Барбара Пим. Несколько зелёных листьев
(Отрывок)
Моей сестре Хилари и Роберту Лиделлу посвящается этот рассказ, в котором все персонажи вымышлены
1
В первое воскресенье после пасхи — называется оно, кажется, «фомино воскресенье», — местным жителям позволялось гулять в окружающих особняк рощах и парке. Эмма никак не могла решить, принять ей участие в этой прогулке или нет. Первые субботу и воскресенье после переезда в поселок она намеревалась провести не выходя из дома и из-за занавесок, укрытия, освященного веками, наблюдать, как ведут себя его обитатели. Но когда увидела, как возле бара собирается публика, одетая в твид и удобную обувь — у некоторых в руках были трости, — не удержалась от искушения присоединиться к ним.
Право на эту ежегодную прогулку было даровано в семнадцатом столетии, объяснил ей священник местного прихода Том Дэгнелл. Это был высокий, обладающий аскетически приятной внешностью человек, однако в его карих глазах отсутствовало то трогательно-собачье выражение, что так часто связывается с этим цветом. Поскольку он был вдовцом, то старался поменьше общаться с одинокими женщинами, но Эмма была дочерью его давнего друга Беатрис Ховик и принадлежала к тому типу женщин, которые, по мнению дамских журналов, «начали пользоваться успехом», о чем Том, разумеется, и не подозревал. Он видел в ней лишь здравомыслящую тридцати с лишним лет особу, темноволосую, худенькую, с кем, наверное, можно поделиться мыслями о местной истории, предмете его глубокого интереса и страсти. Кроме того, она совсем недавно поселилась в принадлежащем ее матери доме, и он, как местный ректор, счел своей прямой обязанностью проявить к ней особое внимание.
— Деревенские жители до сих пор имеют право «собирать хворост для растопки собственных печей», как было сформулировано в старинном указе, но в наши дни они почему-то не проявляют энтузиазма на сей счет, — усмехнулся он.
— У большинства в домах центральное отопление, либо, когда становится холодно, включаются электрокамины, — сказала старшая сестра ректора Дафна, женщина пятидесяти пяти лет с красновато-обветренной кожей лица и седыми растрепанными волосами. Произнесла она эти слова со значением, ибо в доме приходского священника не было центрального отопления, но не только поэтому ежегодная поездка в Грецию была наиболее привлекательным времяпровождением в ее жизни. Она догнала Эмму и брата и принялась расспрашивать Эмму, хорошо ли та устроилась и нравится ли ей сельская жизнь. Эмма сказала, что на эти вопросы пока трудно ответить.
Позади них шагал светловолосый, похожий на плюшевого медвежонка, с доброжелательным выражением на лице Мартин Шрабсоул, младший в медицинском тандеме, возглавляемом старым доктором Геллибрандом, который уже не участвовал в таких мероприятиях, как прогулка по окрестностям, хотя часто рекомендовал их своим пациентам. Жена Мартина Эвис шла на несколько шагов впереди него, что было, по мнению некоторых, весьма характерно для их брака. Высокая интересная молодая женщина, она посвятила себя общественной деятельности, любила делать добро и даже сейчас решительно расправлялась палкой с лезущими на тропинку сорняками.
— Дороге полагается быть чистой, — горячо уверяла она. — А она вот-вот зарастет крапивой.
— Крапива, между прочим, весьма полезна, — возразила мисс Оливия Ли, одна из самых давних жительниц поселка, о чем она не уставала напоминать, заставших прежние времена, когда в усадьбе обитала еще семья де Тэнкервиллов и гувернанткой у девочек была мисс Верикер. С тех пор поместье несколько раз переходило из рук в руки, а поскольку его нынешний владелец почти не имел влияния на жизнь в поселке, то, естественно, интерес к усадьбе был сосредоточен на прошлом.
— Крапива? Пожалуй, да, — учтиво обернулась к ней Эмма. Ей еще не довелось разговаривать с мисс Ли, она только слышала, как та пела в церкви; голос ее то взвивался, то падал, ухая на манер совы или какой-нибудь другой ночной птицы. — Если ее сварить, наверное, она похожа на шпинат, да? — неуверенно добавила она: какие еще сюрпризы преподнесет ей жизнь в провинции? — О, это и есть усадьба? — Она остановилась и принялась разглядывать вдруг открывшееся взору строение из серого камня. В окнах не было ни малейшего признака жизни, а ей так хотелось увидеть что-нибудь, принадлежащее владельцам, пусть хоть вывешенное для просушки белье. Но окна были неприветливы, как закрытые глаза.
— Сэр Майлс в отсутствии, — объяснил Том. — Он обычно старается не бывать здесь во время ежегодной прогулки. Во всяком случае, он больше интересуется охотой.
— Он избегает нас? — поразилась Эмма.
— Ну, не нас лично, но ведь сюда скоро явится толпа деревенских, они тоже приходят гулять.
В эту минуту на террасе возникла фигура, но это был всего лишь мистер Суэйн, управляющий, который явно обрадовался, различив в группе гуляющих таких чрезвычайно уважаемых людей да еще в сопровождении приходского священника и одного из врачей, которые ни в коем случае не сделают шага дальше; чем положено, и не позволят себе ничего лишнего.
— Отличный день для прогулки, — крикнул Том.
— Еще бы, ведь пасха нынче была поздней, — откликнулся мистер Суэйн таким тоном, словно поздний приход пасхи был заслугой Тома, а может и на самом деле думая, что Том волен устанавливать дату праздника.
— Чудесные у вас нарциссы в этом году, — заметила мисс Ли тоже таким тоном, словно дар природы был заслугой управляющего.
— Да, нам, пожалуй, есть, чем гордиться, — согласился мистер Суэйн.
Эмма бросила на цветы беглый взгляд. Ей начали надоедать нарциссы. Вордсвортовским восхищением перед ними злоупотребляют, казалось ей; мало того что ими набиты битком сады при коттеджах, теперь целые полчища желтых цветов атаковали рощи и парки. Куда больше по душе ей был зимний пейзаж, когда в рощах были лишь застывшие силуэты деревьев с облетевшей листвой… Но тут ход ее мыслей перебила сестра ректора:
— Человек живет в надежде на встречу с грядущей весной, — мечтательно произнесла Дафна. — А это что, фиалки? — И она указала на какой-то скрученный фиолетовый комочек на земле, но оказалось, как тотчас рассмотрел Том, что это не редкий весенний цветок, даже не самая скромнейшая из фиалок, а выброшенная кем-то обертка от шоколада.
— Зато в наших рощах скоро появятся колокольчики, ради них тоже стоит пережить зиму, — продолжала Дафна. Крик осла ранним утром напомнил ей Дельфы и стук копытцев по булыжной мостовой, вот она и шла в мечтах о Метеоре, Пелопонессе и дальних греческих островах, еще ею неизведанных.
Этот душевный всплеск побудил молодого доктора Шрабсоула отстать от нее в надежде, что она не заметит его исчезновения. Хотя он был по натуре человеком добрым, особенно к людям пожилого возраста и старикам, его интерес к ним был исключительно профессиональным. Ему нравилось измерять кровяное давление, и даже сейчас он испытывал желание опробовать на группе пожилых дам, окружавших местного ректора, действие своего сфигмоманометра, но зато ко всему прочему в их жизни он был совершенно равнодушен. Он был убежден, что лекарства, предназначенные для нормализации кровяного давления, должны также предупреждать эмоциональные вспышки и те пароксизмы молодости, которым, к сожалению, все еще подвержены увядшие сердца тех, кто приближается к старости. Высказывание Дафны, что стоит жить ради встречи с грядущей весной, вывело его из равновесия и заставило по примеру жены поднять свою трость на сорняки, словно физическое усилие могло каким-то образом помочь Дафне сдерживать свои чувства.
— Эта тропинка — достояние общественности, и ей полагается быть чистой, — повторила Эвис. — А что это за нагромождение камней?
— Скорее всего, ОСП, остатки средневекового поселения, — объяснил Том. — Насколько известно, оно было где-то здесь.
Эмма задумалась над термином «ОСП», который напомнил ей о мясных субпродуктах, купленных ею в супермаркете как-то раз, когда она переживала период жестокой экономии. ОМС, отечественные мясные субпродукты, вроде так? Она улыбнулась, но обнародовать свои ассоциации не решилась.
— Между прочим, и этот кустарник нуждается в расчистке, — заметила мисс Ли.
— Несомненно. Виноват, — добавил Том, как будто помешать его росту было в его власти, — но именно этот кустарник как раз признак того, что в древности здесь существовало поселение.
Присутствующие переварили это сообщение в полном молчании. Они уже отошли от особняка на некоторое расстояние и теперь шагали мимо чего-то похожего на полуразрушенную сторожку. Домик весь зарос кустарником и явно требовал ухода, но Эмме казалось, что он вполне пригоден для жилья. От него веяло той романтикой, которой начисто был лишен особняк. Она принялась расспрашивать про сторожку, но никто не мог ей ответить ничего вразумительного.
— Может, кто-нибудь из этих людей знает? — наивно спросила она, когда звуки транзистора возвестили о появлении в лесу группы деревенских жителей.
— Сомневаюсь, — засмеялся Том, испытывая радость, даже ликование при одной только мысли о том, что они используют право войти на территорию парка и рощи, как, должно быть, это делалось еще в семнадцатом веке. Мешало только бессмысленное бормотание радио, которое его владелец не счел нужным выключить. Он сказал об этом Эмме, и она согласилась с ним: приятно убедиться, что дарованная когда-то привилегия по-прежнему сохраняется. Правда, она заметила, что различие между происходящим сейчас и эпохой трехсотлетней давности не только в радио. Бросалось в глаза, что вся молодежь была в джинсах, а люди постарше одеты в более новую, более модную и яркую одежду, нежели ректор и его группа.
Обмен приветствиями состоялся, так сказать, на равных. Том не сделал попытки завязать разговор о здоровье родственников, детей, внуков и скота, как этого можно было ожидать от владельца поместья или его собственных предшественников. Он заметил среди деревенских миссис Дайер, женщину, которая приходила убирать у них в доме, и ее присутствие подавило в нем всякое желание завязать беседу. Он знал, что лишь немногие из них придут на вечернюю службу. Из его собственной группы в этот вечер он мог рассчитывать лишь на свою сестру, мисс Ли и, возможно, мисс Флавию Гранди, женщину несколько моложе, чем мисс Ли, то есть возраста, так сказать, неопределенного. Мисс Ли и она жили вместе в одном доме. Но Том подозревал, что мисс Гранди предпочитает скромной сельской службе — а это было все, что он мог предложить, — торжественное богослужение в соборе. Молодой доктор и его жена редко ходили в церковь, а Эмма, хоть она однажды из любопытства и побывала там, была непредсказуема. Ее мать говорила ему, что Эмма занимается наукой и приехала в поселок подвести итог каких-то изысканий. Даже если она и не явится на вечернюю службу, подумал он, она может оказаться полезной в чем-нибудь еще. Вполне возможно, она хорошо печатает, хотя он вряд ли осмелится обратиться к ней с подобной просьбой, а то и сумеет расшифровать рукопись елизаветинской эпохи, на что не была способна ни одна из жаждущих оказать ему помощь дам.
2
После прогулки Эмма вернулась в «Дом малиновки», названный так бывшим его владельцем, потому что однажды, когда он вскапывал грядку для посадки овощей, откуда ни возьмись, прилетела малиновка и села на черенок лопаты. Теперь дом принадлежал матери Эммы Беатрис, которая преподавала английскую литературу в женском колледже, специализируясь по роману восемнадцатого и девятнадцатого веков. Этим, вероятно, и объяснялось, почему она дала дочери имя Эмма, ибо Беатрис казалось несправедливым назвать ее Эмили, именем, вызывавшим ассоциацию скорее со служанками ее бабушки, нежели с автором «Грозового перевала». Поэтому она предпочла имя Эмма, быть может, в надежде, что некоторые черты героини одноименного романа передадутся ее тезке. Пока Эмма не оправдала материнских ожиданий, но стала — одному богу известно почему — социологом. Она не вышла замуж и даже не заимела какой-либо постоянной привязанности. Беатрис хотелось бы, чтобы Эмма обзавелась семьей — это было бы весьма кстати, — хотя она сама отнюдь не придавала большого значения пребыванию в браке. Ее собственный муж — отец Эммы — погиб на войне, и, выполнив, так сказать, обязанности женщины, Беатрис с чистой совестью вернулась к своей преподавательской деятельности.
Эмма же, если и задумывалась когда-нибудь над своим именем, вспоминала не героиню Джейн Остен, а скорей первую жену Томаса Харди — женщину, в жизни которой ощущалась некая неудовлетворенность. А сейчас она налила себе чашку чая, думая, что должна была бы пригласить в гости ректора с сестрой. Но тут же вспомнила, что у нее нет никакого торта, есть лишь остатки довольно черствой булки и, кроме того, ректору еще предстоит вечерняя служба. Она знала расписание служб и один раз побывала в местной церкви, но пока регулярно ходить туда не собиралась. Все в свое время, сначала она постарается изучить провинциальную жизнь, «определить», какой материал сумеет здесь собрать. Ей еще предстоит продолжить обработку сведений, собранных до переезда в поселок и имеющих отношение к восприятию того, с чем сталкиваешься в новом городе. Здесь же, в этом почти идиллическом мире чуть подернутого мягкой дымкой ландшафта, таинственных рощ и старинных каменных строений, она сможет отгородиться от суровой действительности своих прежних заметок, а то и обрести вдохновение для изучения чего-то нового и необычного.
Довольно скоро, ибо она так и не приступила к работе, Эмма начала думать об ужине. Интересно, что едят люди в этом поселке? Воскресный ужин, разумеется, должен быть менее обильным, чем обычная будничная трапеза, когда мужья возвращаются домой с работы. Картофельная запеканка с мясом, состряпанная из оставшейся от воскресного обеда говядины, превратится в доме приходского священника, фантазировала она, в некоторое подобие муссаки, если принять во внимание страстную привязанность Дафны к Греции. В других домах достанут из морозильников полуфабрикаты или куски мяса, а то и просто воспользуются купленными в супермаркете готовыми ужинами в алюминиевых судках с заманчивыми названиями и яркими привлекательными картинками на крышках. Кое-где подадут рыбу, ибо довольно часто по улицам проезжает человек, торгуя прямо из машины свежей рыбой и напоминая о добром старом времени, когда по пятницам многие, по крайней мере в солидных домах, ели рыбу. Жили ли когда-нибудь здесь католики? Еще есть люди одинокие, вроде нее, которые довольствуются куском сыра или открывают баночку каких-нибудь консервов.
Придется сделать омлет — блюдо, которое способна изготовить любая женщина, но в этот вечер даже омлет у Эммы не получился как следует: то ли яйца мало взбиты, то ли воды недостаточно, одним словом, что-то не так. Но ей хотелось есть, а не выискивать причину неудачи. Ни к чему, особенно когда живешь одна, быть чересчур привередливой, как, например, Адам Принс из дома напротив, который повсюду ездил, выполняя работу «инспектора» для гастрономического журнала, и целые дни проводил за едой, пробуя, проверяя, критикуя (особенно критикуя), взвешивая и почти всегда выявляя недовес. Беатрис сообщила Эмме, что до его нынешнего занятия он был англиканским священником, а потом, по ее словам, «переметнулся к римлянам», но в подробности вдаваться не стала. Сейчас он опять куда-то уехал, ибо Эмма заметила на хитроумно прикрепленной к дверям планке из пластика, на которой он обычно писал, сколько молока ему требуется, подробные инструкции молочнику, когда следует снова доставлять молочные продукты.
К омлету Эмма налила стакан красного вина из уже початой бутылки, которая, начиная с вечера в пятницу, грелась возле калорифера. Адам Принс ни в коем случае не одобрил бы этого, не сомневалась она, но испытывала, пока пила и ела, умиротворение и спокойствие. Пора включить телевизор и бездумно наблюдать за тем, что происходит на экране.
По-видимому, шла какая-то дискуссия: двое мужчин и женщина нападали на политического деятеля из какой-то африканской республики, черное лицо которого было сердитым. Спор разгорелся вовсю, потому что его участники тревожно заерзали в своих чересчур низких креслах и потянулись к еще более низкому столику с намерением освежиться каким-то напитком — возможно, это была всего лишь вода — из приземистых стаканов темного стекла. Кресла были, по-видимому, обиты каким-то пушистым материалом, который Эмма, смотревшая черно-белый телевизор, приняла за шкуру тюленя или выдры. Она была очарована этим и заворожена запутанностью дискуссии, за которой ей нелегко было следить, поскольку она включилась в самый ее разгар. Председательствующий, кроткий человек, испытывающий, по всей вероятности, трепет перед злоязыкой участницей спора, старался изо всех сил, чтобы каждый из мужчин получил, так сказать, по крепкому удару кнутом. Но только когда Эмма услышала, как он, обращаясь к одному из участников, назвал его «доктором Петтифером», она сообразила, что это Грэм Петтифер, с которым у нее когда-то был мимолетный роман. Сказать, что он был ее любовником, было бы явным преувеличением; да и слово «роман» тоже не совсем подходило, ибо никакой романтики в их отношениях не существовало. Скорее, близость и легкая влюбленность. Тем не менее не было бы ложью заявить, что когда-то она знала Грэма Петтифера «довольно хорошо», хотя уже много лет с ним не встречалась. Он уехал в одну из африканских стран, чтобы преподавать в местном университете нечто под названием «социальные науки», а теперь, по всей вероятности, вернулся, возможно, даже с намерением получить пост в Англии.
Ему, должно быть, уже около сорока, подсчитала она, и выглядит он лучше, поправился, что ли? Размышляя на этот счет, она допила свой стакан. Затем, заметив, что в бутылке осталось кое-что, налила еще. Вино явно было теплое, пожалуй, даже сверхсhambré, как выразился бы Адам Принс, но оно успокоило ее и даже придало ей известную смелость. Вряд ли сознавая, что она делает, а также мало отличая действительность от вымысла, она вставила в пишущую машинку лист бумаги и принялась сочинять письмо.
«Дорогой Грэм! — писала она. — Только что видела тебя в телевизионной передаче. Подумать только, как это средство массовой информации умеет сводить людей, которые расстались давным-давно! Я живу (временно) в доме, принадлежащем моей матери, поэтому если вы, — она остановилась, забыв, как зовут его жену, — окажетесь в наших краях, милости прошу». Под словом «вы» можно подразумевать и жену, и любое число детей, думала она, представляя себе, как в один прекрасный день к ее дому подъезжает большая семейная машина, а в ней Грэм Петтифер и вся его семья. Она не написала, понравилась ли ей дискуссия, сообразила она, но хватит и того, что его она узнала.
Уже поздно вечером в постели она вспомнила, что его жену зовут Клодия, — теперь она, если представится случай, не попадет впросак. Если представится.
3
Понедельник был всегда хлопотливым днем в больнице, совсем новом помещении рядом с общинным Залом собраний. «Они» — пациенты — далеко не все были накануне в церкви, но зато искупили свою вину обязательным присутствием в этом месте, куда они приходили не столько ради поклонения, хотя кое для кого и это было существенно, сколько за советом и утешением. Пожаловаться ректору можно, но ведь рецепта-то он не выпишет. В церковной службе не было ничего подобного тому торжественному моменту, когда выходишь из больницы, сжимая в руке священный клочок бумаги.
Мартин Шрабсоул, нагнув голову, словно в ожидании удара, быстрым шагом прошел через приемную. Он не желал знать заранее, кто его ждет, предпочитая быть застигнутым врасплох, но тем не менее заметил двух пациенток, которых ему не особенно хотелось видеть: сестру священника и старую мисс Ликериш, считавшуюся в поселке чудаковатой. Разумеется, они могли ждать и доктора Геллибранда, но Мартин не слышал, приехал ли он, а поэтому, похоже, их обеих суждено принять ему.
Он вошел в кабинет, сел и настроился на прием пациентов — весь внимание и утешение. История болезни мисс Ликериш лежала на самом верху стопки; значит, она войдет первой. Он нажал кнопку, и она вошла.
— Доброе утро, мисс Ликериш! — обратился он к маленькой сгорбленной женщине в вязаной шапочке и старом, дурно пахнущем пальто из твида.
— Доброе утро, доктор… — Казалось, будто она сомневается в его праве на это звание, но, хотя ему было немногим больше тридцати, он имел не меньшую квалификацию, чем доктор Геллибранд, и был гораздо больше осведомлен о передовых методах лечения и новейших медикаментах.
— Как поживаете? — спросил он больше из любопытства, чем из участия, ибо, хотя ей наверняка за восемьдесят, вместе с тем в ней было что-то такое, что резко отличало ее от лежавших на аккуратных рядах кроватей кротких старых людей в той больнице, где у него возник интерес к гериатрии. Правда, ни для кого не было тайной, что деревенские жители очень отличаются от городских. Эти яркие глаза-бусинки были полны такой жизненной энергии, что вопрос, как она поживает, казался вполне уместным.
— Ничего, кабы не блохи, — ответила она. — Не дают спать. Мне требуется снотворное.
— Что ж, посмотрим, чем мы сумеем вам помочь, — оживленно откликнулся он. Какой смысл объяснять ей, что он не может давать снотворное любому, кто пожелает? Какой толк объяснять, что если держишь в доме ежей, то обязательно заведутся блохи? По правде говоря, он никак не ожидал, что с подобной проблемой ему придется столкнуться в понедельник утром, когда пациенты более склонны придумывать себе страдания от болезней, о которых начитались в воскресных газетах, но Мартин был готов принять вызов.
— Давайте сначала избавимся от блох, ладно? — предложил он. Патронажная сестра, участковый фельдшер, представитель общественности, кто-нибудь из любителей творить добрые дела, даже его собственная жена Эвис — их всех можно позвать на помощь, да и записка о разрешении на покупку соответствующего инсектицида в порошке — вот и все, что требуется.
— Следующий, пожалуйста, — пригласил он, довольный в душе тем, что так легко отделался от мисс Ликериш.
Очередные три пациента были самыми обычными и сравнительно приятными: юноша с лицом в угрях, молодая замужняя женщина, интересующаяся предупреждением беременности, и пожилой мужчина, которому следовало измерить кровяное давление. Четвертой в кабинет вошла, виновато улыбаясь, словно заранее знала, что попусту занимает его время, сестра священника Дафна.
— Доброе утро, мисс Дэгнелл, — постарался как можно веселее улыбнуться он, — как вам живется-можется? — Глупо выдавать такие пошлые фразы, тут же укорил он себя. — Садитесь, побеседуем, — продолжал он. Доктору не меньше, чем пациентке, требовалось расслабиться, хотя он помнил, что в приемной его ждет еще немало народу.
Дафна, по правде говоря, сама не знала, что с ней. Она пребывала в угнетенном состоянии, или «в депрессии», ей хотелось уехать из поселка, убежать от сырой весны Уэст-Оксфордшира, пожить в побеленном известкой домике на берегу Эгейского моря.
— У них там такие же дома, как у нас? — спросил Мартин, оттягивая время. Почему, черт побери, она не обратилась к доктору Геллибранду? Она ведь, наверное, была его пациенткой задолго до того, как он, Мартин, начал здесь свою практику. Он не мог знать, что Дафна намеренно пришла к нему, потому что заранее знала, что скажет ей доктор Геллибранд. («Мы все немного не в себе, зима была долгой, поэтому вполне естественно, что вы плохо себя чувствуете. Идите и купите себе новую шляпку, дорогуша», — его панацея от всех женских недомоганий, хотя женщины уже много лет не носят шляп. Такой старомодный совет и никаких таблеток.) От Мартина Шрабсоула она ожидала большего.
— Я не могу оставить брата, вот в чем беда, — сказала она.
— Вам не нравится ваш дом? — Если так, то это забавно, потому что красивый старый дом из серого камня был единственным домом в поселке, на который они с женой заглядывались. «Вот дом, в котором я хотела бы жить», — говорила Эвис.
— Он такой большой и нескладный, — мрачно ответила Дафна. — Вы себе не представляете, как трудно его натопить.
Эвис заметила, что в ректорском доме нет даже радиаторов, которые включались бы на ночь, вспомнил Мартин, а всего лишь несколько керосиновых обогревателей, причем довольно маломощных. Интересно, имеют ли они право на дополнительные средства для отопления? Вероятно, нет, потому что ни Том, ни Дафна еще не достигли пенсионного возраста. Достаточно ли теплые платья носит мисс Дэгнелл? Не в слишком ли легкой она блузке для такого прохладного весеннего дня?
— Я бы рекомендовал вам носить шерстяное белье, — улыбнулся он, надеясь вывести ее из мрачного состояния!
— Не напоминайте мне про шерсть, — откликнулась она. — Мой брат, как вам известно, увлекается местной историей и недавно обнаружил, что в восьмидесятых годах семнадцатого столетия людей было приказано класть в гроб обязательно обряженными в шерсть.
— Вы всегда жили вместе с братом? — поинтересовался Мартин.
— О нет, только после смерти его жены, хотя с тех пор прошло уже немало лет. Я взялась вести его хозяйство — это было единственное, самое малое, по мнению наших знакомых, чем я могла ему помочь.
— А чем вы занимались до этого?
— Я работала, не бог весть кем разумеется, была на побегушках в туристическом агентстве. И снимала квартиру вместе с приятельницей.
Вполне возможно, лесбийские наклонности, рассуждал Мартин, мысля общепринятыми современными понятиями. Если она раньше снимала квартиру на паях с приятельницей, то подобная мысль имеет право на существование. Однако сейчас Дафна уже в преклонных летах. Он бросил взгляд на ее обветренное лицо и неряшливую гриву седых волос. Ей, наверное, могла бы помочь новая прическа — Мартин был куда более современным, нежели доктор Геллибранд с его новой шляпкой, — но предложить этого не осмелился.
— Давайте-ка померяем ваше давление, — сказал он, прибегая к более традиционному методу лечения. Рука у нее была худой, кожа сухая, то ли от избытка греческого солнца, то ли от приближения старости. — Неплохо бы чуть-чуть прибавить в весе, — посоветовал он. — Как у вас с аппетитом?
Когда Дафна выходила из кабинета, держа в руке клочок бумаги — рецепт на какое-то лекарство, ей, по крайней мере, казалось, что визит к «новому доктору», как называли Мартина в поселке, оправдал себя. Доктор выслушал ее, был полон участия, и она уже чувствовала себя лучше. Куда лучше, чем если бы пошла к доктору Геллибранду — тот даже не удосужился бы измерить у нее давление.
Второй кабинет был по размерам больше того, где вел прием Мартин Шрабсоул, но доктор Геллибранд все еще с тоской вспоминал прежние дни, когда осматривал больных в более уютной обстановке собственного дома. Сейчас он с удовольствием подтвердил беременность молодой деревенской женщины, которой наверняка было суждено стать матерью многочисленного здорового потомства. Она была небольшого роста, коренастой, с толстыми ляжками, открытыми постороннему взору короткой юбкой, давно вышедшей из моды. Удивительно уместным был тот факт, что доктору Геллибранду, которому было уже далеко за шестьдесят, приходилось иметь дело с молодежью, в то время как Мартин с его интересом к гериатрии, занимался людьми пожилыми. Доктор Геллибранд не очень жаловал стариков, он предпочитал наблюдать за зарождением и течением жизни. Он был рад избавиться от некоторых пациентов-стариков — Мартин с его молодой, веселой физиономией принесет им только пользу. Ибо доктор Геллибранд, хотя в поселке его любили и уважали, выглядел человеком довольно мрачным — про него часто говорили, что он больше похож на священника, чем сам ректор, но этому не стоило удивляться, ибо он был сыном священника, а его младший брат — викарием в одном из лондонских приходов.
После ухода молодой беременной женщины наступила передышка, и сестра, ведавшая приемом посетителей, принесла кофе. Забыв про своих пациентов, доктор Геллибранд принялся думать о визите, который нанес брату в минувший уик-энд. «Перемена обстановки — уже отдых», — любил говорить он и нередко так и поступал, извлекая пользу из разлуки со своей женой Кристабел, большой охотницей командовать. Приход, где служил викарием его брат, был бедным и захудалым, и состоял, по его мнению, не совсем справедливому, целиком из «иммигрантов, живущих в трущобах», но церковь, хотя и не из особенно преуспевающих, произвела на него большое впечатление, вызвав даже чувство зависти, когда он присутствовал на целом «шоу», в которое его брат Гарри превратил торжественную мессу. Оно напомнило ему времена пятидесятилетней давности, когда он сам носился с мыслью принять духовный сан. Он видел себя отправляющим службу во время различных религиозных праздников, читающим блестящие проповеди и возглавляющим пышные процессии, но тут же припомнил все прочие обязанности, соблюдать которые надлежало приходскому священнику, в том числе и потребление бесчисленного количества чашек сладкого чая с печеньем, о чем никогда не переставал напоминать ему брат. Затем, может быть потому, что при крещении его назвали Льюком, он видел себя известным хирургом, с успехом выполняющим самые сложные операции, вроде тех, за которыми мы теперь можем наблюдать на телевизионных экранах в посвященных медицине американских программах. А кончилось все тем, что он стал практикующим врачом, столь любимым всеми терапевтом, старым семейным доктором, скорее героем «Записной книжки доктора Финлея», нежели участником более занимательных сериалов…
В дверях стояла сестра. Не задремал ли доктор над своим кофе? Очередной пациент ждет, а он почему-то не нажимает кнопку.
— Можно войти следующему, доктор Геллибранд? — оживленно и ласково спросила она. — Это мисс Гранди, — добавила она, словно предлагая ему отведать какое-то заманчивое блюдо.
Но он уже заранее знал, что мисс Гранди ничем не отличается от прочих пожилых пациенток, одиноких женщин неопределенного возраста, тех самых, каких он был рад передать Мартину Шрабсоулу. Сестра священника, по-видимому, передала себя сама, с удовольствием констатировал он.
Именно в этот понедельник Эмма, покупая батон хлеба в лавке миссис Блэнд, поинтересовалась, что находится в здании, примыкающем к Залу собраний.
— Больница, — сказали ей. — Прием ведется по понедельникам и четвергам.
— Разве в деревне много больных? — наивно удивилась Эмма.
Миссис Блэнд, казалось, пришла в замешательство, даже несколько возмутилась вопросом, поэтому Эмма не стала настаивать на ответе. Конечно, больные есть, всегда и везде.
Заглянув в полуоткрытую дверь больницы, она решила было зайти и принять посильное участие в таком приятном действии, из которого до сих пор была исключена. Но, припомнив свои обязанности социолога-наблюдателя — необходимость смотреть на все со стороны, не вмешиваясь, — ушла, размышляя над тем, что увидела. Здесь явно есть материал, который следовало бы взять на заметку.
4
«Август 1678 года, — читал Том Дэгнелл в дневниках Энтони à Вуда. — Первого числа этого месяца принят указ о захоронении покойников в шерстяной одежде».
От одной только мысли быть похороненным в августе в шерстяной одежде становилось как-то не по себе, но весенним утром в холодной комнате, окно которой смотрело на заброшенные могилы, она вызывала весьма приятное чувство. Дафна поставила рядом с окном керосиновый обогреватель, но от него больше исходило запаха, чем тепла. Интересно, подумал Том, сколькие из его прихожан были похоронены в шерстяном? Не так уж трудно выяснить это из записей в приходских книгах, разумеется. Такого рода дело он мог поручить одной из своих энергичных помощниц из соседнего поселка, а то и мисс Ли и мисс Гранди. Небольшое приятное поручение. Нынче, конечно, этого правила не придерживались — хоронили, скорей всего, в одежде из искусственных тканей — акрила, куртеля, терилена или нейлона, но только не из простого хлопка или шерсти. Тут напрашивается сравнение. Затем он вспомнил, что мисс Ликериш, выкопав могилу для мертвого ежа, закутала его тельце в ручной вязки шерстяной свитер, купленный на распродаже. В эту минуту в комнату вошла Дафна. Она принесла кофе и сказала, что утром видела в больнице мисс Ликериш.
Зачем это Дафна ходила к врачу? — мелькнула у него мысль. Следует ли выказать братскую озабоченность? Лучше, пожалуй, не спрашивать, вдруг это какое-нибудь женское недомогание, и вопрос только приведет обоих в смущение. Больной она вроде не выглядит, и сейчас смотрится весьма неплохо, оживленно повествуя о новом молодом докторе, которого находит просто очаровательным.
— Гораздо лучше доктора Геллибранда, — добавила она.
— Не может быть, — возразил Том. Он был уверен, что старый доктор должен по-прежнему занимать в их общине ведущее положение, равное с ним или даже выше его собственного.
— Доктор Шрабсоул спросил меня, не хочу ли я попробовать транквилизаторы, — с гордостью сообщила Дафна.
— И что ты ответила?
— Извини, не могу сказать. Беседа между врачом и пациентом носит конфиденциальный характер. Как исповедь.
— Разумеется. Прости, что спросил. — Тома, как младшего брата, поставили на место, а сравнение с исповедью было напоминанием о том времени, когда Том пытался — весьма неудачно — приобщить своих прихожан к посещению исповедальни.
Дафна, конечно, не могла заменить ему его жену Лору, но он был женат так недолго, что его брак был похож на сон. Он редко вспоминал о ней, не помнил даже цвета ее глаз. Теперь он понимал, что после смерти Лоры ему следовало жениться, но не успел он, оставшись одиноким и совершенно беспомощным, оглядеться и решить, что нужно делать, как явилась Дафна с явным намерением выполнить свой долг. Она попыталась наладить хозяйство в приходе, предоставив ему возможность продолжать занятия историей, которые, как выяснилось, ничего значительного из себя не представляли. Когда он гулял по рощам с Лорой, то едва замечал и мало интересовался остатками средневекового поселения… Теперь же он был одинок да еще мучим чувством, что испортил жизнь Дафне, ибо, хотя она и ездила ежегодно в Грецию, оставить его насовсем и не помышляла.
— Он измерил мне кровяное давление, — продолжала Дафна.
— Да? — Том не знал, выразить ли ему озабоченность или поздравить Дафну, ибо доктор Геллибранд обычно давления не мерил.
За дверью кабинета послышался какой-то стук. Миссис Дайер, которая ежедневно приходила к ним убираться, явно была чем-то недовольна. «Не женщина, а мегера», — подумал Том, набираясь мужества перед ее появлением.
В комнату вошла миссис Дайер, мрачного вида особа в брюках и шляпе, которую снимала только либо на торжественных мероприятиях в общинном Зале собраний, либо — надо полагать — когда ложилась спать, либо под воздействием особенно сильного чувства. Тому виделось нечто несообразное в сочетании шляпы с брюками, по крайней мере шляпы именно такого фасона, но в чем состояла эта несообразность, он определить не мог.
— Доброе утро, миссис Дайер, — поздоровался он, как ему казалось, приятным, ободряющим голосом. — Я только что прочел, что в старое время людей следовало хоронить в шерстяной одежде.
— Ничего про это не знаю, — отрезала она. — Сроду такого не слышала.
— Конечно, конечно. Это было в семнадцатом веке, а точнее, в конце семнадцатого века, — продолжал Том. — Энтони à Вуд говорит об этом в своих дневниках.
Она подозрительно оглядела лежащую на столе у Тома книгу.
— Если вы готовы, миссис Дайер, — сказала Дафна, — я помогу вам передвинуть мебель.
Ее возмущало, что Том впустую тратит время миссис Дайер, да и свое собственное, ибо только тратой времени можно назвать эти беседы с ней о прежних временах, записывавшиеся им на магнитофон в надежде вынести что-то интересное из ее рассуждений и болтовни. Миссис Дайер довольно часто высказывалась, даже разражалась речами о «прежних временах», о том, как люди жили тогда, выдавая одну глупость за другой. Но под «прежними временами» она подразумевала не далее, как конец тридцатых годов нынешнего столетия, что ничуть Тома не интересовало.
— Ты не забыл, Том, что сегодня нам предстоит уборка твоего кабинета? — еле сдерживаясь, спросила Дафна. — Я ведь тебя предупреждала.
— О, господи… — Том вдруг почему-то заволновался, причем так нелепо, как это обычно демонстрирует на сцене какой-нибудь комический персонаж или рассеянный профессор, и начал перекладывать бумаги у себя на столе, роняя страницы в попытке собрать их воедино. — Неужели сегодня? Тогда мне придется уйти.
— Да, лучше уйди, если не хочешь прятаться от пыли под простыней. Тебе есть куда пойти, не так ли? Сходи, например, к кому-нибудь в гости.
— Утром? — Том был в нерешительности, поскольку ходить по гостям и в положенное-то время большой радости ему не доставляло. Утром же это было просто немыслимо, хотя и меньше вероятность отвлечь людей от телевизора.
— Пойди к мисс Ховик. Она ведь не работает, — раздраженно бросила Дафна, которой не терпелось выдворить брата из дома.
— Она занята какими-то изысканиями, — продолжал сомневаться Том. — По утрам, наверное, работает, пишет…
— Если это можно назвать работой, — фыркнула Дафна. — Тогда сходи в «Дом с яблонями». — В ее голосе явно звучал вызов, и Том отлично понимал, чем это объясняется. Обитатели «Дома с яблонями», недавно туда переехавшие сравнительно молодые супруги-ученые, казались жителям поселка пришельцами с другой планеты. На вид — типичные представители богемы, сад их — в запустении, ленч проводят в баре и в церковь ни ногой… Том выстроил эти фразы так, как они до него доходили, и решил, что утренний визит к этой паре — не слишком удачная идея.
— Ну ладно, — согласился он, поднимаясь из-за стола. — Пойду. — Его, приходского священника, увидят в поселке, когда он будет шагать по главной улице.
Адам Принс, вернувшись из исключительно напряженной инспекционной поездки, нашел у порога пинту молока. На сей раз молочник, по крайней мере, соблаговолил прочитать оставленную ему записку, хотя — тень неудовольствия скользнула по лицу Адама — молоко было не цельное, а явно снятое, в котором гораздо меньше сливок. Кроме того, у него из головы не выходили два-три пустячных обстоятельства, касающиеся ресторанов, которые он только что посетил и о которых следовало доложить в отчете начальству. Сельдерей, ловко припрятанный под густым соусом, консервированный он или натуральный? И действительно ли домашнего приготовления майонез, поданный к первому блюду в весьма привлекательном горшочке из португальской керамики? Телячья вырезка, замаринованная в перно с гарниром из грибов, миндаля и ананасов в сметанном соусе, оказалась чересчур сытной, и теперь он начинает жалеть, что выбрал именно это блюдо. Правда, по долгу службы очень часто выбора у него не было. И что теперь? Кофе пить уже поздно, а что-нибудь из алкогольных напитков еще рано. Хотя когда это рано для стакана чуть охлажденного «Тио-Пепе»? А вот и священник — и тут мысли Адама обратились к мадере с куском тминного кекса или с печеньем. Старая добрая еда, не говоря уж о питье.
— Доброе утро! — крикнул он Тому. — Входите, выпьем по стаканчику мадеры.
Том вздрогнул, не видя, кто его окликнул, но, услышав слова «по стаканчику мадеры», сразу догадался, что приглашение исходит от Адама Принса. В его присутствии Том чувствовал некоторую неловкость, ибо он не мог забыть о том, что Адам был священником англиканской церкви, прежде чем сомнения в истинности англиканских догматов побудили его принять католичество. А это означало, что порой он был склонен порассуждать о положении дел в приходе, о том, что он мог бы сделать или сделал бы, таким тоном, который смущал Тома своей наглостью. Кроме того, его познания в гастрономии и умение ценить вкусную еду представлялись Тому неуместными и от этого ему тоже становилось не по себе. Поэтому принять приглашение Адама никак не входило в его намерения, особенно сейчас, когда он собрался было с силами нанести визит своим прихожанам. Тем не менее куда приятнее сидеть у Адама в его изысканно обставленной гостиной, держа подле себя стакан мадеры, нежели выполнять обязанности приходского священника. Он даже испытывал определенное удовольствие, слушая рассказ Адама о ресторанах, где тот только что побывал, о чересчур сытных или дурно приготовленных блюдах, которые тому довелось отведать, о винах, поданных либо слишком теплыми, либо слишком охлажденными, которые тот обязан был дегустировать.
— Нынче вечером, — говорил Адам, — я способен съесть лишь тарелку спагетти, — он произнес это слово на утрированно итальянский манер, — спагетти на скорую руку — по моему рецепту варить двенадцать с половиной минут, посыпать пармезаном и положить кусочек масла.
— Масла? — ухватился Том за то, что было знакомо. — Какого масла? — решился он спросить, ибо знал, что существует много разновидностей масла.
— В спагетти я предпочитаю датское или нормандское.
— А что вы будете пить? — спросил Том, представляя себе чай в пакетиках, растворимый кофе или просто воду.
— Что пить, когда ешь спагетти, не имеет значения, поэтому я сделаю себе сюрприз. Я спущусь в погреб и, закрыв глаза, схвачу первую попавшуюся под руку бутылку, и кто знает, чем она окажется? — Бесцветные глазки Адама, похожие на отмытые морем камешки, засияли, а мягкое, пухлое тело, казалось, раздулось от нетерпения. — Вы когда-нибудь так поступаете? — спросил он у Тома. — Спускаетесь в погреб и, не глядя, берете бутылку?
— К сожалению, такого погреба у меня нет, — ответил Том, ибо, естественно, в доме приходского священника был погреб, занимающий весь подпол.
— Но разве вы в вашей работе не пользуетесь вином? — удивился Адам.
— Нет, конечно, пользуюсь, — согласился Том, который никогда не ставил свою деятельность в зависимость от наличия или отсутствия вина. Да и представление о полном бутылок погребе как-то не вязалось с полдюжиной бутылок вина для причастия, хранящихся в сейфе в ризнице. — Боюсь, приходский совет стал бы категорически возражать, если бы это вино оказалось не из самых дешевых, — добавил он.
— Неужели? А в мое время, — Адам не мог удержаться от воспоминаний о своем прежнем положении, намекая при этом, что в своей церкви совет он держал в руках куда крепче, чем Том, — нам удавалось пользоваться довольно приятным на вкус Vino Sacro, а один раз мы даже попробовали белое вино — ничего страшного, поскольку, как вам известно, это всего лишь перебродивший виноградный сок.
В римско-католической церкви, припомнилось Тому, миряне во время причастия к чаше не прикладывались, а Адам был теперь «мирянином». Потому, наверное, и вспоминал свою службу в англиканской церкви с известной долей сожаления. В поселке римско-католической церкви не было, поэтому Адаму и приходилось в своем ярко-красном «рено» совершать довольно длительное путешествие, чтобы попасть на убогую провинциальную мессу, которая едва ли могла служить утешением человеку, воспитанному на англокатолическом возрождении девятнадцатого века с его яркой обрядностью. Том позволил себе чуть заметно улыбнуться:
— Посмотрим, не удастся ли мне заказать вино получше, — сказал он.
— Наверное, не так уж трудно обвести вокруг пальца вашего казначея, — усмехнулся Адам.
— Да, тем более что она очень милая женщина. Попробовать, во всяком случае, не возбраняется.
— Дам в некоторых вопросах легко обмануть, — сказал Адам. — Я убедился в этом на личном опыте.
Том почувствовал, что наступила та минута, когда пора уходить, и встал с мыслью о том, каким образом Адам Принс обманывал дам.
— Мне еще предстоит навестить Бэрраклоу, — объяснил он.
— С утра? — удивился Адам. — Хотите приостановить стук пишущей машинки?
— Они работают по утрам? Вы, наверное, знаете, раз живете так близко?
Адам посмотрел на часы.
— В двенадцать они пойдут в бар, — сказал он. — А сейчас вы застанете их дома.
В таком освещении идея навестить Бэрраклоу показалась Тому еще менее удачной, чем когда она пришла ему в голову. Скоро уже можно возвращаться домой к ленчу. Даже занятая весенней уборкой Дафна найдет время организовать «завтрак землепашца» или его греческий вариант: кусок черствого хлеба, несколько твердых маслин — большие и сочные в поселке не продавались — и что-то, похожее на козий сыр. Масла, конечно, не будет — подобное упадничество чуждо аттическим трапезам.
Он не спеша прошел мимо дома Бэрраклоу. В гостиной на первом этаже занавесок не существовало, поэтому все происходящее в доме было как на сцене. За большим из неотесанных досок столом сидели супруги Бэрраклоу: Робби и Тэмсин; он — с рыжеватой бородой, настоящее викторианское изображение одного из апостолов, она — с темными, мелко завитыми волосами и в круглых очках в металлической оправе. Она сидела за машинкой, держа руки на клавишах, а он рядом, диктуя что-то из блокнота. «Мужчина и женщина — их создал господь», — подумал Том. Стол был завален бумагами, но в одном углу лежала на дощечке буханка черного хлеба, большой кусок сыра и стояли две бутылки пива. Бэрраклоу, вероятно, и не собирались в бар, им предстояло то, что политические деятели именуют «рабочим завтраком». Совершенно очевидно, сейчас не время им мешать. Том быстро двинулся дальше, надеясь, что они не заметили, как он их рассматривал.
Теперь он очутился возле дома Эммы Ховик, ожидая и здесь услышать стук пишущей машинки. Но кругом царила тишина. Наверное, ушла куда-нибудь, решил Том, и поэтому не постеснялся приглядеться, как ни за что не осмелился бы сделать при иных обстоятельствах. И к своему смущению оказался лицом к лицу с Эммой. Словно на очной ставке, сказал бы он. Она стояла возле окна, держа в руках блюдо с чем-то съестным. Сначала Том подумал, что это бланманже его детства, но он явно ошибся. Люди вроде Эммы в наше время не едят подобных вещей, скорее, это мусс из яиц и сливок.
Том улыбнулся и приветливо помахал рукой, чувствуя, что только это ему и остается, раз его застали заглядывающим в чужое окно. Эмма, у которой руки были заняты, помахать в ответ не могла, но улыбнулась, как показалось ему, ласково, и Том пошел дальше, направляясь к себе домой.
Произведения
Критика
