю слишком много слов мужского рода. А я и сам того же рода. Она не была женщиной в том женственном смысле, который может быть понят и остро воспринят мужчиной. Постоянное отсутствие этой женственности создавало во мне тяжелую эмоциональную неутоленность. Даже осатанелость. Мы долго и подробно объяснялись, выкуривая по пачке сигарет на двоих. И пока мы были товарищами, все шло гладко — она понимала меня, я ее. Но когда дело доходило до чувств, чувства стыли. Думаю, мы не одни в этом своем женско-мужском «оледенении». Есть основания полагать, что мы являли собой типическую пару, в которой перепутаны все традиционные женско-мужские позиции. Где он? Где она? За кем сила? За кем слабость? Моя мужская суть этого не вынесла. Как хотите, а вне женственности трудно, да и неохота быть мужественным. Утрата женственности губительна...»
Связь со временем — это прежде всего связь с конкретными людьми. И для героев Арбузова она начинается так же, как и для каждого из нас — с семейных отношений. С родных и близких, с порога нашего дома, с тех, с кем мы рядом живем. Здесь драматург всегда достоверен, бытово-скрупулезен. Биографии основных его героев всегда четки и определенны. Графа в их анкете — родители, социальная принадлежность — заполняется писателем тщательно и подробно. У него нет, как говорится, Иванов, не помнящих родства. И старинно-церемонные понятия «родной кров», «семейный очаг» так или иначе придают определенный эмоциональный колорит его пьесам.
«Домик на окраине», «Сказки старого Арбата», «В этом милом старом доме»... Уже сами названия пьес заставляют подумать об обжитом доме, где каждая вещь словно хранит аромат времени, намек на долгую, оседлую жизнь, что рождает тысячу неуловимых для стороннего взгляда привычек, дорогих сердцу мелочей. Стоит обратить внимание на то, что отнюдь не случайно проникает в название пьес эпитет «старый». Для Арбузова это определение синоним не чего-то ветхого, одряхлевшего, обреченного на забвение. За ним — многолетняя устойчивость быта, естественная непрерывность движения времени, преклонение перед родным домом, залог возможности счастья.
В «этом милом старом доме» живут бабушки и дедушки, папы и мамы, сыновья и внуки. Все они крепко спаяны совместным бытом и представляют собой как бы единый организм. Это вообще очень радостная, солнечная семья. И не потому, что трудности и горести обходят их стороной. И не потому, что живут они на берегу синего моря, в шумном курортном городке, где все пронизано звуками нескончаемого праздника. И не потому, что их похвальное увлечение музыкой должно настраивать на романтически-возвышенный лад. Тут важно другое — нерасторжимость Гусятниковых, их духовная близость и связь: понимаешь, стоит обидеть одного — отзовется на всех. Прекрасны их снисходительность и терпимость друг к другу. Однако эти люди далеко не образцово-показательные герои. Легкая насмешка над ними проскальзывает и в отношении к ним драматурга, не случаен же выбор хотя бы фамилии — Гусятниковы. Можно понять Юлию, которой вдруг нестерпимо захотелось порвать с этим домом. Но вот что знаменательно: Юлия так и не смогла найти счастья на стороне. Выяснилось, что ее связи с родным домом на редкость прочны, долгие годы совместной жизни не прошли бесследно, оказалось, что их невозможно перечеркнуть одним махом. И горечь исподволь, но неотвратимо окрашивает финал этого, по определению самого автора, сентиментального водевиля. Жизнь никогда не поздно начать сначала, но сделать это не всегда просто, как бы говорит драматург. Даже в водевиле, так смахивающем на сказочную притчу с вполне серьезным смыслом.
Ответственность детей перед родителями и родителей перед детьми — объект частого внимания драматурга. От родного дома героям Арбузова не разрешено отмахнуться. Семья, семейный уклад, отношение к этому многое проясняют в том или ином характере, в поступках того или иного персонажа.
Беспечное отношение Ведерникова к матери непременно скажется на его трудном пути осознания самого себя, своего места в жизни, собственной человеческой ценности. Нелады в семье Виктора, героя «Иркутской истории», проясняют его взаимоотношения с Валей. Не разрешила себе переступить через кровную связь отца и сына Балясниковых чуткая Виктоша. Уезжает с любимым человеком мать Крестовникова. Мы понимаем, как дорого ей позднее счастье пришедшей вдруг любви, мы готовы оправдать этот ее шаг. Но разве не усложнил он дальнейшую судьбу ее несчастливого сына, разве не стал он одной из тех причин, которые привели его к недоверию и предательству? В этой же пьесе, «Счастливые дни несчастливого человека», найдем мы и совсем уже резкое, отрицательное отношение драматурга к другой женщине, возлюбленной Крестовникова, которая откровенно заявляет: «А я ради тебя с сыном расстанусь, если он станет поперек дороги». Тяжкое одиночество настигло на склоне жизни Шварца («Потерянный сын»), столь легкомысленно пренебрегшего некогда женой и сыном. Но даже и в этом случае, когда на старика Шварца обрушивается вполне справедливая кара, драматург заставляет испытать вдруг к нему пронзительное сострадание — все-таки отец, родная кровь. Может быть, сыну стоило бы узнать об этом, узнать и простить? Но Арбузов редко занимается утешительством.
А как сложится судьба юных героев «Жестоких игр» Нели, Кая, Никиты, Терентия? Тут есть о чем задуматься, все они начали свои жизни в неблагополучных семейных обстоятельствах. У Кая мать с отчимом на несколько лет уехали работать за границу, откровенно говоря, бросив сына. Никита как будто живет в большой семье, но... «Беззащитен! — отчаянно кричит юноша. — Жил в расчете на чудо! Надеялся — кто-то придет, явится, возникнет... и я поделюсь... Никто не явился. Незачем! А любимая семья? Ха-ха! Они души во мне не чаяли, если у них было свободное время... Я и тени сомнения у них не вызывал, настолько они были заняты собой». Терентий вообще отрекся от отца, который пил, чем довел мать до смерти. А Неля? Вот как она объясняет свой уход из дома: «Знаете, Миша, я с детства безумно радоваться хотела — чтобы погода всегда была хорошая, и всегда музыка играла, фестивали шли и шествия... И чтобы вокруг все были добрые, веселые и радовались друг дружке. А они (родители. — И. В.) все зачеркнули, следили неотступно».
Конечно, далеко не одни родственные узы связывают героев Арбузова, предъявляя им свои права и требования. В его пьесах персонажи часто живут тесным кланом, в котором соединены люди разных профессий, возрастов, поколений, имеющие самые разнообразные — деловые, семейные, дружеские, любовные — отношения. Обращаться с которыми драматург рекомендует крайне осторожно. На пути к личному, собственному счастью необходимо быть очень деликатным. А то случится, что, завоевывая его, ненароком нанесешь непоправимый удар ближнему. Как быть? Вот когда наступает тот драматический момент, в который любимейшие герои Арбузова добровольно отказываются от завидной участи быть счастливыми победителями.
Решительно и тихо уходит от своей любви Таня. Ее гордое и бескорыстное чувство не позволяет произнести ни единого слова упрека. Отказывается от своей любви Виктоша, понимая, что иначе она причинит страшную боль старому Балясникову, а заодно, конечно, и его сыну. Сознание своей вины, отчетливое понимание, что пришло к Гусятникову заслуженное счастье, не разрешают Юлии даже намекнуть счастливой сопернице на истинное положение вещей. Мучительно ищут выхода из создавшегося положения герои «Моего бедного Марата», накрепко соединенные общей бедой, радостью, судьбой, искренним пониманием и уважением друг к другу. Ничем не выдаст своей горечи и горя Ирина, навсегда покидая Антона Охотникова («Потерянный сын»). Молча и стойко примет Люся признание Ведерникова, что полюбил он другую, с удивительным мужеством захочет понять она его. Найдут в себе силы расстаться Пальчиков и Тамара («Вечерний свет»), отчетливо осознав, что их любовь обернется горем для детей и Инны. Со стойким целомудрием будут сопротивляться своему чувству пожилые герои «Старомодной комедии», боясь оказаться в нелепом положении, боясь оскорбить память прошлого, с трудом веря в возможность столь позднего личного счастья.
И о чем бы ни писал драматург, где бы ни протекало действие — в столице, провинциальном городке, на берегу моря или реки Ангары, в тайге, Риге, Ленинграде; в каком бы десятилетии ни проходило действие его пьес — в 30-е или военные годы, в послевоенное время или непосредственно в наши дни; какой бы возраст ни имели его герои — двадцать или свыше шестидесяти; кем бы они ни были — студентами, писателями, учеными, врачами, кассиршами, домашними хозяйками, инженерами, — драматург постоянно говорит о становлении личности человека. Только личность эта формируется не в исключительных условиях, а в самой что ни на есть незаметной каждодневности, в тех на первый взгляд прозаичных буднях, в которых живет каждый из нас. И совсем не всегда эти будни бывают легкими. Может быть, Ведерникову в самом кровавом бою было менее страшно, чем в тот момент, когда он увидел натруженные руки Люси.
«— Почему у тебя такие руки?
— Я работала на сварке, я ведь писала тебе. А это знаешь, как трудно? (Смотрит на него.) Что ты, Шура?
Ведерников (как-то странно наклоняет голову, точно кланяется, может даже показаться, что он хочет встать перед ней на колени). Я пойду. Мне надо побыть одному».
Пожалуй, ни одному герою Арбузова не пришлось услышать столько упреков, сколько было брошено их в адрес Александра Ведерникова. И сколько же было негодования, что Арбузов вроде бы никак не прояснил своего отношения к нему! Вот как писалось в одной из многочисленных рецензий на эту пьесу, сразу же после своего появления завоевавшую все сцены страны: «Если бы прекрасное побуждение Ведерникова, добровольно отправившегося на фронт, ничем не было скомпрометировано, если бы не подвергалась сомнению та зрелость, которую он достиг на фронте в гуще народа... если бы эта зрелость действительно дала Ведерникову силу противостоять искушениям, то тогда Арбузову не пришлось бы выслушивать резонные замечания критики в «неопределенном отношении» к герою, в «попустительстве ему». Словом, если бы Арбузов сделал хотя бы в финале Ведерникова образцово-показательным, несомненно положительным, все было бы хорошо? Мы признали бы свое право любить этого персонажа? Полно! Не стоит обольщаться. Мы вместе с драматургом, со всеми теми, кто жил в пьесе рядом с Ведерниковым, сразу же полюбили его. За что? Хотя бы за эту вот сцену с руками. Такое потрясение, какое испытывает Ведерников, не по плечу ни индивидуалисту, ни эгоисту. Здесь угадывается иное психологически-нравственное строение души, а заодно понятно, что она есть — тонкая, трепетная, эмоциональная. Много ошибок совершил Ведерников? Да, много. Но ведь знакомство наше с ним произошло тогда, когда этому герою было всего двадцать три года. Самое время искать, ошибаться, падать, вставать, останавливаться и снова идти вперед. Словом, жить, а не быть назидательным примером.
В своих пьесах Арбузов воочию показывает бесспорную истину — в жизни всегда есть место подвигу. Именно — в жизни. Именно — всегда. Именно — подвигу. И подвигом в пьесах Арбузова можно назвать многое. Подвиг — спасти от смерти ребенка. Стоять сутки у станка. Уйти на фронт, когда имеешь полное право остаться в тылу. На пороге голодной смерти поделиться последним куском хлеба с незнакомым человеком. Найти в себе силы пережить измену безмерно любимого. На склоне лет, будучи физически слабой и больной, почти слепой, продолжать деятельно жить для других, стремясь, чем только возможно, помочь им, поддержать, согреть участием. Говорить правду и тогда, когда это лично тебе грозит серьезными последствиями. Уметь отказаться от собственного счастья ради спокойствия и счастья ближнего. Уметь, даже в самых трудных, в самых невыносимых условиях, оставаться самим собой, не изменять себе, своим принципам.
Здесь нельзя не вспомнить о наиболее совершенных, наиболее пленительных созданиях писателя, о самых ярких свидетелях его таланта, ума, такта, художественного чутья, доброты, наконец — о знаменитых, неповторимых его женских образах.
Плеяду их открыла, несомненно, Таня. Интеллигентная, добровольная пленница семейной «клетки», полуребенок-полуженщина, открытая и затаенная одновременно, неожиданно конфузящая добротно-прозаических людей словно бы вскользь оброненными фразами: «Когда осуществляются мечты, всегда бывает немного грустно», или: «Что один дурак потерял, сто умных не найдут». Созидательная, активная сила любви переполняет Таню. Ум и сердце Германа никогда не оскудели бы, находись она с ним рядом. Но стремление к заоблачным далям и небрежение к тому, кто рядом, — разве только арбузовскому Герману присуще это?
«Мы все прелесть что такое, — спустя много лет эти слова прозвучат в пьесе «Вечерний свет», — но живем как-то не оглядываясь. Вероятно, люди бывают несчастливы главным образом потому, что все вокруг них страшно заняты. Бежим, бежим куда-то, суетимся, торжествуем — «покой нам только снится»! Радуемся этому... И вдруг остаемся одни, растеряв в спешке самих себя и друг друга».
Что чуть не произошло и с Ведерниковым, который так взахлеб, так безоглядно бежал по жизни, захваченный жадным юным любопытством ко всему и всем вокруг, что чуть было не потерял самое бесценное чудо, которое послала ему судьба, — Люсю.
Она всем поначалу показалась смешной и незначительной, эта ничем вроде бы не блещущая молодая женщина. С арбузовскими героинями так часто бывает. Она прямо-таки ошарашивает всех своим откровенно полным растворением в Шуриной жизни, безоглядной любовью к нему, которую она не пытается скрыть, абсолютным всепрощением. Подобное казалось почти неприличным. Но понадобилось совсем немного времени, чтобы драматург заставил всех склонить голову перед великой силой ее чувства. А сама Люся не думала ни о величии, ни о трудностях своей жизни. Она лишь делала то, что делали всегда милые, любящие арбузовские женщины — в трудные минуты была рядом с любимым человеком, помогая ему, утешая, спасая. Забывая о себе, ничего не требуя взамен.
Они, эти женщины, никогда никого не удивляли ни эффектной внешностью, ни разумными речами, ни трудовыми громкими порывами. И совсем не всегда были они молоды и уж совсем не обязательно обласканы жизнью. «Но так ли уж много значит, — скажет Арбузов в «Старомодной комедии», — возраст, если, глядя на женщину, мы догадываемся, как пленительна она была в молодые годы. Впрочем, вглядевшись пристально, мы можем догадаться и о том, что жизнь улыбалась ей не всегда, а уж нынче улыбается совсем не часто».
Взамен Арбузов давал своим героиням иное — силу любви, нежность, самоотдачу, такт, ум, умение растворяться в любимом человеке. Он наделял их замечательной женской слабостью, которая в конечном итоге оборачивалась несокрушимой жизненной силой. Писатель убежден: прежде всего женщина должна быть... женщиной.
Пусть женщина женщиной будет,
И мать, и сестра, и жена.
Согреет она и рассудит,
И даст на дорогу вина.
Проводит и мужа, и сына,
Обнимет на самом краю... —
эти строки К. Ваншенкина можно целиком отнести ко многим женским образам Арбузова.
С такими женщинами мужчинам легко, просто, свободно. Мужчины словно рождаются заново, становятся самими собой. Они с естественной непринужденностью, с несколько даже пугающей для себя неожиданностью раскрывают самые лиричные, потаенные и талантливые стороны своей натуры. Таких женщин арбузовские мужчины научились любить. Кто знает, вопрос до сих пор открытый, театрам стоит, наконец, задуматься, что чувствует Герман в минуты последних встреч с Таней. Но уже Ведерников понимает многое. Уже изменился Виктор, вся его жизнь, когда он понял, разглядел, оценил Валю. А остальные герои арбузовских драм сразу же и бесповоротно, вероятно, даже навсегда, любят этих женщин — Лику, Настеньку, Виктошу, Тамару, Нину Леонидовну, Лидию Васильевну, Нелю.
Рядом с ними этот сильный, но всегда у Арбузова рефлексирующий пол чувствует себя надежно окруженным заботой и вниманием. Конечно, происходит так и потому, что все пуговицы оказываются пришитыми, обеды вовремя приготовлены, комнаты убраны, ошибки дня и минуты поняты и прощены. Быт налажен ловко, умело, незаметно. Но, что и говорить, разве дело только в этом! Раскрывается смысл и красота всего вокруг — искусства, природы, дома, и, что самое главное, пробуждается созидательное, творческое отношение к жизни. Становится осязаемо понятен глубокий и гуманный смысл истины — даже за день до смерти не поздно начать все сначала.
Ничего в этих образах не выдумано, не надумано драматургом. Есть лишь ясное осознание жизненного предназначения женщины, ее данные природой обязанность и право — творить и охранять жизнь.
Теперь несколько слов о необычайной театральности пьес Арбузова, которая подчас вменяется ему чуть ли не в вину, ибо кому-то кажется, что знание театра подменяет у писателя знание жизни.
В одной из статей утверждалось: «Арбузов никогда не отступал от своих прав сугубо театрального писателя. Он очень наблюдательный писатель. Но даже его наблюдательность особого рода. Он и в жизни видит и отбирает театральное. Так что ошибкой было бы причислять Арбузова кряду «бытовых» драматургов... Напрасно режиссеры не обращают внимания на то, в каком преображенном виде предстает «бытовое» в его пьесах, напрасно теоретики стараются увидеть там «верность жизни» в прямом и буквальном смысле слова».
Думается, что здесь непроизвольно смещены некоторые понятия. Давно известно, что люди по-разному разглядывают и оценивают окружающий мир. Для одних, скажем, дождь лишь досадная помеха — того гляди промокнешь, испортишь новое пальто, простудишься. Для других — одно из чудес природы. Арбузов принадлежит к последним. Он с удовольствием, радостью, восторгом (в его пьесах часто попадается слово «восторгаясь») умеет многое подметить вокруг. Снег, что медленно падает за окном, стук капель дождя по крыше, порыжевшие листья деревьев, освещенные солнцем, потрескивание огня в печурке и его золотистые отблески на стене, тихие звуки простенькой мелодии, что звучит в вечернем воздухе, удары по мячу, отчетливо раздающиеся летним днем... Он слышит, ценит, любуется искренностью слов, благородством поступков, добротой. Он везде и всюду умеет находить хороших людей, любить их и заставить нас сделать то же самое. И видит все это он не по большим праздникам, а в каждодневном течении жизни. Он не придумывает прекрасное, а различает и выделяет его в бытовой реальности. Ни на йоту не отступая при этом от правды жизни.
Он знает, что такое смерть, горе, предательство, удар из-за угла. Он знает, что человеку может быть холодно, одиноко. Что в жизни можно голодать. Он знает, что такое смертельная усталость после трудной физической работы. Он знает, что такое муки творчества. Знает, что такое небольшой семейный бюджет. Жизнь в бараке. Что представляет собой быт двух одиноких пожилых холостяков. Что значит — «снимать угол»...
И, скорее, не Арбузов, а именно театры вносят подчас то излишне возвышенно-романтическую, то таинственно-сказочную ноту в течение его пьес и обрисовку его персонажей. Даже когда сама пьеса того не предполагает.
О театральности же Арбузова можно говорить лишь в связи с его досконально профессиональным знанием законов сцены. Их Арбузов понимает и учитывает, как никто другой. Этим он вообще сильно выделяется среди драматургов. Л. Варпаховский как-то справедливо заметил: «Многие пьесы, особенно последнего времени, рассчитаны на умное чтение, на возбуждение различных «глобальных» мыслей, на развитие интеллекта публики, словом, на все, что угодно, кроме реальной постановки на сцене. На мой взгляд, драматурги наши, да и не только наши — сейчас это видно повсюду, стали что-то сверхинтеллектуальны, вернее, стали много «умствовать», путая свои задачи с задачами ученых, философов, эстетиков, ораторов, комментаторов, чуть даже стесняясь великой наивности своего дела — искусства».
Арбузов этого никогда не стесняется. И театральность его совсем не в том, что он якобы придумывает некие необычные, нежизненные, неправдоподобные, но театрально соблазнительные ситуации, характеры и проблемы, — стоит только внимательно прочитать его пьесы, чтобы понять, насколько все в них точно, естественно, выверено логикой жизни. Театральность Арбузова в ином — он отчетливо видит и понимает, как средствами сцены, силами режиссера и актеров передать то, что он написал.
Не так давно в одном из спектаклей — это была не арбузовская пьеса — мне запомнился эпизод: женщина, персонаж драмы, неожиданно узнает, что ее муж погиб. Было бесконечно жаль актрису, героине которой по ходу действия деловито сообщали это трагическое известие, а потом все, и герои спектакля и зрители, в полной тишине стали наблюдать ответную реакцию. Трудно даже представить, каким надо обладать могучим трагическим актерским даром, чтобы без фальши сыграть подобный эпизод.
А вот любую, самую драматическую сцену в своих пьесах Арбузов пишет так, чтобы по возможности помочь актеру сыграть ее.
Таня теряет ребенка. Трагизм ее положения подчеркивается, усиливается беззаботно-радостными, нежными словами, которыми обмениваются находящиеся в ее комнате Грищенко и Оля. Никакому горю не остановить течения жизни, но от этого оно не становится легче. И не крик Тани, не ее истерика заставляют в этой сцене обязательно замирать зрительный зал, а то, что драматург заставляет говорить ее «смущенно», «тихо», «ласково». Затем он оставляет ее одну. А потом... Пусть простят меня за длинную цитату, но в ремарке автора — точная режиссерская, постановочная, характерная именно для Арбузова разработка труднейшего театрального эпизода:
«В комнате тихо. За окнами стемнело. В соседних домишках зажглись огни, где-то неподалеку в саду засела веселая компания — слышится пение и звон гитары.
Таня подходит к окну и садится у подоконника. С улицы слышно, как бьют часы, им отвечают другие, третьи. Гаснут огни. Наступает ночь. Таня молча сидит у раскрытого окна. Где-то стороной проходит гроза. Вдали гудят далекие поезда. Снова бой часов. Таня сидит молча. Кричат петухи. Даль за окном розовеет. Так проходит ночь. Наступает рассвет... В комнату падают первые лучи солнца. Наверху на рояле играют пустячную песенку. Наступает утро».
Можно, конечно, не разыгрывать все это подробно. Но путь, по которому театру следует идти, указан драматургом вполне определенно. В пьесе «Жестокие игры» Арбузов снова специально оговаривает, что оформление должно быть натуралистическое. И почему-то кажется, что он несколько устал от излишней театральной стилизации своих пьес.
Однако, как на первый взгляд и ни покажется парадоксальным, именно доскональное знание Арбузовым законов сцены в какой-то степени подрывало веру в серьезность написанного, нередко позволяя театрам не столько углубляться в смысл и проблемы пьес, сколько расцвечивать действие броскими постановочными приемами.
Судьба Арбузова-драматурга, на первый взгляд, сложилась более чем благополучно. Все пьесы его поставлены; наверное, нет театра, который бы к ним не обращался, нет актера, который не мечтал бы о роли в них. И тем не менее... В сравнении с тем огромным количеством спектаклей, которые поставлены по арбузовским произведениям, так ли уж много среди них удачных по самому большому и бескомпромиссному счету?
Не слишком ли легкомысленно обращаются подчас театры с арбузовскими произведениями, не слишком ли безоговорочно верят в их самоигральность? Для этого вопроса есть основания. Написал, к примеру, Арбузов «Сказки старого Арбата». После знакомства с пьесой невольно подумалось: очевидно, в театрах роли должны распределяться примерно таким образом: Балясников — актер, который некогда был героем-любовником и который уже много лет мечтает выйти к зрителю снова в этом амплуа; Виктоша — резвая, по возможности молодая инженю-кокет. К сожалению, большинство театров распределило роли именно так. И ничего особенно интересного подобный спектакль собой не представляет и представлять не может.
«Иркутская история», «Мой бедный Марат», «Потерянный сын», «В этом милом старом доме» и так далее и тому подобное — во всех этих пьесах роли прямо-таки сами услужливо раскладываются в привычное ложе устоявшихся театральных штампов. И далеко не все театры находят в себе силы уйти от них.
А ведь стоит только обратиться к тексту произведений Арбузова, серьезно прочитать их, поверить им, и станет очевидно, как велика их многозначность, многоплановость, глубина подтекстов самых вроде бы незначительных реплик, сколько фантазии, изобилия трактовок предлагают они постановщику. Как легко обращаются они к тем проблемам, которые волнуют нас именно сегодня, сейчас, и как необходимо учитывать это.
В чем-то театральная судьба пьес Арбузова напоминает судьбу произведений Брагинского и Рязанова. У них тоже каждая пьеса казалась дорогим подарком и театру и зрителю, зато редкий спектакль можно было признать до конца удачным. Режиссер Э. Рязанов сам осуществил постановку двух пьес, правда, в кино. И мы наконец поняли истинную цену, глубину и смысл их произведений.
Не нуждается ли и театр Арбузова в подобном открытии?
Л-ра: Театр. – 1978. – № 5. – С. 67-75.
Произведения
Критика
