27-04-2017 Юрий Трифонов 4117

Отблеск другой жизни

Н. Тюльпинов

Как только эта повесть вышла — о ней заговорили как о явном, безусловном успехе.

Повесть начинается энергично, повествование разворачивается смело и широко: «И опять среди ночи проснулась, как просыпалась теперь каждую ночь, будто кто-то привычно и злобно будил ее толчком: думай, думай, старайся понять! Она не могла. Ни на что, кроме самомучительства, не способно было ее существо». С первых же строк понимается, что произошла трагедия, затем сказано прямо, что умер ее, Ольги Васильевны, муж Сергей, умер «в возрасте сорока двух лет, от сердечного приступа». Свекровь «твердо считала, что в смерти сына... виновата жена». Тот кто-то «злобный», что будит по ночам Ольгу Васильевну, это — память. Ввергается в повествование многослойный материал, состоящий из многочисленных событий, мелких и крупных, ничтожных и важных, вполне закономерных, тех, что можно было предвидеть и предусмотреть, и тех, которые предусмотреть было нельзя, то есть случайных, которые из глубины прожитой жизни выбрасываются болезненной, взбудораженной памятью. По мелочам Ольга Васильевна пытается восстановить и понять: в чем же виновата она? Но в этом ее «самомучительстве» заключено, быть может, не столько желание узнать степень собственной ее вины (если вина ее есть), сколько неосознанное желание постичь сущность бытия.

Ольга Васильевна находится между двумя стихиями — между стихией жизни и стихией смерти. Недавно схоронив мужа, сама Ольга Васильевна не может не думать о собственной смерти как о выходе в этих обстоятельствах. Но силы жизни удерживают ее: «Как я могу думать о смерти, когда у меня дочь?»

В отличие от свекрови, Ольга Васильевна не считает, что кто-то один виноват в смерти мужа. Тщательно, снова и снова перебирая в памяти подробности, анализируя едва ли не каждый его (и свой тоже!) шаг, она приходит к выводу, что все, кто окружал Сергея и Ольгу Васильевну, как бы по крупицам расхищали его жизнь, что к смерти его вела вереница, цепочка различных событий.

Конфликт в повести налицо, но, вместе с тем, нельзя сказать, против кого направлена сила его удара. Конфликт тут скорее не с отдельными людьми, а с образом жизни этих людей. Не будь тех людей, на их месте были бы другие. Ольгу Васильевну и Сергея связывает с окружающими сложная сеть взаимоотношений. Нити их взаимоотношений — это живые нервы, и прикосновение к каждой из них отзывается болью.

У Сергея «зарезали» диссертацию, у него произошел разрыв с однокашником Климуком, оказавшимся карьеристом и чинушей, множество других неприятностей происходило, в том числе и в отношениях с ней, Ольгой Васильевной, с матерью, и прочее, и прочее. Но что знаменательно, что, когда пришли бывшие его коллеги проявить, по язвительному замечанию Ольги Васильевны, «казенное внимание», она в ответ на реплику свекрови: «Видеть никого их не желаю. Сначала травят — потом выражают сочувствие», — ответила: «Вообще Сережу никто не травил». Это правдивое признание человека, мужественно стремящегося к справедливости: ей легче было бы перенести горе, если бы она, как свекровь, пыталась свалить вину в смерти близкого человека на кого-нибудь.

По сути, Сергей (сотрудник музея, без пяти минут кандидат, человек увлекающийся, с характером ребенка) и Ольга Васильевна (биолог, человек с более устойчивым характером) — это люди, говоря их же собственными словами, «повышенной сенситивности», то есть чувствительности. Повышенная сенситивность их относится не к спиритизму и парапсихологии, опытами которых увлекся, как школьник, Сергей. Они чувствительны ко всякому перепаду жизни. Их сознание отзывается на всякий ее толчок, и там, где иной остался бы равнодушен и невозмутим, — организм их жизни отвечает всем существом.

Сергей живет неустроенной жизнью. Неуступчивость его не знает границ. Она беспредельна и диктуется его честью, его понятиями о нравственности; улавливая малейшее проявление неискренности, он тотчас же отвечает на эту неискренность. Так, когда он пришел к тестю, отчиму Ольги Васильевны, художнику, для того чтобы занять деньги на поездку во Францию, которой он так добивался и которая так необходима была для его работы над диссертацией, то, едва лишь уловив фальшивые нотки в его голосе, он, не раздумывая, отказался от этих денег. Другой на его месте (воспользуемся опять-таки его словом), более «толстокожий», попросту не заметил бы этой фальши. Но для Сергея важна не эта «сумма дензнаков», а принцип честности взаимоотношений и чувство собственного достоинства.

Ольга Васильевна оказалась защищенней, сильней. Сергей не выдержал напряжения жизни, и в этом причина его смерти.

Читатель прочтет эту повесть, с интересом узнавая в ней подробности и своей жизни. И неровности этой жизни, которая пройдет перед ним, не отпугнут его, а, напротив, привлекут его внимание. Вопреки тому, что повествование в ней разворачивается под знаком недавнего трагического события, оно не оставляет ощущения мрака и безысходности. И если говорить о причине этого, то ее, видимо, надо искать в характерах Сергея и Ольги Васильевны, людей обостренной честности, открытых и прямых.

Мы уже сказали, что, пытаясь осмыслить, в результате чего же все-таки произошла трагедия, Ольга Васильевна одновременно стремится понять, что такое жизнь вообще и какой она была у нее и Сергея — плохой или хорошей. Приходит она к такому выводу: «Их жизнь — это было цельное, живое, некий пульсирующий организм, который теперь исчез из мира». Неожиданным кажется восклицание: «Странное создание была их жизнь!» Но оно в достаточной мере отражает сам по себе замысел повести — это попытка взглянуть на жизнь со стороны, чтобы увидеть и понять, что оно такое, в более обобщенном, философском смысле.

Пытается Ольга Васильевна заглянуть и за тот, последний предел. «...Это ей было недоступно. Знала твердо: все начинается и кончается химией. Ничего, кроме формул, нет во вселенной и за ее пределами. Несколько раз он спрашивал у нее вполне серьезно:

— Нет, ты действительно думаешь, что можно исчезнуть из мира бесследно? Что я могу исчезнуть?..

И вот исчез. Его нет нигде, он присоединился к бесконечности, о чем говорил когда-то легко, куря сигарету. Боже мой, если все начинается и кончается химией — отчего же боль?»

Для Ольги Васильевны это не риторический вопрос. Это для нее попытка найти смысл жизни. И мелочность житейских невзгод, мелочность укусов, ничтожество суеты и многое другое в свете этого нового мироощущения исчезает, исчезает постепенно и боль, что так неотступно мучила Ольгу Васильевну.

Нет, не виновата она — к такому выводу приходит Ольга Васильевна.

Но, несмотря на это ее признание, сила, которая удерживает в напряжении повествование, — это сила раскаяния.

Это чувство проявляется в неожиданном порыве к дочери: Ольга Васильевна «провела по волосам дочери», и та, в порыве такого же, как и у Ольги Васильевны, раскаяния, «рванулась, обняла мать, ткнулась холодноносой щенячьей мордочкой в щеку, в ухо, шепча что-то жалобное». Горе, которое постигло их, — это их общее горе, и оно дает о себе знать в мелочах, в неожиданных столкновениях ребенка и матери! Но читатель понимает и еще нечто большее: что это, быть может, и его горе тоже, и он читает повесть, принимая все, что там происходит, близко к сердцу, и переживания Ольги Васильевны он примеривает на себя и думает о том, что и ему в собственной его жизни есть кого пожалеть и о ком подумать.

Есть в этой повести очень сильные страницы. Есть менее сильные. Большие удачи приходятся на те страницы, где автор особенно внимателен к внутреннему миру героев, к малейшему движению души Ольги Васильевны. Но порой в повествование вплетаются случайные факты, которые в сознании героини не отложились и не оставили следа: «Были какие-то ленинградцы, какой-то капитан, какой-то гость Порфирия по фамилии Цнакис, какие-то обгорелые дочерна эстрадники». Это все — как в кино, где исчез вдруг звук, неговорящее, как безликая хроника, и в тех случаях, когда Трифонов прибегает к этому приему называния, кажется, что он говорит не своим голосом, и несмотря на магнетизм переживания, силою которого удерживается в напряжении наше внимание, все же наступает момент, когда силы этого магнетизма оказывается уже недостаточно. Появляется догадка, что не будет сказано больше того, что автор уже успел сказать.

...Набегают новые эпизоды, возникают новые факты и лица: визит Климука на дачу с каким-то Кисловским, визит к правнуку знаменитого поэта, — с какого-то момента (это происходит приблизительно к середине повести) оказывается, что ничего этого уже не нужно. Даже та новость, что его, Сергея, с его диссертацией «гробанули», более не раздвигает горизонта повествования и не углубляет его русла.

«Без фактов чувств не опишешь», — сказал Достоевский. Но тот же Достоевский сказал и другое: «В одном только реализме нет правды», — имея в виду в том числе и то, что одних только фактов, одной только похожести недостаточно для того, чтобы написать жизнь. Нужна еще и другая реальность, чувственная и надчувственная, иной слой. Повесть Трифонова оказывается перенасыщенной фактами, и с этого момента факты перестают исполнять свою функцию, отведенную им в художественном творчестве, они больше не превращаются в чувство. Не успевая раствориться в художественной ткани, они начинают загромождать русло повествования. Они теперь несут вовсе не обязательную для них функцию, чисто информативную.

Хочется, чтобы писатель остановил бег пера, иногда чрезмерно торопливо стремящегося охватить обязательно все события, все лица, вовлечь как можно больше материала. Хочется, чтобы писатель не давал возможности повествованию проноситься над безвестностью событий, присмотрелся к ним с большей пристальностью, чтобы читатель различал их оттенки, их подробности. Но тут, к концу, у писателя словно открывается второе дыхание: происходит желанная задержка. Там, где Ольга Васильевна пытается объясниться с Дарьей Мамедовной, течение повествования становится спокойным и неторопливым, освобожденным от случайных, ненужных подробностей. Мы видим изгибы этого русла, имеем возможность заглянуть в его глубину, и на место безликих, безмолвных подробностей приходят другие подробности — подробности душевных переживаний. Тут повествование становится простым и свободным, и переживаниям Ольги Васильевны уже не мешает пестрота фактов: они, к счастью, уже позади. И окончательно обретает простор повесть в конце, и читатель естественно и органично приходит к выводу о ценности человеческой жизни, к тому, что на первый взгляд кажущиеся незначительными жизненные события отражают на самом деле общие закономерности нашего бытия.

Л-ра: Звезда. – 1976. – № 2. – С. 216-218.

Биография

Произведения

Критика