Народный поэт
А. Адалис
О, какой друг пожаловал!
Пришел крестьянин, бедный фермер, который всю свою жизнь, несмотря на адово терпение, не мог выбиться из нужды. А он любил хорошо потрудиться и весело отдохнуть вместе с другими — всегда «вместе»? И люди любили его — друзья, приятели, просто соседи.
Была в жизни этого пахаря даже такая полоса, когда он, «допущенный в высшее общество», стал любимцем и баловнем «света». Поначалу это нравилось «шустрому» крестьянскому парню, но скоро охватили его нестерпимое отвращение и грусть. Люди «света» оказались не под стать ему — был он по своему времени широко образован, тактичен, культурен и породисто красив той истинной человеческой красотой, что дается наследственным трудом на родной земле, на свежем воздухе любимой страны... Недаром, зная цену себе и себе подобным, бросил он гордые слова:
Мы хлеб едим и воду пьем,
Мы укрываемся тряпьем
И все такое прочее,
А между тем дурак и плут
Одеты в шелк и вина пьют
И все такое прочее.
При всём при том,
При всем при том,
Судите не по платью.
Кто честным кормится трудом, —
Таких зову я знатью.
Не «знатью», а чернью была для него невежественная и самодовольная эдинбургская аристократия, и он вернулся к равным себе: к рыцарственно-прямым людям благородного труда. Следом томительного пребывания в свете остался лишь сборник стихов. Но еще до того был выпущен первый — «килмарнокский томик» — в 1876 году, когда истинные друзья юности собрали для издания деньги по подписке.
Ни о ком другом не рассказано биографами столько, сколько о Бернсе. По сути, это может показаться странным... О Бернсе писали авторы почтенные и хорошо известные. Англичане, шотландцы, французы писали и пишут его биографии, длинные, короткие, средние, беллетризованные и научные, литературоведческие и философские.
Биографии-повести и биографии-исследования, биографии для детей и для поэтов, для историков и для школяров! В прошлом веке жизнь и творчество Бернса изучали знаменитый Карлейль, Локхарт, Каннингем, Керри; позднее — Дэйчес, Карсуэлл, американский ученый-литературовед Фергюссон... Существует целый цикл романов о Роберте Бернсе, написанный Джеймсом Барком. А ведь, казалось бы, жизненный путь этого поэта был не из числа «загадочных», будораживших публичное любопытство и вызывавших толки... Ни странных приключений, ни исчезновений «в пучинах бытия», как у некоторых иных поэтов романтического века. Почти всю свою короткую жизнь — умер Бернс в роковом почему-то для великих поэтов тридцатисемилетнем возрасте — молодой фермер провел, крепко стоя на земле своей Шотландии. Это необычайное обилие биографий приходится объяснить, не мудрствуя лукаво, причиной предельно простой и ясной. Именно тем, что он был фермером, простым фермером и земледельцем! Земля кормила его и его семью, как кормила прежде его родителей. Песня его жизни была несмолкаема, неутомима, как вода, бегущая по лугам, и иссякла песня лишь вместе с его жизнью. Он распевал, идя в молодости за плугом, горланил, сидя с друзьями за кружкой ячменного пива, пел, поджидая в орешнике своих подружек или блуждая под молодой луной по холмам, среди вересковых кустов...
Вот почему казалась удивительной эта самая простая из биографий. Впервые была признана и поднята на высоты славы песня, пришедшая аз земли, из народа, бесправного и утесненного, и, когда замолк певец, она вернулась в народ. «Из народа взял был, туда и отыдеши», — так могли бы сказать провожавшие Бернса в последний путь, будто знатнейшего из знатных, с воинскими почестями, как никогда еще не провожала Англия своих, певцов.
Роберт Бернс-человек и Роберт Бернс-поэт неразделимы; в нераздельности – разгадка и суть их двойного величия. Если вернейшая биография такого «певца своей жизни» — это сами стихи его и песни, как жаль, что не разгадана никакими биографами его победа над временем — своим и временем вообще, — над безысходностью смерти — своей и всякой!.. Лишь раз навсегда сам поэт рассказал об этом своей бессмертной балладой «Джон Ячменное Зерно». Могучим песенным потоком излилась она из родника баллады народной, из старой-престарой шотландской песни — мудрость, не требующая комментариев и пояснений.
Роберт Бернс — шотландец. Шотландец нравом и кровью, помыслами и музыкой своих стихов.
Шотландия… Страна вересковых пустошей и холмов, туманных озер и приморий... Страна гордых дальнозорких горцев — таких дальнозорких, что считалось: это «народ ясновидящих»!.. Страна древних кланов, древнего свободолюбия... Страна миражей и здравого смысла. Пронзительный голос волынки и белые чайки над сизо-стальной водой... Стихи Бернса вобрали ее всю: поет ли он о своей Джин, славит ля старых вождей вольной Шотландии, превозносит ли «пудинг Хаггис горячий и плотный», произносит ли имя Родины или нет — Роберт Бернс сын своего народа.
И другое, никем из биографов до сих пор не сказанное с достаточной силой; Роберт Бернс — счастливец, упоенный счастьем победитель. Вскинув голову, шел он по земле победителем жизни, как бы ни была она скудна и горька.
О том, что «творчество его жизнерадостно», считал долгом своим отметить каждый биограф. Но как робко это слово «жизнерадостность» в применении к поэту, воспевшему полным голосом и горе, и разлуку, и тяжкий труд, как горячее счастье земное!..
В отрочестве, в молодости, в конце жизни муза радости не покидала его.
Пусть, как цветы, в краю родном
Растут ребята наши,
Пусть будут крепче с каждым днем
И с каждым часом краше!
Греми до самых дальних дней,
Веселый клич заздравный;
За сыновей и дочерей
Моей отчизны славной!
Вот как пел он, будучи уже лет тридцати пяти от роду, этот бедный фермер, трудолюбивый глава хозяйства, отец трудовой семьи!.. Высокий и тонкий, с большими глазами пылающей южной черноты, чуть сутулый и словно колеблемый ветрами, как мачтовая сосна, но стоявший на земле прочней, чем древний камень северных скрижалей.
Стихи Бернса, едва сделавшись известными у нас на русском языке, быстро нашли читателей, по сути, а не по форме благодарных. Студенты, молодая рабочая интеллигенция, школьники старших классов, пожилые любители стихов — многие сотни тысяч людей сразу приняли Роберта Бернса не «к сведению», а к сердцу.
«При всем при том, при всем при том», как поется в песенке Бернса, перед нами не подлинник, а перевод. Так оно и значится: «Роберт Бернс в переводах С. Маршака». Так оно и есть: перед нами удивительный случай слияния подлинника с переводом. Отделившись от своего давно умершего творца, «как отлетевшая от тела душа», стихи устремились скитаться по белу свету, по обычаю всех стихов, порожденных бессмертными поэтами, и обрели вторую жизнь на другом языке.
Другими словами, перед нами «чудо».
В областях разных искусств происходят время от времени своеобразные «чудеса», не говоря уже о том, что невольное впечатление дива всегда охватывает нас при первой встрече с истинно прекрасным — в искусстве, в природе, в мире чувств... Впрочем, не касаясь уже этой ветхой темы о «встрече с красотой» — вот хотя бы рождение одной и той же идеи у многих мыслящих на разных концах земли; или в музыке — власть гения-исполнителя над тысячами душ, остававшихся прежде глухими к давно известной симфонии...
Чудеса рождают легенды.
Странно, что нет легенд о переводах... А ведь искусство переводчика тогда, корда оно действительно искусство, — это «чудо самоотдачи». Сколько таланта, сколько нравственной силы, физического напряжения нужно порой для того, чтобы «воистину воскресить» поэта иного времени и чужой земли!
Для самоотдачи нужны бесстрашие и щедрость сердца...
Мне кажется, что классический сборник Маршака «Стихи Роберта Бернса» относится к короткому ряду явлений, давно известных в принципе, но редкостных в реальной истории поэзии. Плод страстного и преданного труда — свод стихов крепких, как вересковый мед Шотландии. И недаром их предварил целый строй народных шотландских песен и баллад. Щедрая, трепетная любовь — это от русской школы поэтического перевода; придирчивая точность — от старого переводческого мастерства.
Когда вдумаешься в вопрос, из чего исходил в своем «волхвовании» переводчик, объяснение приходит само собой: из музыки. Из широкой, взволнованной музыки русской речи и пронзительных народных мелодий шотландского стиха.
В сердцевине народной песни — зерно жизни, единое для всех человеческих языков. Это знают ведь и хиндустанский рубоб и шотландская волынка! «Люблю тебя», спетое на любом языке, понятно на любом другом. И «ненавижу» и «все люди будут братья» понятны.
Музыку не приходится переводить. Надо быть одержимым ею. Вдохновение, а не ремесло...
Если извлечь ее из кожуры стиха и присвоить собственному сердцу, наполнив своим дыханием, иноязычные слова сами лягут на нее, на эту музыку, и поплывут, качаясь на волне.
Чудо, называемое «Роберт Бернс в переводе С. Маршака», кроется в том, что стихи Бернса — народные песни, и в том, что другой поэт сумел расслышать их внутреннее течение.
Ровно двести лет протекло со дня рождения Роберта Бернса, ровно сто шестьдесят три года со дня его смерти. В промежутке между этими сроками разразилась Великая французская революция, отзвук которой потряс всю душу поэта, сызнова пробудив в ней силы, уже тайно подорванные разочарованиями, неутоленной духовной жаждой, унизительностью вечной крестьянской нужды... Великая очистительная гроза пришлась на последний период его жизни. «Дерево Свободы», дышащее молодостью и победоносном вдохновением, стало известным каждому шотландцу.
Нет сомнения в том, что сочувствие Бернса революции не ограничивалось вольнодумными словами. Постепенно проясняется для нас из его писем, из стихотворных строк и междустрочий, из воспоминаний друзей особый, пусть небольшой раздел его биографии: участие в тайных и просветительных обществах, в подготовке дальнего будущего, когда
Настанет день, и час пробьет,
Когда уму и чести
На всей земле придет черед
Стоять на первом месте.
При всем при том,
При всем при том,
Могу вам предсказать я,
Что будет день,
Когда кругом
Все люди станут братья!
С годами все чаще вырывалась эта глубинная и пламенная социальная страсть из баллад его и песен прямым призывом родной оскорбленной Шотландии. Но друзья скорей берегли и сдерживали, чем разжигали поэта. Слишком известен среди ближних и дальних, слишком на виду был этот скромный землепашец. Самозабвенно и упрямо тащил он из нужды на нешироких своих плечах любимую семью. Ведь тому не могли помешать ни вспыльчивость, ни легкомыслие первого песенника на деревне, — первого в Шотландии, да и во всей Британии, а пожалуй, и в целом мире, — ни даже влюбленность в «девчонок» и девушек, попадавшихся ему на пути. Друзья берегли его и его семью. Надо помнить и то, что — живой среди живейших — он, правда, изредка, но все же исполнял обязанности не только «гражданина грядущего», но и гражданина своей ограниченной эпохи. Так, участвуя в выборной кампании, Бернс даже писал стихи в честь выдвинутого кандидата. Но то были стихи, а не песни. Крестьянская горная Шотландия жаждала песен Бернса. Песни — его душа, его бессмертие, его гений... Даже всемирно знаменитая поэма молодых лет – кантата «Веселые нищие» — это поэма песен, а «Том О’Шентер» — это кипящая смехом и музыкой шотландская баллада о «хмельном».
Среди стихов непесенного лада у Бернса сильней всего эпиграммы сатиры. В своих эпиграммах поэт был дерзок и ядовит, и все-таки он оставался безнаказанным: в этом проявлялась благодарная любовь окружавших его людей, даже простых шотландских крестьян, с которыми не всегда сподручно было схватываться английской знати. Еще в пору пребывания поэта среди «баловней высшего: общества» бурю негодования вызвали его стихи «Насекомому, которое поэт увидел на шляпке нарядной дамы во время церковной службы...». Они были одним из поводов бегства его от «света». Врагами Бернса становились и жертвы его эпиграмм, но ядовитое оружие смеха делало их бессильными. Насмешки окружающих не дозволяли «жертвам поэта» расправиться с ним.
Были среди преданных Бернсу людей и лучшие из среды интеллигенции; друзья предавались Бернсу умом и сердцем, не уставая удивляться разуму его, чистосердечию и образованности. Только ханжи и сквалыги могли не любить его, и в своих эпиграммах он казнил, уравнивая, так сказать, социально и деревенского псаломщика и знатного, но скудоумного лорда. Даже в этом щедрый демократизм великого поэта — равно обессмертить по достоинству лорда и мужика!..
Как было Бернсу не ненавидеть богатых? Мудрец, далеко не доживший до возраста мудрости, дальнозоркий, «ясновидящий» шотландец, он рано понял главное, глубинное, не понятое сотнями признанных до него мудрецов. Он знал уже то, что цена власти, будь символом ее корона или мошна, венец князя или сальный кошель лавочника, — это лишь цена человеческого труда, трудового кровавого пота!
Ведь это от их имени писал великий шотландец стихи, полные огненной горечи и гнева:
Наша честь велит смести
Угнетателей с пути
И в сраженье обрести
Смерть или свободу!
Диалектика жизни, диалектика истории не любит прямых делений на или — или... Она ответила поэту третьим словом:
— Бессмертие.
Роберт Бернс знал, что, как бы ни была мученически тяжка доля бедняка, трудящегося на земле, все счастье земное принадлежит ему, а золото, сотворенное из его пота и крови, не приносит счастья рабовладельцу: без наслаждения, без вдохновенного веселья свободы проходит «владетель благ» свой проклятый путь.
...Когда пишут, что творчество Бернса полно революционного обличения социальной несправедливости, что Роберт Бернс — поэт-обличитель, поэт-трибун, — это-все правда, но не полная правда о нем, о творческой его жизни и глубоко человечной душе. Великолепных трибунов и гневных обличителей мы знаем и чтим в истории поэзии, но, пожалуй, не знаем никого, в чьем творчестве грозовая нота гнева и скорби так была бы слиянна с неуемной, нестерпимой радостью бытия! Так было и в начале жизни Бернса, так было и в ее конце, когда больному, с трудом ловившему воздух синеющими губами, истощенному, с истерзанным сердцем, оставалась для жизни лишь одна стихия — песня. Песней дышал он все так же упоенно и легко и перед самым своим концом создал на этом легком песенном дыхании трогательно-прелестную песню «В полях под снегом и дождем», посвященную его добровольной сиделке, хранительнице смертного ложа — молоденькой подружке его жены. Этой песней он дал нежнейший обет вечной дружбы, как осмелится дать его лишь тот, кто еще ждет и жаждет для себя очень долгой, пусть и нелегкой жизни.
А если мука суждена
Тебе судьбой,
Тебе судьбой.
Готов я скорбь твою до дна
Делить с тобой,
Делить с тобой.
Пускай сойду я в мрачный дол,
Где ночь кругом.
Где тьма кругом, —
Во тьме я солнце бы нашел
С тобой вдвоем,
С тобой вдвоем.
А читателю Бернса сдается, будто сама природа — ветер и дикая вода, леса и звезды, так приблизившиеся к нам, что перестали быть «звездами» былых времен, ручьи, рощи, солнечные долины — может воплотиться в музыку и в стих... Стихом и музыкой продолжает свою жизнь природа! Стремишься ли к берегам горных озер — пусть гениальный исполнитель сыграет Грига... Тянет ли в ночные луга под вечерний дождь — распахни книги стихов, подобных стихам Роберта Бернса...
Удивительное, волнующее чувство, помимо прочих ощущений и помыслов, рождают в нас стихи и переводы стихов Роберта Бернса! Вероятно, давным-давно знает их родная шотландская волынка, давно многие из них положены на музыку в Англии, в Германии и поются на разные голоса. В русской музыке эти тексты были прежде мало известны. Их волшебную песенную суть извлек впервые наш современный поэт. Очень многим стихам Бернса самое время и место жить у нас как текстам песен.
Нигде, никогда не сказал Бернс «придуманного» о лирическом герое, и не нужен был лирический герой тому, кто пел себя и о себе. Бесстрашие нужно поэту, чтобы ему — равному среди равных — быть до конца откровенным, бесстрашие и уверенность в том, что его сердце — приют для тысяч сердец. Для певца народа нет байроновского одиночества. Есть у Бернса стихи, посвященные маргаритке, раздавленной его плугом; есть стихи о полевой мыши, чье гнездо этот плуг разорил... И что же? Это поле, по которому проходил поэт-землепашец, до сих пор показывают приезжим земляки Бернса. Бессмертная ода жизни, посвященная «Собрату поэту», направлена по прямому адресу — «другу Дэви». Дерзкая ода «Честной бедности» стала знаменем гордости шотландского крестьянства потому, что беден и благороден был фермер Берне и знал доподлинно все, о чем писал.
В том, а не в противоположном, как думают многие — не в нарочитом «обобщении», не в «безымянности» тайна могущества фольклора и его отличие от «литературной» поэзии. Наследники фольклора — одновременно и родоначальники его. Народность Бернса в личном, а не в безличном. И наряду с этим она в национальном...
Вот что пишет он:
«Никак не могу согласиться с выспренними суждениями о «гражданах мира вообще». Во мне живут национальные традиции, которые, по-моему, сильнее всего говорят именно в сердцах шотландцев!»
Л-ра: Октябрь. – 1959. – № 6. – С. 132-138.
Произведения
Критика
