Сквозь время: о природе интертекстуальности в романе Джозефа Хеллера «God knows»
Л.Н. Казакова
Во второй половине XX века в американской литературе, наряду с развитием явлений постмодернизма, усиливается сатирическая направленность прозы, что нашло наиболее яркое отражение в произведениях Дж. Апдайка, К. Воннегута, Р.П. Уоррена, Дж. Хеллера, У. Стайрона, Дж. Чивера. Произведения этих авторов обладают мощным сатирическим звучанием, в то же время в них сделаны попытки осмысления причин социальных и морально-нравственных проблем, исследуется природа личности, ее взаимоотношения с обществом, поднимаются религиозно-нравственные вопросы.
Герои романов Дж. Хеллера борются с миром, который «словно сошел с ума», и осознают в процессе борьбы, что «плоть, материя без духа - прах», подобно Йоссариану из романа «Catch-22» («Поправка-22», 1961 г.). Боб Слокум из романа «Something happened» («Что-то случилось», 1974 г.) страдает от потери собственного «я», неспособности противостоять социальным заболеваниям: «Где-то во мне поднимает голову некое пресмыкающееся, я стараюсь затолкать его поглубже, а оно рвется наружу, и я не знаю, что это за зверь и кого он хочет уничтожить. Он весь в бородавках. Может, это я и есть, а может, как раз меня он и хочет уничтожить».
Роль сильной, властной личности в историко-временном контексте Джозеф Хеллер рассматривает и в романе «God knows» («Видит Бог», 1984 г.).
Интертекстуальность как своеобразный диалог между текстами разных культур выполняет особую функцию в художественном пространстве романов Дж. Хеллера «God knows» («Видит Бог », 1984 г.) и «Picture this» («Вообрази себе картину», 1988 г.). Задача данной статьи - анализ исторического и культурного контекста в романе «God knows» («Видит Бог»), определение основных функций аллюзий и характера интертекстуальности в целом.
Роман «God knows», первоначально названный автором «God forbid» - «Не дай Бог», написан в форме внутреннего монолога 75-летнего Давида, царя Иудеи, прикованного к постели и вспоминающего события своей жизни. В системе образов романа - Моисей, Голиаф, Саул и другие библейские персонажи. Следуя канве Ветхого завета, автор начинает историю восхождения Давида на трон с его битвы с Голиафом: «На сцене я появился с хлебами и сушеными зернами для трех моих братьев и с десятью сырами для их тысяченачальника, под командой которого состояло 52 добровольца из северной Иудеи». Дальнейшая история Давида также полностью соответствует последовательности изложения событий в источнике. Вместе с тем автор нередко наполняет библейскую историю оригинальным смыслом. В этой главе Давид, бывший пастух из Вифлиема, камнем убивший силача Голиафа, ссылается на философскую концепцию Фридриха Ницше: «Рок - это характер. Кто меня понял бы, так это Фридрих Ницше. Если рок - это характер, благие прокляты. В подобной мудрости много печали. Знал бы я в мои юные годы, как я себя буду чувствовать в старости, я бы, пожалуй, филистимского защитника Голиафа за три версты обошел. Что пользы от прошлого, если настоящее хуже его?». Приведенная аллюзия имеет явную философскую направленность и доказывает, что подлинность центрального персонажа романа - это определенная художественная условность, которой автор в данном случае пренебрегает. Писатель анализирует не конкретный образ, а тип сильной, властной личности, владыки, исследует особенности его натуры, определяет роль лидера в историческом и социальном контексте. Библейский контекст в романе тоже порой выполняет функцию стилизации. Конкретный временной контекст необходим писателю, чтобы достоверно показать персонаж, в то же время автор усиливает роль собственных комментариев в романе, делая исторический контекст подвижным, относительным, подобным ширме, которую можно отодвинуть, показывая личность Давида «сквозь время», как объективно существующий тип доминирующей человеческой натуры, то есть как философскую категорию.
На наш взгляд, библейский дискурс в этом романе скорее выполняет именно стилизующую функцию, поскольку изображенный в романе Давид по характеру мышления и речевым особенностям является скорее человеком XX столетия, чем библейским персонажем. Он выполняет действия, совершает поступки, следуя канве Ветхого завета, однако мыслит и рассуждает как современный человек. Кроме того, Давид знаком с историческими фактами и событиями более поздних времен. К примеру, в этой же главе мы встречаем упоминание Давида о «перехваленном писаке Шекспире из Англии, главный дар которого состоял в умении воровским манером утягивать лучшие мысли и строки из сочинений Кита Марла Томаса Кида, Плутарха, Рафаэля Холиншеда и моих». Цинизм этой характеристики направлен скорее против самого Давида, подчеркивает высокомерие его натуры. Сочетание несколько возвышенных философских умозаключений с высокомерно-саркастическими комментариями формирует специфический подтекст романа, основанный на иронии. В данном случае аллюзия выполняет двойную функцию: одновременно является и средством характеристики персонажа, и способом передачи дополнительной информации.
В романе Давид наделен не только личными симпатиями и антипатиями, но и чувством юмора, способностью иронически оценивать собственные поступки: «Навоевал себе песков да скал! Как будто мне своих не хватало», - замечает Давид после одного из своих победоносных походов. Смеховая природа иронии Дж. Хеллера придает содержанию романа жизнеутверждающий характер. Многочисленные рассуждения Давида, проникнутые иронией, выглядят не назидательными сентенциями, а откровениями мудрого старца, осознающего свое одиночество: «Дети мои ждут не дождутся, пока я помру. Кто вправе винить их в этом?». Вспоминая рождение сына, Давид замечает: «Мы назвали его Соломоном, и Господь, если верить Вирисавии, возлюбил его, хотя я и поныне даже вообразить не могу - за что».
То, что повествование в романе ведется от лица старца на пороге смерти, в момент истины, подтверждает искренность монолога Давида. В целом, Давид рассматривает свой жизненный путь как диалог с Богом. Таким образом, внутри внешнего сюжета кроется иная история, еще один роман о человеке и Боге, ключевыми положениями которого и являются отступления философского характера. Идея «романа в романе» подчеркивается композиционно: одна из первых глав романа названа «О составлении книг», заключительная - «Книга царств». Название заключительной главы является аллюзией на библейский источник. «Конца составлению книг не предвидится», - утверждает автор. «Кто в состоянии объяснить, почему одно сочинение переживает другое?» - вопрошает Давид. Несколько раз встречающиеся в тексте романа комментарии к знаменитой элегии Давида по поводу смерти Саула и Ионафана содержат ссылки на литературные произведения, на писателей разных эпох, в том числе и конца ХІХ века: «Я написал серьезное поэтическое произведение, вовсе не намереваясь унижаться до скандальной публичной исповеди. Я - царь Давид, а не Оскар Уайльд». «Честно говоря, мы, художники, пребывая в угнетенном состоянии духа, пишем, как правило, не очень хорошо, если нам вообще удается заставить себя писать. Однако моя знаменитая элегия представляет собой блестящее исключение. Хоть и сочиненная наспех. Она значительно превосходит элегию Мильтона на смерть Эдварда Кинга или элегию Шелли на смерть Джона Китса», - начинает Давид очередной монолог на тему литературы. Финал этого монолога звучит уже в иной тональности: «Позвольте сказать вам со всей откровенностью: нетронутое имя для женщин и мужчин всего дороже. Доброе имя лучше дорогой масти. Кто тащит деньги - похищает тлен; иное - незапятнанное имя, кто нас его лишает, предает нас нищете». В этом случае дискурсивный фрагмент представляет собой синтез разных по тональности высказываний. Сарказм самолюбивого владыки, обращенный в итоге против него же, позволяет читателю иронически воспринимать слова Давида, как бы принижая значимость персонажа. В то же время постепенное усиление общефилософского смысла в монологе Давида постепенно переводит персонаж на иной, более высокий уровень читательского восприятия.
В целом же, интертекст в произведении обладает явно выраженной литературно-культурной направленностью, подчеркивая особенности личности Давида, который не только правит государством, но и занимается сочинительством, поет, играет на гуслях. Такая трактовка образа соответствует тексту Ветхого завета: «И когда дух от Бога бывал на Сауле, то Давид, взяв гусли, играл, - и отраднее, и лучше становилось Саулу. И дух злой отступал от него», как написано в 16-й главе Ветхого завета. Ссылкой на библейский источник является и эпиграф к роману: «А одному как согреться?», что соответствует тексту 1-й главы третьей книги царств: «Когда царь Давид вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться». Джозеф Хеллер прежде всего говорит о душевной опустошенности и одиночестве Давида, а не о его старческой немощи. Давиду теперь «неоткуда взять тепла». Пройдя долгий суровый жизненный путь, выйдя победителем из множества сражений, царь Давид опустошен душевно. Сила духа, гордыня, ум, слава, которые он почитал более всего, сохранил и преумножил, пройдя жизненные испытания, сегодня недостаточны для душевного покоя: «Я ненавижу Бога и ненавижу жизнь. И чем ближе подходит смерть, тем пуще я ненавижу жизнь». Интертекст в романе «Видит Бог» представляет собой синтез исторического, культурного и художественно-философского дискурсов. Основная задача интертекста в романе - не только создание общего исторического фона, но и характеристика личности Давида, поскольку текст романа представляет собой поток сознания героя.
Центральная тема человека и Бога в романе наделена не религиозным, а скорее нравственно-философским содержанием, на что указывал сам автор в интервью национальному радио в 1994 году: «There was almost no religion in the Old Testament, no Jewish religion as we know it, and certainly not through the period of David. So, King David is Jewish and the Old Testament is a Jew, but I was not that interested in the Jewish religion, and there’s not much religion in ‘God Knows’, it’s a very modem, contemporary morality».
Высказывания Давида о Боге порой ироничны, насмешливы, даже саркастичны. «Я не уверен даже, что мы, если честно сказать, так же сильно нуждались в боге, как нуждались в вере в него. Я, например, знаю, что едва ли не каждая хорошая мысль, рождавшаяся в моих с ним разговорах, принадлежала мне». Автор показывает взаимоотношения человека и Бога в развитии, определяя их сущность не по схеме «идол - раб», а, скорее, по схеме «личность - личность»: «Видит Бог, у меня есть свои недостатки, и я, может быть, даже первый, кто готов их признать, однако я и по нынешний день нутром чую, что, как человек, я лучше Его». Сутью же этих взаимоотношений постепенно становится борьба: «Моего Бога и моего сына я утратил одновременно»; «Меня снедала злоба, обращенная и на Бога, и на человека». Однако, потеряв общение с Богом, Давид словно теряет часть собственного «я». В финальных главах романа Давид объясняет как причину исчезновения Бога, так и суть Его существования: «Я знаю, вина не на звездах моих, а на мне. Я научился столь многому, от чего нет мне ни малой пользы. Мозг человеческий обладает собственным разумом». Таким образом, единство Бога и человека в романе оказывается скорее двуединством самой человеческой личности. В этом романе Джозефа Хеллера герой страдает уже не из-за присутствия в своем сознании иной, враждебной составляющей, подобно Бобу Слокуму, а из-за отсутствия второго «я», без которого одиночество усиливается.
Давид, в трактовке Дж. Хеллера, всегда стремился к славе и получил ее. «Моим именем назвали звезду, да еще и в Лондоне - это в Англии, - в 1898 году». Ссылки такого рода, приближающие текст романа к историческому контексту современности, опять же позволяют говорить об общевременной значимости персонажа, которого имплицитный автор время от времени отделяет от конкретного исторического окружения, помещая в единое и безграничное культурное пространство. Такой прием определяет своеобразие не только непосредственно текста произведения, но и созданного автором интертекстуального пространства, в котором существует библейский персонаж.
Наиболее ярким примером дискурса пародийного, даже шаржевого характера является сцена появления в романе «духа отрицания» Мефистофеля. Впрочем, он представляет себя несколько иначе: «Мепистопель». Имя является аллюзией на текст знаменитой трагедии И.-В. Гете. Но Мефистофель в трагедии Гете наделен величием и скептицизмом, а Мепистопель в романе Джозефа Хеллера - персонаж шаржевый, скорее фольклорно-травестийного, а не трагического характера. В романе Дж. Хеллера «дух отрицания» наделен «голосом, полным иронии и веселья». Объясняя Давиду цель своего визита, Мепистопель замечает: «На хрена мне твоя душа? Мне баловство ваше нужно, а не души. Я повеселиться люблю, посмеяться».
Пародией порой проникнуты в романе и ссылки на библейский источник: «Не хочу бахвалиться (хоть и понимаю, что отчасти бахвалюсь, уверяя, будто бахвалиться не хочу), и все же, говоря по чести, я считаю, что моя история - самая лучшая в Библии. Что может поспорить с ней? Иов? Забудьте о нем. Бытие? Сплошная космология - забава для детишек, бабушкины байки, нелепая выдумка клюющей носом старухи, почти уже задремавшей в удовлетворенной скуке». Внутри приведенной аллюзии вновь намечается характерный для авторской манеры Дж. Хеллера переход от пародийных интонаций к философичности.
В конечном итоге, история царя Давида - это история борьбы сильной, властной личности за престол, борьбы личностного эго и морального долга в душе человеческой. Решающую роль в этом противоборстве часто играют личные причины. Но сила характера личности, согласно концепции писателя, состоит в умении не только подчинять обстоятельства своей воле, но и в умении подчиняться обстоятельствам, сохранять ясность мышления, способность к действию и чувство юмора даже на пороге смерти. «Смерть отдельного человека не так важна для будущего, как литература, ей посвященная», иронично замечает Джозеф Хеллер в романе «Вообрази себе картину».
По стилю Роман «Видит Бог» представляет собой характерный образец литературы постмодерна. В то же время идейный замысел романа, заданный эпиграфом, мотив душевного одиночества, пронизывающий текст романа. В уже упоминавшемся ранее интервью Джозеф Хеллер говорит о важности именно этой темы и в романе и в жизни человеческой вообще: «I believe in love but I have a view about love, which. I believe very very strongly in love. And at least twice in my books, I think King David says of the chance to fall in love ever comes again, grab it, and it’s the advice I give to you and to your audience and to myself».
Художественно-философское мировоззрение Дж. Хеллера обусловило особенности создания интертекстуального пространства в романе. В художественном мире произведения «Бог знает» человеческая личность существует не только в конкретном историческом и временном контексте, но и в едином вневременном пространстве культурного наследия человечества.
Л-ра: Від бароко до постмодернізму. – Дніпропетровськ, 2004. – Вип. 7. – С. 262-267.
Произведения
Критика
