«... в камере пыток». Человек на собрании в ранней и поздней прозе Юрия Трифонова

С.С. Бойко

Цель статьи - на материале сюжетной ситуации собрания, инвариантной для произведений разных периодов творчества Ю. Трифонова, подвести итог его творческого развития. Ранние произведения связаны с революционной идеологией, зрелые - с поиском гуманистических ценностей. Пафос инвек­тив смягчается поэтикой неоднозначности. В период итогов это дополняется образом мрака-призрака - страшного и непостижимого прошлого. Значимо отсутствуют мотивы, которые разрешили бы проблему вины.

Ключевые слова: Трифонов, «Студенты», «Дом на набережной», «Опрокинутый дом».

Ты людям все расскажи, на собрании!
А. Галич

Блажен муж, иже не йде на совет нечестивых.
Пс 1: 1

Развитие литературы второй половины ХХ в. проис­ходит в СССР на фоне глубинных изменений, начало которых связывают с оттепелью. «В общественном и культурном сознании эта метафора стала обозначать не только восстановление в правах душевного мира человека, но и либерализацию обще­ственной жизни, реабилитацию и возвращение из лагерей невин­но осужденных, и снятие запретов на ряд значимых имен и тем в искусстве, и появление новых журналов <...>»¹. В связи с либера­лизацией в подцензурной литературе частично отразились изме­нения, происходившие в ту пору в сознании, связанном прежде с коммунистической доктриной.

Эволюция Юрия Трифонова известна как яркий пример раз­вития в направлении от «коллективного» к «личностному» миро­восприятию. Однако в силу пресловутой неоднозначности трифо­новской прозы до настоящего времени не сделан вывод о том, к какому результату привел писателя путь его исканий - все итоги, говоря его словами, являются лишь предварительными. Чтобы подводить подлинные итоги, надо изучить инвариантные мотивы поэтики, а главное - изменение их роли на разных этапах творче­ского развития.

Важным сюжетным инвариантом трифоновской прозы являет­ся ситуация собрания: заседания НСО и ученого совета, бюро, ком­сомольские, партийные собрания и проч. Анализ их роли в ранних, поздних и не опубликованных при жизни произведениях позволит обозначить направление эволюции и подвести ее итог.

В качестве материала выбираем три произведения, каждое из которых ярко характеризует свою эпоху: повесть «Студенты» (1950), любимицу молодых современников, повесть «Дом на на­бережной» (1976), предмет пристального интереса интеллигенции 1970-х, рассказ «Недолгое пребывание в камере пыток» из цикла «Опрокинутый дом» (1980), напечатанный лишь в 1986 г.

Соцреалистическая повесть «Студенты» «была очень точным, правдивым свидетельством времени (конец сороковых годов)»². В ней отразилось представление о том, что события общественной жизни могут решающим образом влиять на жизнь частную. Харак­тер этого влияния часто проявляется в ходе собраний. К этому от­носятся положительно: участие в собраниях есть включенность в общество. В жизни главного героя Вадима Белова, который был, по мнению одного из мемуаристов, «своеобразным “Альтер эго” Трифонова»³, собрания и другие формы коллективного общения зани­мают центральное место:

Теперь лучшими минутами <...> были не одинокие вечерние заня­тия в читальне <...> а шумные собрания в клубном зале, или веселые субботние вечера, или жаркие споры в аудиториях, которые продол­жались потом в коридорах и во дворе. Лучшие минуты были те, когда он бывал не один⁴.

На собрания приходят в качестве ораторов, слушателей, гостей. Воспринимают их как ристалища, ведут принципиальные споры о важных делах. Здесь могут проясниться сложные взаимоотноше­ния людей:

<...> Это смутное раздражение и мешало Вадиму говорить с Лаго- денко начистоту: за что-то осудить, а с чем-то согласиться, ободрить спокойно, по-дружески <...> Пусть все решится на собрании.

Собрания воспитывают, тут можно отрезвить зазнавшегося то­варища:

– <...> И я видел, что вещь слабая <...> А обсудить повесть надо было. Для того чтобы продрать уважаемого Сережу с песочком. По­лезно ему это. Видишь ли, он что-то последнее время занесся.

К собраниям готовятся, как к исповеди, тщательно обдумывая свои прежние слова и поступки: «- Послезавтра комсомольское со­брание. Ты спи сейчас, ладно, Андрей? А мне тут подумать надо», - говорит Лагоденко, намереваясь признать перед товарищами свое недостойное поведение (грубил профессору на экзамене), а также поднять вопрос о позиции профессора-схоласта.

На заседании бюро узнают, что Сергей Палавин при подготов­ке реферата воспользовался чужими уникальными наработками. К этому же времени Вадим слышит рассказ молодой женщины, брошенной Сергеем. Бюро становится кульминацией - истинное лицо персонажа освещено теперь всесторонне.

Наконец, разоблаченный Палавин после обсуждения тщатель­но обдумывает свою жизнь и решает ее исправить:

– Я был ошеломлен сначала, перестал соображать... И прошло несколько дней, пока я в чем-то разобрался <...> я понял, что хоть и здорово мне досталось. да, крепко. но в общем как будто за дело <...> Одним словом, я пришел к тебе посоветоваться - что мне делать?

Итак, в повести «Студенты» на собрания стремятся, в ходе их выясняется истина, итоги заслуживают доверия; в нравственной жизни собрания выполняют роль совести, пробуждая в человеке чувство недовольства своими плохими делами; в жизни общества собрания способствуют устранению отрицательных явлений и сти­мулируют рост положительных. Все это воспринимается героями позитивно.

Возможно, «роль “Студентов” в творчестве Трифонова состо­яла в том, что от этого произведения он всю жизнь избавлялся»⁵. Дело не только в соцреализме. Дело в особом нравственном векто­ре этих сцен. Совесть, нравственное чувство находятся не внутри личности, а вовне (собрание заставляет «вспоминать свои ошибки и все это»). Представление о внеположной совести, делегирование личной ответственности обществу становятся свойствами челове­ка, если он внутренне согласен на это.

Со временем, изучая историю, связанную с деятельностью сво­его отца («Отблеск костра»), а затем - с «освободительным движе­нием» XIX в. («Нетерпение»), Трифонов углубляется в сложные мотивы поведения, становится неоднозначным Трифоновым. Он возвратится к сюжету⁶ «Студентов», коллизиям и героям того же типа⁷, чтобы запечатлеть их иными красками: «Написал “Антисту­дентов”, ты не поверишь. Но название другое, еще не решил. Воз­можно, “Дом на набережной”... Было трудно»⁸.

В повести «Дом на набережной» собрания показаны как собы­тия, на которые герою хотелось бы вовсе не ходить. От Глебова тре­буют выйти на трибуну, предать своего учителя и свою невесту-лю­бовницу. Он хотел бы устраниться:

Чтоб не мучили, не приставали. Могут ли во всей этой свистопляс­ке обойтись без него? Неужели непременно надо человека унизить <...> А как потом? Как с Соней? Выскажись! Легко сказать. Язык- то не поворачивается <...> Приди и вымажись⁹ (здесь и ниже курсив Ю.Т. - С. Б.).

Шулепников отвечает: «Другие пусть мажутся, а я в стороне постою, а? Так, что ли? Хорош гусь!» Он оценивает ситуацию ана­логично, но собирается действовать так, чтобы не повредить себе: «Но если нужно выступить, значит, нужно, старик-то маразмирует, время его давно ушло...» Для большинства участие в событиях является недобровольным: «...были главные толкальщики бочки, остальные преподаватели подчинялись неуверенно или даже втай­не ропща».

Сторонники Ганчука, как и противники, оказывают давление на участников:

Этот натиск, это сверкание глаз и грозное тыканье пальцем напом­нили Глебову друзяевское: более чем обязательно. По сути, это было одно и то же, тот же террор.

Ожидание событий показано как крайне мучительное. Необъяс­нимое утешение приносят лишь слова бабы Нилы: «- Коли все равно ничего нельзя, тогда не думай... Как оно выйдет само, так и правиль­но...», - но в контексте и они не кажутся правдой. Бабушка выручила не словами: ее смерть стала уважительной причиной неявки.

Аргументы толкальщиков бочки недобросовестно подтасова­ны. Например, чтобы обвинить профессора Ганчука в низкопо­клонстве перед Западом, вынуждают Глебова описать интерьер его квартиры:

Он решил не называть некоторых книг и фотографий <...> про­явил осмотрительность. А вот о гипсовых бюстиках, стоявших в сол­датском строю под потолком, он упомянул как о детали полуанекдо­тической. Однако аспирант Ширейко посуровел и жестким голосом спросил: «Интересно, каких философов держит профессор Ганчук на своем книжном шкафу?»

Последствия собрания ужасны: Ганчуки повержены, они стра­дают, будут тяжело болеть и умирать. Внешне благополучный Гле­бов стремится все забыть, хотя на протяжении долгого времени случайные встречи с каждым из пострадавших показывают, что воспоминания живы и это невыносимо.

Следующее, второе собрание (подобные проработки шли каска­дом) описано кратко, как событие, которое изглаживают из памяти:

Никогда не было второго собрания, многолюдного, в марте, когда уже не имело смысла самоугрызаться <...> Кажется, он там что-то ска­зал. Что-то очень короткое, малосущественное.

Победа торжествующей стороны показана как бессмысленная, эфемерная:

И Друзяев, так смело и хитроумно затеявший этот дальний под­коп <...> не догадывался, что ровно через два года он, вышибленный отовсюду и сраженный инсультом, будет сидеть в кресле у окна во двор и, тряся скрюченными руками, мыком объяснять жене, что хотел бы закурить сигарету <...> А возник он как будто только затем, чтобы выполнить какую-то быстролетную миссию.

Итак, в повести «Дом на набережной» собрания суть события, на которые желательно не попадать. В ходе подготовки и проведе­ния истина искажается, зло разрастается и торжествует, человек проявляет и приумножает худшие свои качества, в пределе - по­пирает совесть; люди терпят унижение, заболевают, гибнут. В жиз­ни общества эти события деструктивны, даже инициаторам они не приносят блага.

Действительно - антитезис, «Антистуденты».

Если бы речь шла лишь о том, чтобы заклеймить иуд и проработ- чиков¹⁰, повесть не воспринималась бы с той остротой. Эскапистски настроенный интеллигент 1970-х подпишется под словами Глебова: «Могут ли во всей этой свистопляске обойтись без него?».

Многие разделяют желание забыть о своих поступках, хотя бы и совершенных не по собственной инициативе, порой под сильней­шим давлением. Вина друзяевых, источников зла, очевидна, а те, кто им подчинился, ответственны как бы лишь за свой конформизм и стремятся забыть о происшедшем (Глебов) или попробовать оправ­дать себя (Шулепников). Мотив забвения связан с подавленными упреками совести.

Название позднего рассказа Трифонова - «Недолгое пребыва­ние в камере пыток» - содержит каламбур. Собрания сталинской поры были истинной камерой пыток, а в 1964 г. журналисты «в Зальцбурге поехали на экскурсию: поблизости в замке помещалась средневековая камера пыток». Тут герой встречает бывшего знако­мого. Четырнадцать лет назад - т. е. во времена «Студентов» - тот выступил с критикой на собрании, грозившем рассказчику исклю­чением из комсомола:

Он говорил, что у него мучительно двойственное отношение ко мне <...> вот, например, что я говорил когда-то об Ахматовой <...> Был случай, я издевался над ним, когда он хотел петь революционные песни¹¹.

Каждый из его аргументов был плодом недобросовестной трак­товки приятельских разговоров:

Н. все время тихо напевал: «Вихри враждебные веют над нами...» Он стал меня раздражать <...> всю ночь ворчали и спорили. Помню, ругались из-за Ахматовой.

Сам «процесс исключения» рассказчик связывает со своим ран­ним успехом, т. е. видит в инициаторах - завистников, а в прияте­ле - иуду. Но основной аргумент проработчиков был правдой:

Слабая книга внезапно получила премию. Поэтому было сладко меня исключать. И было за что: я скрыл в анкете, что отец враг народа, во что никогда не верил.

Этим вопросом интересовались и после смерти писателя. В действительности Юрий Трифонов «не скрывал имя отца <...> при поступлении в Литинститут: в анкете он написал, что В.А. Три­фонов умер (как и было в справке НКВД)»¹², - но не упоминал о приговоре, который делал сироту парией. Ситуация двусмыслен­на с самого начала: чтобы честно учиться и работать, он вынужден скрывать ту напраслину, которую возвели на отца.

Фоном рассказа является и более горькая часть истории. Как показали изыскания сына, отец в Гражданскую войну был комиссаром-расстрельщиком. Подойдя к этому вплотную, Ю. Трифонов в «Отблеске костра» останавливается на том, что Валентин Три­фонов утверждал лишь обоснованные смертные приговоры врагам революции, а остальные дела возвращал на доследование, спасая невинно осужденных. «Врагом народа» - в том смысле, который вкладывали в эти слова, - В. Трифонов действительно не был.

На давнем собрании, как в средневековой камере пыток, героя топили. И вот 14 лет спустя, на экскурсии, он спрашивает приятеля о личных мотивах:

«Послушай, давно хотел полюбопытствовать, зачем ты меня тогда топил? <...> Исключали меня. Помнишь?» Мы стояли перед громад­ной бадьей, в которую сажали преступника, и с помощью ворота опу­скали бадью в колодец, где была тухлая вода со змеями и жабами. Там его топили <...>.

Как и в повести «Дом на набережной», собрания суть события, в ходе которых истина искажается, люди совершают недостойные поступки, жертвы страдают - и никто не выигрывает.

Но тут неожиданно выясняется, что противник не считает себя виноватым, а, напротив, утверждает, что самоотверженно выручал друга:

«Старик, ты все забыл. Я не топил тебя, а спасал <...> я же повер­нул ход собрания. Тебя хотели исключить, а после моего выступления дали строгача. Ты меня благодарил. Неужели не помнишь?» - «Я пом­ню другое: ты говорил что-то об Ахматовой, о том, что я двойственный...» Он уставился на меня как на сумасшедшего, выпучив глаза, а потом схватил за плечи, затряс: «Да нет же! Я тебя спас! <...>».

Этот мотив - неожиданное полуоправдание по итогу обви­нительной речи на собрании - и эта двойственность объясне­ний - то ли губил, то ли спасал - возвращают нас к ситуации, запечатленной в повести «Студенты». Палавин заслуженно кри­тиковал поведение Лагоденко (зазнайство, грубость на экзамене...).

Но в конце длинной обвинительной речи неожиданно сказал: «Однако давать Лагоденко строгий выговор я считаю преждевре­менным. Я - за выговор», - так и было решено. Вадим подозревает Палавина в неискренности:

- Ты выступал сегодня нечестно <...> сначала ты очернил его, как мог, а потом учуял, чем дышит собрание, и сделал сальто.

А Сергей искренне возражает: «Да вот уж нет! <...> Я же был против строгого».

Итак, в «Недолгом пребывании в камере пыток», как и в «Сту­дентах», поступок получает разные объяснения.

1. Обвинитель говорил правду, был искренен, руководствовал­ся принципиальными соображениями. Былая правота позволит ему в будущем спокойно смотреть в глаза бывшей жертве: «Я знал, что он скажет: “Старик, клянусь тебе: я поступал искренне! <...> Я верил, что тебя надо покарать, что твой отец враг <...> надо жа­леть не тебя, а нас, искренних дураков”».
2. Обвинитель хотел очернить жертву, «утопить», руководству­ясь не проясненными, но некрасивыми мотивами (антипатия? со­перничество? зависть?). Тогда неясно, как ныне он может не опу­скать глаз.
3. Обвинитель, руководствуясь искренним сочувствием к жерт­ве, хотел по возможности смягчить неотвратимую кару. Действи­тельность была такова, что только эта тактика - ругать, призывая исправиться, - могла принести желаемый результат.
4. Обвинитель на собрании проявил конформизм, плыл по те­чению. Впоследствии он либо искренне забывает о своих недостой­ных мотивах ради самооправдания, либо в глаза лжет, будто их не было.

Эти объяснения могут быть верны одновременно (например, желание рассказать правду и стремление очернить соперника), в пределе - хоть все разом.

Итак, в итоговом рассказе само возвращение к ситуации со­брания и связанным с ней мотивам (взаимные обвинения, двоякая трактовка их, конформизм) говорит о том, что проблема остается актуальной, но ее пытаются решить на тех же путях.

«Недолгое пребывание в камере пыток» как синтез «Студен­тов» и «Антистудентов» обладает неоднозначностью, давно про­возглашенной Трифоновым¹³. Неопределенность возросла от ран­ней повести к позднему рассказу. Теперь каждый чувствует себя жертвой и винит обидчиков. Носителем совести когда-то считался коллектив - ныне она не подает голоса. К развязке спор не решен, никто не понял и не простил другого. Забвение - в образе мглы - создает лишь видимость примирения:

Да, я забыл, не помнил, перепутал, все ушло во мглу. Он протянул неуверенную руку, и я неуверенно пожал ее. Мы поднялись из подзе­мелья на волю <...> (курсив здесь и ниже мой. - С. Б.).

Мир вне камеры описан как яркий - и совершенно чуждый ге­роям; рядом с его сверканием, как привидение, стоит мрак - тень страшного и непонятного прошлого:

Я подумал о толстых книгах в отеле «Штубенталь»: в самом деле, нет ничего в этом мире, кроме снега, солнца, музыки, девушек и мглы, которая наступает со временем.

Итак, проблема связана с виной и ответственностью другого, понять которого все труднее. Она может разрешаться в мотивах прощения и покаяния - но их находили не сразу. Б. Окуджава в 1964 г. написал о прощении («<...> но горести моей прекрасной мамы / прощаю я неведомо кому»). В середине 1970-х в его рас­сказах зазвучали покаянные мотивы и самоирония. Личную при­частность к исторической вине отцов он покажет только к началу 1990-х («Упраздненный театр»).

Ю. Трифонов, автор «Отблеска костра» и «Старика», как бы не дожил до покаяния, остановившись на справедливых инвек­тивах сталинизму, - и в последнем романе «Время и место», и в неоконченном «Исчезновении» (работа над ним затянулась по причинам, о которых спорят). Это связано и с тяжестью вины отцов, которую слишком трудно взять на себя (см. «Покаяние» Т. Абуладзе).

Древняя мудрость гласит: «Блажен муж, иже не йде на совет нечестивых». Но в итоговой прозе Трифонова рассказчик вновь «идет» туда же. Каждый справедливо обвиняет других: в двули­чии, иезуитской жестокости, забывчивости... Но уже «Дом на на­бережной» показал, что в совете нечестивых нет и не может быть истины.

¹ Магомедова Д.М. О генезисе литературно-политической метафоры «от­тепели» // Социокультурный феномен шестидесятых / Сост. В.И. Тюпа, О.В. Федунина. М.: РГГУ, 2008. С. 80.

² Баруздин С. Неоднозначный Трифонов // Дружба народов. 1987. № 10. С. 256.

³ Оклянский Ю. Юрий Трифонов: Портрет-воспоминание. М.: Совет. Россия, 1987. С. 17.

⁴ Трифонов Ю. Студенты [Электронный ресурс]. Далее текст цитируется по этому ресурсу.

⁵ Иванова Н. Проза Юрия Трифонова. М.: Совет. писатель, 1984. С. 13.

⁶ См.: Бойко С. Повтор сюжета в русской прозе второй половины ХХ в.: Ю. Трифонов, А. Приставкин, Б. Окуджава // Вестник РГГУ. 2010. № 11 (54). Серия «Филологические науки. Литературоведение. Фольклористика». С. 179-186.

⁷ См.: Кожинов В. Проблема автора и путь писателя: на материале двух пове­стей Юрия Трифонова // Контекст 1977. М.: Наука, 1978. С. 23-47.

⁸ Злобин А. Прыжки в высоту без разбега... // Рус. богатство. 1993. № 1. С. 304-305.

⁹ Трифонов Ю. Дом на набережной [Электронный ресурс]. Далее текст цитируется по этому ресурсу.

¹⁰ Ср.: «Мысль повести не такая уж и новая: не бойся врагов, бойся равнодушных, но тревожащая нас сейчас, когда от советского человека особенно требуется действенность, общественная активность <...> В <...> приспособленце Вадиме Глебове читатель узнает потомка горьковского Клима Самгина, интеллигента “средней стоимости”» (Созонова И. Внутри круга // Литературное обозрение. 1976. № 5. С. 54).

¹¹ Трифонов Ю. Опрокинутый дом [Электронный ресурс]. Далее текст цитируется по этому ресурсу.

¹² Шитов А. О парадоксальности и остроумии: Открытое письмо Юрию Дружникову // Вопросы литературы. 2000. № 2. С. 296.

¹³ Ср.: «Так вот, сомнения и колебания - это чисто человеческие качества. И да здравствуют они, пока существует человек с его сложной, многослой­ной душой» (Трифонов Ю. Сопряжение истории с современностью / Публ. О. Трифоновой-Мирошниченко // Вопросы литературы. 1987. № 7. С. 173).