Ирвин Шоу. Нищий, вор
(Отрывок)
Посвящается Джиму и Глории
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Из записной книжки Билли Эббота (1968):
«По словам Моники, я пустое место. Правда, говорит она это не на полном серьезе. Что же касается меня, то я не считаю Монику пустым местом. Но раз уж я в нее влюблен, то быть объективным трудно. Подробнее об этом дальше.
Однажды она поинтересовалась, что я пишу в этой записной книжке. Я ответил, что поскольку, как неустанно твердит наш полковник, мы здесь, в НАТО, на огневом рубеже цивилизации, то грядущим поколениям будет любопытно узнать, что означало быть на огневом рубеже цивилизации в Брюсселе во второй половине двадцатого века. Вдруг какой-нибудь покрытый атомной пылью ученый, роясь в руинах города, наткнется на обугленную по краям, покрытую пятнами засохшей крови (моей собственной) записную книжку и будет благодарен У.Эбботу-младшему за его старания поведать потомкам о жизни простого американского солдата, защищавшего цивилизацию в этой части Европы, рассказать о цене на устрицы в ту пору, о форме и объеме бюста его возлюбленной, о доступных ему развлечениях вроде постельных утех и кражи армейского бензина и так далее.
«И часто ты занимаешься такой ерундой?» — спросила Моника.
«А чем мне еще заниматься?» — возразил я.
«Разве у тебя нет никаких убеждений?» — полюбопытствовала она.
«Почему же? — сказал я. — Я убежден, например, что плыть надо только по течению. А поэтому, если идет по улице процессия, я поскорее становлюсь в строй и, шагая с другими в ногу, приветствую толпу независимо от того, друзья это или враги».
«В таком случае продолжай свое сочинительство, — сказала Моника. — Только не забудь написать, что ты не истинный представитель своего поколения».
Слово «сочинительство», пожалуй, как нельзя лучше подходит для определения того, чем я занимаюсь. Я вышел из литературной среды. Мои отец и мать, так сказать, труженики пера или, скорей, были тружениками пера. Отец работал на рекламу, то есть творил в той области, которая не пользуется большим уважением ни у писателей, ни у издателей. Тем не менее, каковы бы ни были числившиеся за ним свершения или неудачи, он пришел к ним, сидя за пишущей машинкой. Сейчас он живет в Чикаго и часто, особенно когда пьян, пишет мне. Я незамедлительно отвечаю. Мы большие друзья, поскольку нас разделяют четыре тысячи миль.
Моя мать — общаемся мы предельно мало — раньше сочиняла критические статьи для каких-то безвестных журнальчиков. Сейчас она подвизается в кино. Я вырос под стук пишущих машинок, поэтому мне проще простого фиксировать свои нынешние мысли на бумаге. Развлечений здесь мало, хотя Брюссель лучше, чем Вьетнам, как говорит наш полковник.
Я играю с полковником в теннис и хвалю его за отличную подачу, хотя в этом он отнюдь не силен. Зато таким манером тоже можно делать карьеру.
Если русские не нанесут по НАТО упреждающего удара, как грозит наш полковник, я сумею продолжить свое «сочинительство». Будет чем заняться, когда затихает жизнь у нас в гараже, которым я заправляю.
Интересно, чем занят сейчас, когда я это пишу, начальник гаража при штабе войск Варшавского пакта, а?»
Журналист Александр Хаббел работал в парижском отделении журнала «Тайм». Правда, на этой неделе он мог бы и не вспоминать про работу, потому что взял отпуск и вместе с женой приехал в Антиб. После обеда жена прилегла отдохнуть в номере гостиницы, а он пошел в полицию. Уже три дня ему не давала покоя фамилия, увиденная в «Нис-матэн», — Джордах. В антибском порту на шестой день после вступления в брак был убит американец по фамилии Джордах. Убийца или убийцы разыскиваются. Пока неясны и мотивы преступления. Джордах, владелец стоявшей у причала в антибском порту яхты под названием «Клотильда», погиб на палубе собственного судна от удара по голове чем-то тяжелым.
Хаббел гордился профессиональной памятью, и его раздражало, что он никак не может вспомнить, почему фамилия убитого кажется ему знакомой. Наконец — слава богу! — вспомнил. Когда он работал еще в Нью-Йорке, в одном из номеров «Лайфа» были помещены фотографии десяти восходящих звезд на политическом небосклоне Америки, в том числе некоего Джордаха — Хаббел забыл, как его зовут, — мэра города Уитби, в ста милях от Нью-Йорка. Потом припомнилось еще кое-что. Уже после выхода в свет этого номера «Лайфа» в Уитби разразился скандал: во время студенческих беспорядков, когда демонстранты пришли к дому мэра, его жена появилась в дверях пьяная и совершенно голая. Ее удалось сфотографировать, и снимок долго ходил по редакции из рук в руки.
Ясное дело, человек, жена которого не постеснялась выйти голой к толпе улюлюкающих студентов, вполне мог от нее избавиться и жениться на другой, более скромных нравов.
Да и убитый, возможно, просто однофамилец того Джордаха, решил Хаббел, остановившись у светофора. Что общего между яхтой в антибском порту и городом Уитби в штате Нью-Йорк? Однако поинтересоваться стоит. Если это тот самый подававший надежды политический деятель, можно сочинить недурную историю. Хаббел уже пять дней был в отпуске и начал скучать.
В пустой приемной с обшарпанными стенами клевавший носом полицейский сразу оживился, когда Хаббел на отличном французском языке объяснил ему, что он журналист и хотел бы разузнать кое-какие подробности насчет убийства. Полицейский вышел в соседнюю комнату и, вернувшись через минуту, сказал, что шеф готов его принять. По-видимому, в тот день полиция Антиба не была перегружена работой.
Шеф оказался смуглым, сонным, невысокого роста человеком в голубой трикотажной рубашке и помятых хлопчатобумажных брюках. Передний зуб у него сверкал золотом.
— Чем могу служить, мсье? — спросил он.
Хаббел объяснил, что американскую общественность, несомненно, заинтересуют подробности смерти во Франции их соотечественника, особенно если убитый тот самый Джордах, которого он имеет в виду, личность довольно приметная у себя в стране. Он, Хаббел, и его редакция будут весьма признательны шефу, если тот поможет прояснить обстоятельства дела.
Шеф привык иметь дело с французскими журналистами, которые не сомневались, что это убийство — обычное сведение счетов между обитателями порта. Появление же пронырливого с виду сотрудника влиятельного журнала, расследующего гибель своего соотечественника на средиземноморском курорте, куда американцы любят приезжать отдыхать, — это нечто иное. Конечно, шефу было бы много приятнее, если бы преступника уже арестовали и посадили за решетку, но на данный момент ничего подобного не произошло.
— Имеются ли какие-либо сведения, — спросил Хаббел, — о личности убийцы или мотивах преступления?
— Мы тщательно разрабатываем все версии, — ответил шеф. — Трудимся круглые сутки.
— Есть ли какие-нибудь улики?
Шеф задумался. В кино репортеры всегда отыскивают улики, мимо которых проходит полиция. Кажется, этот американец — человек сообразительный. Может, он и в самом деле сумеет чем-нибудь помочь.
— Невестка мсье Джордаха рассказала мне, — заговорил шеф, — что ночью после своего бракосочетания мсье Джордах был вовлечен в ссору — случилось это в баре «Розовая дверь» в Канне, — в очень бурную ссору с человеком, который известен полиции. Это иностранец, югослав по фамилии Данович. Мы его допросили. У него полное алиби, но нам хотелось бы поговорить с ним еще раз. К сожалению, он куда-то исчез. В данный момент мы заняты его поисками.
— В бурную ссору, — повторил Хаббел. — То есть в драку?
— Исключительно жестокую, — подтвердил шеф. — По словам его невестки.
— Причина драки известна?
— Невестка говорит, что югослав пытался ее изнасиловать, но ему помешал мсье Джордах.
— Понятно, — протянул Хаббел. — Джордах имел привычку драться в барах?
— Никогда об этом не слышал, — ответил шеф. — Я был лично знаком с мсье Джордахом. Мы с ним иногда выпивали рюмку-другую. По-моему, он был человек уравновешенный. К нему здесь хорошо относились. Врагов у него, насколько нам известно, не было. Однако поверить в то, что в Штатах он был человеком влиятельным, как вы только что сказали, довольно трудно.
— «Нис-матэн» утверждает, что он был владельцем яхты, — возразил Хаббел. — Это одно уже свидетельствует о том, что человек он был влиятельный, — усмехнулся он.
— Это была рабочая яхта, — пояснил шеф. — Ее фрахтовали для круизов. Мсье Джордах этим и зарабатывал.
— Понятно, — повторил Хаббел. Да, трудно представить себе, чтобы один из десяти наиболее многообещающих политических деятелей принялся зарабатывать на хлеб насущный перевозкой пассажиров по Средиземному морю, сколько бы раз его жена ни появлялась перед публикой в голом виде. Хаббел начал терять интерес к этой истории. — А не замешана ли тут политика? — с надеждой спросил он.
— Сомневаюсь. Мсье Джордах не занимался политикой. Мы имеем обыкновение собирать сведения о людях, связанных с политикой.
— Наркотики?
— Вряд ли. И в этой области у нас есть информация. Или по крайней мере подозрения.
— В таком случае как вы лично могли бы его охарактеризовать? — не сдавался Хаббел, больше по привычке.
— Работяга. Приличный человек. — Очевидно, шеф хотел сказать «славный малый». В устах французского «фараона» эта сдержанная похвала прозвучала чуть снисходительно. — Честный, насколько известно, — продолжал шеф. — Но подружиться мы не успели. Он плохо говорил по-французски. Гораздо хуже вас, мсье. — Хаббел кивком головы поблагодарил за комплимент. — Что же касается моего английского, то он, к сожалению, оставляет желать лучшего. — Шеф смущенно улыбнулся. — Так что долгих и откровенных разговоров мы вести не могли.
— Известно, чем он занимался до приезда сюда?
— Служил в торговом флоте. — Шеф помолчал. Однажды, за стаканом вина, шеф обратил внимание на сломанный нос Джордаха и бесчисленные шрамы, и тот рассказал ему, что был боксером. Но попросил шефа об этом никому не говорить. В портовых кабаках разбушевавшиеся от алкоголя здоровяки имели обыкновение проверять свою мускулатуру именно на бывших боксерах. «Я поселился во Франции не для того, чтобы драться, — сказал тогда Джордах. — В этой стране мне не везет. Один раз меня здорово побили на ринге в Париже». И он засмеялся. А после осмотра тела шеф пришел к выводу, что и в последней драке ему тоже порядком досталось.
Собственно говоря, подумал шеф, а почему бы и не рассказать об этом журналисту? Джордаху это не повредит — ему ведь больше не придется пить в портовых кабаках.
— По-видимому, Джордах занимался и профессиональным боксом, — добавил он. — Даже как-то выступал в Париже. Дошел до финала. Где его и нокаутировали.
— Был боксером? — Хаббел снова оживился. Может, удастся дать материал на пару сотен слов в колонке спорта. Если убитый выступал в парижском финале, значит, он был боксером с именем. Публике небезынтересно узнать про убийство американского боксера во Франции. По телексу он передаст в редакцию информацию, которую сумеет собрать здесь, а сведения о прошлом Джордаха пусть раскопают в архиве. Все равно в Нью-Йорке любую статью перекраивают на свой лад. — Джордах? — переспросил Хаббел. — Что-то я не помню такого боксера.
— Он выступал на ринге под другой фамилией, — ответил шеф, беря себе на заметку, что ему тоже следует поинтересоваться этим периодом из жизни Джордаха. Профессиональный бокс — это бизнес, куда вечно лезут гангстеры. Может, там и отыщется мотив: нарушенное обещание, несостоявшаяся сделка. Как это он раньше не догадался! — На ринге он был Томми Джорданом.
— А! — отозвался журналист. — Теперь вспомнил. Ну конечно! Я даже помню, что о нем писали в газетах. Его считали многообещающим.
— Мне об этом ничего неизвестно, — сказал шеф. — Но, услышав про встречу в Париже, я заглянул в «Экип». По их мнению, он не оправдал надежд. — Нужно поскорее позвонить в Марсель одному менеджеру, у которого связи с milieu. — Извините, но мне пора вернуться к своим обязанностям, — добавил он. — Если вас еще что-то интересует, побеседуйте с членами его семьи. С женой, с братом, с сыном.
— С братом? Он здесь?
— Здесь вся семья, — ответил шеф. — Они были вместе в круизе.
— Вы случайно не знаете, как зовут брата?
— Рудольф. Они из немцев.
Рудольф! Хаббел вспомнил. Того, из «Лайфа», звали Рудольф Джордах.
— Но это было не его бракосочетание? — спросил он.
— Нет, — нетерпеливо ответил шеф.
— А его жена тоже здесь?
— Да. Она как невестка погибшего сумеет рассказать вам гораздо больше меня…
— Невестка? — вставая, переспросил Хаббел. — Значит, это она была в баре?
— Да. Советую вам поговорить с ней, — сказал шеф. — И если вы услышите что-нибудь такое, что окажется нам полезным, не сочтите за труд посетить нас еще раз. А сейчас, к сожалению, я…
— Где ее искать?
— Она живет в отеле «Дю Кап». — Шеф потребовал, чтобы Джин Джордах временно не покидала Антиба, и забрал у нее паспорт. Она может понадобиться следствию, когда найдут Дановича. Если найдут. На допросе она была в истерике и не совсем трезвой, поэтому ее рассказ получился запутанным и бессвязным. А потом этот идиот доктор заявил, что она человек неуравновешенный, хроническая алкоголичка, что, если шеф будет продолжать свои расспросы, он за нее не ручается, и сделал ей укол снотворного. — Все остальные сейчас, по-моему, на «Клотильде», которая стоит в гавани. Благодарю вас за проявленный интерес, мсье. Надеюсь, вы не напрасно потратили время. — Он протянул руку.
— Merci, bien, monsieur, — сказал Хаббел. Он узнал все, что мог, и направился к выходу.
А шеф сел за стол и, подняв телефонную трубку, начал набирать марсельский номер.
Залитое лучами послеполуденного солнца, шло, покачиваясь на средиземноморской волне, небольшое белое судно. Далекий берег казался сложенной из кубиков картинкой — расположившиеся у воды и на холмах бело-розовые особняки на фоне зеленых сосен, оливковых деревьев и пальм. Дуайер, приземистый, мускулистый, с добрыми темными глазами, стоял на носу яхты и плакал. На его белоснежном свитере красовалось название яхты: «Клотильда». Из-за торчащих верхних зубов его на всю жизнь прозвали Кроликом. И, несмотря на его мускулы и матросскую форму, в нем было что-то неискоренимо женственное. «Я не гомик», — сразу же после знакомства сказал он покойному, прах которого только что высыпали в море. Затуманенными от слез глазами смотрел он на берег. «Погода для богатых», — вспомнилось ему.
Верно, думал Дуайер. Во всяком случае, такая погода не для нас с ним. Мы сделали ошибку. Не нужно было сюда приезжать.
А в рубке, в таких же, как у Дуайера, хлопчатобумажных штанах и белоснежном свитере, держа руку на руле из полированного дуба и меди, стоял Уэсли Джордах. Он не сводил глаз с клочка земли, на котором возвышалась антибская крепость. Он был не по возрасту высокий, худой, кожа да кости, но сильный, с бронзовым от загара телом и светлыми волосами, которые от яркого солнца и соленой воды местами стали совсем белыми. Как и Дуайер, он думал о человеке, прах которого сам высыпал в море, о человеке, который был его отцом.
— Эх ты, бедняга! — с горечью вырвалось у него.
Ему вспомнился тот день, когда отец, которого он не видел много лет, приехал забрать его из военной школы на Гудзоне, где он с какой-то слепой, необъяснимой, бессмысленной яростью ввязывался в драки с половиной воспитанников независимо от их возраста и роста.
«Запомни, больше ты драться не будешь», — сказал ему тогда отец.
Уэсли молчал.
«Ты меня слышал?» — сурово спросил отец.
«Да, сэр».
«Не надо называть меня так. Я тебе не сэр, а отец».
«Себе самому нужно было запретить драться», — думал юноша, не сводя глаз с крепости, в которой, как ему рассказывали, провел ночь Наполеон, арестованный после бегства с острова Эльбы.
На корме, возле поручня, стояли, одетые в траур, никак не вязавшийся с ослепительным сиянием воды и солнца Рудольф Джордах и Гретхен Берк, дядя и тетка юноши, брат и сестра убитого, городские жители, непривычные к морю, но зато свыкшиеся с трагедиями. Эти двое в черном на фоне залитого солнцем горизонта стояли поодаль друг от друга, не разговаривали и старались не встречаться взглядами. Оставшееся недосказанным не нужно было ни объяснять, ни извинять, ни оплакивать.
Женщина — лет сорока с небольшим — была высокой, изящной и стройной, ее черные волосы развевались на ветру, обрамляя матово-бледное, еще не тронутое возрастом, но уже утратившее краски молодости лицо. Красивая в юности, она была красива — только по-другому — и сейчас; горе и чувственность, отражавшиеся на этом лице, были не временным, а постоянным его выражением. Ее чуть прищуренные из-за яркого солнца глаза того синего цвета, который с переменой освещения порой становится фиолетовым, были сухи.
Этому суждено было случиться, думала она. Неминуемо. И нам следовало это понимать. Он-то, наверное, понимал. Пускай подсознательно, но понимал. Все это насилие могло кончиться только насилием. Он был истинным сыном своего отца, единственным блондином в семье, не похожим на своих темноволосых брата и сестру, хотя все трое были зачаты на одном и том же ложе.
Мужчина тоже был худощавым и аристократически стройным: это была не природная стройность, а приобретенная ценою долгих усилий и тщательно поддерживаемая. Сейчас она еще подчеркивалась превосходно сшитым темным, словно для дипломатического приема, американского покроя костюмом. Он был всего на два года младше сестры, а выглядел гораздо моложе. Что-то обманчиво юношеское было в лице и манерах этого человека, речь и движения которого всегда были рассчитанными и продуманными, — человека, который пользовался большим авторитетом, всю жизнь боролся, одерживал победы и терпел поражения, брал на себя ответственность в любой ситуации, вышел из бедной семьи и сосредоточил в своих руках большое состояние, умел, когда нужно, быть безжалостным, когда полезно — хитрым, строгим к себе и другим, но когда представлялась возможность — по-своему великодушным. Обида на судьбу, вынудившую его уйти от дел, проявлялась или, скорей, угадывалась в крепко сжатых губах и настороженном взгляде. Он чем-то напоминал еще полного юношеского задора генерала военно-воздушных сил, которого отстранили от командования за допущенную подчиненными офицерами ошибку, в чем его вины, возможно, и не было.
Он пошел один, думал Рудольф Джордах. Отворил дверь ко мне в каюту, увидел, что я сплю, тихо закрыл дверь и ушел — ушел, чтобы найти свою смерть. Он презрел мою помощь, пренебрег мною, забыв, что я тоже мужчина, ибо решил, если вообще размышлял об этом, что для данной ситуации у меня не хватит мужества.
А внизу собирала свои вещи Кейт Джордах. Сборы были короткими. Поверх других вещей она положила белый свитер с оттиснутым на нем названием судна — Томас расхохотался, увидев впервые, как растянулись буквы на ее полной груди, — и васильковое платье, которое он купил ей к свадьбе всего неделю назад.
Она заставила Томаса жениться на ней. Именно заставила. Они были счастливы, но когда она, добропорядочная англичанка, воспитанная, как и полагается низшему сословию, в духе послушания, поняла, что беременна… Отсюда и свадьба. А не будь свадьбы, у этой расфуфыренной, болтливой бабы, жены Рудольфа, не было бы повода напиться и связаться с сутенером-югославом, попытавшимся содрать с нее шикарные розовые брюки; никому не пришлось бы ее защищать, и человек, которому муж этой суки и в подметки не годится, был бы нынче жив и здоров.
«Перестань, — велела себе Кейт. — Прекрати сейчас же».
Она с силой захлопнула крышку чемодана, уселась на краю койки, сложив на коленях свои быстрые ловкие руки — в ее крепком загорелом теле уже было заметно присутствие ребенка, — и в последний раз оглядела тесную каюту, за открытым иллюминатором которой привычно шипела вода.
Томас, думала она. Томас. Томас.
«Кого звали Клотильдой?» — как-то спросила она.
«Королеву Франции. И еще женщину, которую я знал, когда был мальчишкой. У вас кожа пахнет одинаково».
Джин не было на яхте, державшей курс к французскому берегу. Она сидела в саду при отеле и смотрела, как ее дочь играет с молоденькой няней, которую Рудольф нанял ухаживать за ребенком, пока она, Джин, как выразился Рудольф, не придет в состояние, позволяющее ей самой заниматься Инид. «Когда это будет? — спрашивала себя Джин. — Через два дня, через десять лет, а может, и никогда?»
Она была в брюках и свитере. Подходящего платья у нее с собой не оказалось, и Рудольф облегченно вздохнул, когда она сказала, что не поедет на похороны. А она даже представить себе не могла, как снова ступит на борт «Клотильды» и выдержит осуждающие взгляды жены, сына и близкого друга убитого.
Утром она посмотрела на себя в зеркало и была потрясена, увидев, как изменилось за последние несколько дней ее хорошенькое девичье личико.
Казалось, вся ее кожа натянута до предела, словно на каком-то невидимом барабане, и вот-вот лопнет, а нервы обнажатся и начнут сыпать искрами и рваться, как электрические провода.
Доктор дал ей валиум, но валиум уже давно не помогал. Если бы не ребенок, она бы влезла на скалу и бросилась в море.
И, сидя на скамье в тени деревьев, где пряно пахло хвоей и нагретой солнцем лавандой, она сказала себе: «Я разрушаю все, к чему прикасаюсь».
Хаббел сидел в кафе на центральной площади и размышлял над тем, что узнал от начальника полиции. Разумеется, начальник рассказал далеко не все, что знал, но на полную откровенность рассчитывать не приходится, особенно когда полиция имеет дело с запутанным убийством. «Невестка погибшего сумеет рассказать вам гораздо больше меня», — сказал начальник. Невестка. Голая жена многообещающего молодого мэра. Ей-то наверняка найдется место в журнале. А гавань пока подождет.
Он расплатился за кофе, подошел к стоянке такси, сел в машину и велел ехать в отель «Дю Кап».
Мадам Джордах в номере нет, сказал портье. Он видел, что она вышла в сад вместе с ребенком и няней. Хаббел спросил, есть ли в отеле телекс, и узнал, что есть. Нельзя ли попозже им воспользоваться, спросил он, на что портье после минутного замешательства ответил, что можно. Его замешательство Хаббел справедливо истолковал как нежелание оказать услугу бесплатно. Ничего, заплатим, «Тайм» от этого не обеднеет. Он поблагодарил портье и пошел на террасу, откуда был выход к длинной аллее, ведущей через сад к пляжу и ресторану. Вспомнив комнату в небольшой шумной гостинице на шоссе, где сейчас отдыхала его жена, он испытал укол зависти. «Тайм» платил неплохо, но на отель «Дю Кап» этих денег не хватало.
Он спустился по ступенькам в благоухающий сад и сразу же увидел маленькую девочку в белом купальном костюме, которая перебрасывалась большим цветным мячом с какой-то девицей. А поодаль на скамье сидела женщина в брюках и свитере. Подобная идиллия плохо вязалась с убийством.
Остановившись на секунду будто полюбоваться клумбой с цветами, он медленно приблизился к ним и улыбнулся ребенку.
— Bonjour, — сказал он. — Добрый день!
— Bonjour, — ответила девочка, но женщина на скамье промолчала.
Хаббел заметил, что она прехорошенькая, с отличной спортивной фигурой, но лицо у нее заплаканное и бледное, а под глазами темнеют круги.
— Миссис Джордах? — обратился он к ней.
— Да? — Глухой и равнодушный голос, тупой взгляд.
— Я из журнала «Тайм». — Он предпочитал говорить правду и не стал прикидываться приятелем ее мужа или убитого, а то и просто американским туристом, который, услышав про их беду, пожелал по-американски откровенно выразить ей свое участие. Пусть этими фокусами занимаются, расталкивая друг друга локтями, начинающие репортеры. — Меня прислали написать статью о вашем девере. — Тоже, разумеется, ложь, но, согласно его кодексу чести, позволительная. Если работа поручена, люди часто считают себя обязанными хоть чем-нибудь да помочь.
Женщина молча смотрела на него потухшими глазами.
— Начальник полиции сказал, что вы можете сообщить мне кое-какие подробности о случившемся. Дать, так сказать, закулисную информацию.
Слово «закулисная» таило в себе некий туманный намек на то, что информация эта ни в коем случае не будет опубликована, что она нужна лишь для того, чтобы помочь достойному всяческого доверия журналисту избежать ошибок при написании статьи.
— Вы беседовали с моим мужем? — спросила Джин.
— Я еще не имел чести с ним познакомиться.
— «Не имел чести познакомиться», — повторила Джин. — Хорошо бы и мне в свое время не иметь такой чести. И он, держу пари, думает точно так же.
От того, с какой яростью это было произнесено, Хаббел растерялся не меньше, чем от смысла сказанного.
— В полиции вам объяснили, почему именно я могу дать эти сведения? — хриплым голосом резко спросила женщина.
— Нет, — снова солгал Хаббел.
Джин вдруг встала.
— Тогда расспросите моего мужа, расспросите всю его чертову семейку! Только оставьте меня в покое.
— Позвольте задать вам один лишь вопрос, миссис Джордах, — сказал Хаббел. В горле у него застрял комок. — Вы намерены привлечь к судебной ответственности человека, который напал на вас?
— А что от этого изменится? — тупо спросила она и тяжело опустилась на скамью, не сводя глаз с ребенка, бегавшего за мячом по залитой солнцем поляне. — Уходите. Прошу вас, уходите.
Хаббел вылез из такси и вошел на территорию порта. Не очень-то подходящее место для смерти, подумал он, направляясь в контору начальника порта, чтобы узнать, у какого причала швартуется «Клотильда». Начальник порта, видавший виды старик, с трубкой в зубах, нежился в лучах послеполуденного солнца.
Он показал трубкой на медленно входившую в порт белую яхту.
— Вот она. Придется ей некоторое время постоять. Поврежден гребной винт и вал. Вы американец?
— Да.
— Жуть что случилось, а?
— Да, — согласился Хаббел.
— Его прах только что высыпали в море, — объяснил начальник. — Недурное место для погребения моряка! Сам бы не возражал, чтоб меня похоронили в море. — Даже в разгар сезона начальник порта не спешил закончить беседу.
Поблагодарив его, Хаббел обошел территорию порта и уселся на опрокинутую плоскодонку возле того причала, куда входила «Клотильда». На корме стояли две фигуры в черном, позади них трепетал на ветру американский флаг. На носу колдовал над цепью приземистый мускулистый человек, а рослый светловолосый юноша крутил в рубке рулевое колесо, и судно кормой медленно приближалось к причалу. Как только затих стук двигателя, юноша, выбежав на корму, бросил канат матросу на берегу, а приземистый тоже выскочил на корму, ловко спрыгнул на причал и поймал брошенный ему юношей второй канат. Когда яхта была надежно привязана, приземистый одним прыжком вновь оказался на палубе, где они с юношей без единого слова умело и проворно установили сходни. Двое в черном, чтобы не мешать, ушли с кормы.
Понаблюдав за такой кипучей деятельностью, чувствуя себя неуклюжим и тяжеловесным, Хаббел поднялся с плоскодонки и зашагал вверх по сходням. Юноша, насупясь, смотрел на него.
— Мне хотелось бы поговорить с мистером Джордахом, — сказал Хаббел.
— Я Джордах, — ответил парень. У него был по-взрослому низкий голос.
— По-моему, мне нужен вон тот джентльмен, — возразил Хаббел, указывая на Рудольфа.
— Слушаю. — Рудольф подошел к сходням.
— Мистер Рудольф Джордах?
— Да. — Коротко.
— Я из журнала «Тайм»… — Хаббел увидел, что лицо его собеседника застыло. — Я очень сожалею о случившемся…
— Да? — нетерпеливо и вопрошающе.
— Не хотелось бы обращаться к вам в такую минуту, но… — Хаббел почувствовал себя неловко из-за того, что приходилось разговаривать на расстоянии, да еще пробиваясь сквозь невидимую стену явной неприязни со стороны юноши, а теперь к тому же и мужчины. — Но не позволите ли вы мне задать вам несколько вопросов относительно…
— Поговорите с начальником полиции. Это дело в его ведении.
— Я уже разговаривал с ним.
— Значит, вам известно столько же, сколько и мне, сэр, — сказал Рудольф и ушел. На лице юноши играла холодная улыбка.
Хаббел постоял еще с минуту, раздумывая, не ошибся ли он когда-то в выборе профессии, затем, пробормотав в пространство «извините», ибо не был способен на большее, повернулся и пошел к выходу из порта.
Когда он возвратился к себе в гостиницу, его жена, сидя на балконе, усердно загорала. Он ее очень любил, но не мог не заметить, как нелепо она выглядит в бикини.
— Где ты был весь день? — спросила она.
— Собирал материал для статьи.
— А я-то надеялась, что ты наконец отдохнешь, — вздохнула она.
— Я тоже, — сказал он, вынул портативную пишущую машинку и, сняв пиджак, принялся за работу.
2
Из записной книжки Билли Эббота (1968):
«Телеграмма ото матери пришла на войсковое почтовое отделение. „Погиб дядя Том, — говорилось в телеграмме. — Постарайся приехать в Антиб на похороны. Мы с дядей Рудольфом остановились в отеле „Дю Кап“, Целую. Мама“.
Дядю Тома я видел один раз в жизни, когда еще мальчишкой прилетел из Калифорнии в Уитби на похороны бабушки. Похороны, оказывается, очень способствуют знакомству с родственниками. Жаль, что дядя Том погиб. В ту ночь, что нам довелось провести вместе в доме дяди Рудольфа, он мне понравился. На меня произвело большое впечатление, что у него был при себе пистолет. Он, думая, что я сплю, вынул пистолет из кармана и положил в ящик ночного столика. Чем дал мне пищу для размышлений во время похорон на следующий день.
Если уж моему дяде суждено было погибнуть, то я предпочел бы, чтобы погиб Рудольф. Во-первых, мы с ним никогда не дружили, а как только я стал старше, он вежливо дал мне понять, что не одобряет ни моего поведения, ни моих взглядов на общество, которые, между прочим, с той поры не очень-то изменились. «Выкристаллизовались», — сказал бы мой дядюшка, если бы дал себе труд их изучить. Во-вторых, он богат и, вполне возможно, не забыл бы про меня в своем завещании, если и не по причине особой привязанности ко мне, то из братской любви к моей матери. Что же касается Томаса Джордаха, то, судя по всему, он не из тех, от кого после смерти остается состояние.
Я показал телеграмму полковнику, и он разрешил мне поехать на десять дней в Антиб. В Антиб я не поехал, но послал телеграмму, в которой выразил свое соболезнование и сообщил, что на похороны меня не отпускают».
— К сожалению, нам пора побеседовать о том, о чем мы пока избегали говорить, — сказал Рудольф. — О наследстве. Как ни тягостны разговоры о деньгах, надо решить, что делать дальше.
Они все собрались в кают-компании «Клотильды». На Кейт было темное платье, явно старое и теперь тесное, у ног ее стоял потрепанный чемодан из искусственной кожи. Стены кают-компании были выкрашены в белый цвет с голубой каймой, иллюминаторы прикрыты голубыми занавесками, а на переборках висели старинные гравюры с изображением парусников — Томас купил их в Венеции. Все не сводили глаз с чемодана, но никто не проронил о нем ни слова.
— Кейт, Кролик, — обратился к ним Рудольф, — вы не знаете. Том оставил завещание?
— Мне он об этом ничего не говорил, — ответила Кейт.
— И мне тоже, — сказал Дуайер.
— А тебе, Уэсли?
Уэсли молча покачал головой.
Рудольф вздохнул: Том до конца остался верен себе. Семейный человек, сын, беременная жена — и не удосужился составить завещание. Он, Рудольф, первое свое завещание отнес в адвокатскую контору двадцати одного года от роду и с тех пор переписывал его раз пять-шесть, в последний раз — когда родилась Инид. А теперь, поскольку Джин все больше и больше времени проводит в клиниках, лечась от алкоголизма, он обдумывает новый вариант.
— А сейфа в банке он не арендовал?
— Я об этом не слышала, — отозвалась Кейт.
— А вы. Кролик?
— Точно — нет.
— У него были ценные бумаги?
Кейт и Дуайер недоуменно переглянулись.
— Ценные бумаги? — переспросил Дуайер. — А что это такое?
— Акции, облигации. — На каком свете живут эти люди?
— А! — отозвался Дуайер. — Том считал это одним из способов обманывать трудовой люд. — «Пусть такими делами занимается мой паразит братец», — добавлял он, но было это еще до того, как в семье воцарился мир.
— Значит, ценных бумаг тоже нет, — подытожил Рудольф. — Тогда куда же он девал деньги? — Он старался не показывать своего раздражения.
— У него были вклады в двух банках, — ответила Кейт. — Здесь, в Антибе, на обычном вкладе — франки, а в Женеве на срочном вкладе — доллары. Он предпочитал, чтобы ему платили в долларах. Правда, поскольку мы жили во Франции, он не имел права открывать счет в Швейцарии, но беспокоиться об этом не стоит. Никто этим никогда не интересовался.
Понятно, кивнул Рудольф. Оказывается, его брат был не совсем лишен практической сметки.
— Сберегательную и чековую книжки и последние отчеты из местного банка вы найдете в ящике под его койкой, — сказала Кейт. — Уэсли, сходи, пожалуйста…
Уэсли вышел из кают-компании.
— Кролик, — обратился Рудольф к Дуайеру, — скажите, как Томас вам платил?
— А он мне не платил, — ответил Дуайер. — Мы были партнерами и в конце года всю выручку делили пополам.
— Ваш договор, или соглашение, существовал на бумаге?
— Нет, — ответил Дуайер. — А зачем нужны были бумаги?
— Кому принадлежит яхта? Только ему или вам обоим? Или ему и Кейт?
— Мы поженились всего пять дней назад, Руди, — сказала Кейт. — Для серьезных дел у нас еще времени не было. «Клотильда» принадлежит Тому. Документы в том же ящике. Вместе со страховым полисом на судно и прочими бумагами.
— Я был у адвоката… — снова вздохнул Рудольф.
Еще бы, думала Гретхен. Она стояла у двери, смотрела на палубу и размышляла над телеграммой от Билли. Телеграмма была краткой, сухой и почти официальной, словно ее послал вежливый, но совершенно посторонний человек. Она, конечно, плохо разбиралась в армейских порядках, но не сомневалась, что солдату положен отпуск на похороны. Она звала Билли и на свадьбу Тома с Кейт, но он ответил, что слишком занят организацией передвижения армейских и штабных машин по дорогам Бельгии к Армагеддону, чтобы танцевать на свадьбах полузабытых родственников. Она тоже, наверное, пришла ей в голову горькая мысль, входит в число этих полузабытых родственников. «Ладно, пусть веселится в Брюсселе. Достойный сын своего отца». И попыталась снова сосредоточить внимание на брате, терпеливо старавшемся распутать клубок людских судеб. Еще бы, конечно, Руди тут же побежал к адвокату. Смерть — это уже по части законников.
— …у французского адвоката, — продолжал Рудольф, — который, к счастью, хорошо говорит по-английски. Мне рекомендовал его управляющий нашего отеля. Адвокат разъяснил мне, что, хотя вы все живете во Франции, тем не менее, поскольку ваш дом на воде, а не на суше — согласно французскому праву, плавающее под американским флагом судно является территорией Америки, — то лучше всего обратиться к американскому консулу в Ницце. Есть ли на этот счет возражения?
— Действуйте, как находите нужным, Рудольф, — откликнулась Кейт.
— Я тоже на все согласен, — сказал Дуайер. Голос у него был тоскливый, как у мальчишки, которого вызвали к доске решать задачу в ту минуту, когда за окном идет игра в бейсбол.
— Сегодня же постараюсь поговорить с консулом, — пообещал Рудольф. — Посмотрим, что он посоветует.
Вошел Уэсли, принес сберегательную и чековую книжки и банковские отчеты за последние три месяца.
— Можно мне взглянуть? — спросил Рудольф у Кейт.
— Вы его брат.
Вечно люди стараются переложить всю ответственность на Руди, подумала Гретхен. Рудольф взял у Уэсли книжки и бумаги. Проглядел баланс местного банка. На счету оставалось немногим более десяти тысяч франков. Около двух тысяч долларов, пересчитал Рудольф. Потом открыл сберегательную книжку.
— Одиннадцать тысяч шестьсот двадцать два доллара, — объявил он. Его удивило, что Томас сумел накопить такую сумму.
— Больше я ни о чем не знаю, — сказала Кейт. — По-моему, это все его, так сказать, состояние.
— И еще яхта, — напомнил Рудольф. — Что будем делать с ней?
На минуту в каюте воцарилось молчание.
— Что касается меня, — мягко и спокойно отозвалась Кейт, поднимаясь с места, — то я, например, знаю, что буду делать. Я ухожу с яхты. Сейчас же. — Она одернула подол старого, тесного платья, стараясь прикрыть пухлые, в ямках, загорелые колени.
— Подождите, Кейт, — запротестовал Рудольф, — мы должны что-то решить.
— Я заранее согласна со всем, что решите вы, — сказала Кейт. — Но оставаться на яхте еще одну ночь не намерена.
Милая простая женщина, которая крепко стоит на земле обеими ногами, думала Гретхен. Навечно распрощалась с мужем и уходит, не желая извлекать пользу из яхты, которая служила ей кровом, кормила и поила ее, стала местом, где она обрела свое счастье.
— Куда вы уходите? — спросил Рудольф.
— Для начала в гостиницу, — ответила Кейт. — А там будет видно. Уэсли, помоги мне, пожалуйста, донести чемодан до такси.
Уэсли молча взял чемодан.
— Я позвоню вам из гостиницы, Руди, как только буду в силах разговаривать, — сказала Кейт. — Спасибо за все. Вы человек хороший. — Она поцеловала его в щеку — безмолвный жест благодарности и прощения одновременно — и вслед за Уэсли прошла мимо Гретхен и вышла из кают-компании.
Рудольф опустился на стул и устало потер глаза. Гретхен подошла к нему и ласково тронула его за плечо. Ласка, давно знала она, не исключает ни осуждения, ни даже презрения.
— Не расстраивайся так, Руди, — сказала она. — За один день чужую судьбу не решишь.
— Я говорил с Уэсли, — раздался голос Дуайера. — Кейт предупредила его, что уезжает. Он хочет остаться со мной на «Клотильде». На первое время по крайней мере. Хотя бы до тех пор, пока мы не приведем в порядок гребной вал и винт. Я за ним присмотрю, не беспокойтесь.
— Пусть остается, — согласился Рудольф. Он встал, чуть ссутулившись, словно взвалил себе на плечи тяжелую ношу. — Уже поздно. Попробую-ка я добраться до Ниццы, пока в консульстве еще работают. Тебя довезти до отеля, Гретхен?
— Нет, спасибо, — отказалась Гретхен. — Я еще немного побуду здесь, мы с Кроликом выпьем. Может, и не по стаканчику, а по два. — Не стоит в такой день оставлять Дуайера одного.
— Как угодно, — отозвался Рудольф. Он положил чековую и сберегательную книжки на стол. — Если увидишь Джин, скажи ей, что я не вернусь к ужину.
— Хорошо, — пообещала Гретхен.
Разговаривать с Джин Джордах в такой день тоже не стоит, подумала она.
— Посидим лучше на палубе, — предложила Гретхен Дуайеру, когда Рудольф ушел. Кают-компания, еще недавно казавшаяся уютной, вдруг обернулась зловещей бухгалтерией, где человеческие судьбы были занесены в гроссбухи, где живые люди превратились в цифры, в кредит и дебет.
Ей уже довелось пережить нечто подобное. Когда в автомобильной катастрофе погиб ее муж, завещания тоже не нашли. Вполне возможно, что Колин Берк, который за всю свою жизнь никого не ударил, жил в окружении книг, пьес и сценариев, был вежлив и тактичен в общении со сценаристами и актерами, с которыми ему приходилось работать и которых он часто ненавидел лютой ненавистью, — вполне возможно, что он имел гораздо больше общего с ее полуграмотным и не знавшим управы братом, чем на первый взгляд могло показаться. А поскольку завещания не было, то, когда начали делить оставленное Колином наследство, возникла неразбериха. Появилась бывшая жена, получавшая до той поры алименты, выяснилось, что на дом существует закладная, под гонорары взят аванс. Вмешались адвокаты, на банковский счет наложили арест. И вот тогда, как и сейчас и как всегда, все уладил Руди.
— Пойду налью, — сказал Дуайер. — Спасибо, что не ушли. Очень уж трудно оставаться одному после всего, что нам с Томом довелось пережить. А теперь нет и Кейт. Говорят, от женщины на судне одна беда. В особенности когда мужчины столько лет были друзьями и партнерами. Ан нет, только не от Кейт. — У Дуайера чуть заметно дрожали губы. — Наша Кейт — человек что надо, верно?
— Лучше не бывает, — отозвалась Гретхен. — Налейте мне чего-нибудь покрепче, Кролик.
— Виски?
— И побольше льда, пожалуйста. — Она прошла вперед, туда, где за кают-компанией и рулевой рубкой их не было видно с набережной. Ей уже порядком надоели скорбные физиономии портовых приятелей Тома, Дуайера и Кейт, которые считали своим долгом подняться к ним на борт и выразить соболезнование. Эти люди были искренне огорчены. В собственном же огорчении она, по правде говоря, сомневалась.
На носу, где медь была начищена до блеска, палуба из тикового дерева отмыта добела, а канаты сложены аккуратно, ей открылась привычная картина, заворожившая ее еще в тот первый день: гавань, лес мачт, тысячи людей — каждый неторопливо и добросовестно занимается своим делом, одним из тех, что составляют круг повседневных обязанностей человека, который не представляет себе жизни без моря. Даже теперь, после всего, что случилось, она не могла налюбоваться спокойной красотой этого зрелища.
Сзади, бесшумно ступая босыми ногами, подошел Дуайер. В руках он держал два стакана. Один стакан он протянул ей. Хмуро улыбнувшись, она подняла стакан, словно провозглашая тост. Весь день она ничего не пила и не ела, и сейчас от первого глотка у нее защипало язык.
— Я обычно пью что-нибудь полегче, — сказал Дуайер, — но, может, действительно сейчас лучше всего виски. — Он делал маленькие глотки, привыкая к новому вкусу. — Я хотел сказать вам, — продолжал он, — что ваш брат Руди — человек необыкновенный. Видать, за что ни возьмется, обязательно доведет до конца.
— Пожалуй, — согласилась Гретхен. Подобная характеристика тоже имеет основание.
— Без него мы бы совсем увязли…
Ни в чем бы мы не увязли, подумала Гретхен, если бы Руди давал жене меньше воли и сидел бы с ней в другом полушарии.
— Без него нас обвели бы вокруг пальца, — настаивал Дуайер.
— Кто?
— Законники, — неопределенно ответил Дуайер. — Судовые маклеры, адвокаты. Все кому не лень.
Вот человек, думала Гретхен, который, когда в море разыгрывается шторм, несет свои обязанности, не ведая страха даже на исходе сил; он сумел выжить в обществе жестоких и буйных людей, но при виде клочка бумаги, при упоминании о власть имущих на суше чувствует себя совершенно беспомощным, словно явился с другой планеты. Сама Гретхен всю свою сознательную жизнь провела среди людей, которые имели дело с бумагами и в конторах чувствовали себя так же уверенно и твердо, как индеец в лесу. А ее покойный брат, по-видимому, с самого рождения тоже принадлежал к инопланетянам.
— Меня беспокоит только Уэсли, — сказал Дуайер.
Не собственная судьба, думала она, беспокоит этого человека, который не понимает, зачем должен существовать договор на бумаге, когда можно просто разделить все поровну, и который даже не имеет права стоять сейчас на этой отмытой добела палубе красивой яхты, где он трудился много лет.
— Пусть Уэсли вас не волнует, — сказала она. — Руди о нем позаботится.
— А может, Уэсли не захочет? — спросил Дуайер, делая очередной глоток. — Он мечтает быть таким, как его отец. Порой, когда смотришь на него, становится просто смешно — так он старается подражать походке отца, его речи, манерам. — Он отхлебнул побольше, вздохнул и продолжал: — По ночам, в море мы или в порту, они забирались в рубку и беседовали. Уэсли задавал вопросы, а Том не спеша, обстоятельно отвечал. Один раз я спросил у Тома, о чем они так подолгу беседуют. Том засмеялся: «Парень выспрашивает у меня про мою жизнь, а я рассказываю. Наверное, хочет наверстать те годы, когда некого было расспрашивать. Старается понять, что я собой представляю. Я тоже когда-то интересовался своим отцом, только вместо ответа получил пинок в зад». Из слов Тома, — сдержанно добавил Дуайер, — я понял, что между ним и вашим отцом большой любви не было, а?
— Пожалуй, — согласилась Гретхен. — Он был не очень ласковый человек, наш отец. И не умел любить. Если и была в нем любовь, то лишь к Рудольфу.
— Ох, уж эти семьи! — вздохнул Дуайер.
— Да, семьи, — повторила Гретхен.
— Я спросил у Тома, какие же вопросы задает ему Уэсли, — продолжал Дуайер. — «Обычные, — сказал мне Том. — Каким я был в детстве? Что представляли собой мои брат и сестра?» То есть вы и Руди. «Как я стал боксером, а потом матросом в торговом флоте? Когда впервые переспал с девицей? Что собой представляли другие женщины, с которыми я имел дело, в том числе и его чертова мамаша…» Я спросил у Тома, говорит ли он парню правду. «Только одну правду, — ответил Том. — Я современный отец. Рассказываю, откуда берутся дети, и все такое прочее». Он был не без юмора, наш Том.
— Могу себе представить, — усмехнулась Гретхен.
— «Скроешь правду — испортишь ребенка», — как-то сказал мне Том. Порой он вдруг говорил так, будто когда-то чему-то учился. Хотя на самом деле был человеком невежественным и к образованию относился с большим недоверием. Может, мне не следовало бы говорить вам об этом, — сумрачно добавил Дуайер, встряхивая остатки льда в стакане, — но он обычно приводил в пример вашего брата Руди. «Посмотри на Руди, — говорил он. — Он получил все образование, какое способен впитать в себя человеческий мозг, а чем кончил? Выжат как лимон, стал посмешищем в своем городе после того, что выкинула его пьяная жена, а теперь сидит и не знает, как провести остаток жизни».
— Я, пожалуй, выпью еще, — сказала Гретхен.
— Я тоже, — отозвался Дуайер. — Виски начинает мне нравиться. — Он взял у нее стакан и пошел на корму в кают-компанию.
Гретхен задумалась над услышанным. Оно больше говорило о самом Дуайере, чем о Томе или Уэсли. Вся его жизнь, по-видимому, была связана с Томом. Он, наверное, сумел бы слово в слово повторить все, что Том ему говорил с начала и до конца их знакомства. Будь Дуайер женщиной, можно было бы предположить, что он влюблен в Тома. Бедный Дуайер, ему, вероятно, суждено горевать больше всех. Судьба Уэсли, по правде говоря, ее не очень беспокоила. Когда она впервые поднялась на борт яхты, он показался ей здоровым юношей, умеющим себя прилично вести, и только. После смерти отца он замкнулся, искал уединения, а лицо у него сделалось непроницаемым. Руди позаботится о нем, сказала она Дуайеру. Но теперь она была не очень-то уверена, что Руди или кто-либо другой способен это сделать.
Вернулся Дуайер. Выпитое виски давало себя знать. Чуть кружилась голова, все заботы куда-то отодвинулись. Такое состояние куда приятней, чем те ощущения, которые владели ею в последнее время. Может, Джин со своими припрятанными бутылками не так уж и глупа. И Гретхен с наслаждением отпила из вновь наполненного стакана.
А вот Дуайер выглядел, наоборот, озабоченным. Он стоял, прислонившись к поручням, и, словно решая какую-то трудную проблему, возникшую перед ним в кают-компании, пока он наполнял стаканы, терзал нижнюю губу торчащими вперед зубами.
— Может, мне не следовало бы говорить это вам, миссис Берк…
— Просто Гретхен.
— Спасибо, мэм. Но мне кажется, что с вами можно быть откровенным. Руди — прекрасный человек. Я восхищаюсь им, в нашей ситуации лучшего друга не пожелаешь… но он не из тех, с кем можно поговорить. Поговорить по-настоящему. Вы меня понимаете?
— Да, — ответила она, — понимаю.
— Он прекрасный человек, как я уже сказал, — неловко продолжал Дуайер. Рот у него дергался. — Но он не такой, как Том.
— Не такой, — согласилась Гретхен.
— Уэсли говорил со мной. Он не желает иметь ничего общего с Руди. И с его женой. Что, принимая во внимание случившееся, вполне естественно для простого смертного, правда?
— Пожалуй, — подтвердила Гретхен. — Принимая во внимание случившееся.
— Если Руди начнет нажимать на парня — с самыми лучшими намерениями, не сомневаюсь, — будет беда. Большая беда. Трудно даже сказать, на что парень способен.
— Верно, — согласилась Гретхен. Раньше ей это и в голову не приходило, но, услышав слова Дуайера, она тотчас поняла, что он прав. — Но что можно сделать? Кейт ему не мать, да у нее и своих забот хватает. Остаетесь только вы.
— Я? — грустно усмехнулся Дуайер. — Я не знаю, где буду завтра. Единственное, в чем я разбираюсь, — это в судах. И потому на следующей неделе могу очутиться в Сингапуре. А через месяц — в Вальпараисо. Какой из меня отец…
— Что же вы предлагаете?
— Я внимательно наблюдал за вами, — сказал Дуайер, — хотя вы и проявили ко мне не больше интереса, чем к неодушевленному предмету…
— Перестаньте, Кролик, — смутилась Гретхен, потому что почти такая же мысль пришла ей в голову несколько минут назад.
— Я не обижаюсь на вас и не собираюсь делать из этого никаких выводов, мэм…
— Гретхен, — механически поправила она.
— Гретхен, — послушно повторил он. — Но после того, как все это случилось… И теперь, когда вы остались со мной и позволили мне трепать языком… Я увидел, что вы человек настоящий. Я не хочу сказать, что Руди не человек, — поспешно добавил Дуайер, — просто он не из тех, кого Уэсли считает людьми. А его жена… — Дуайер замолчал.
— Не будем говорить про его жену.
— Если бы вы подошли к Уэсли и прямо и честно сказали ему: «Поедем со мной», он бы согласился. Он понял бы, что вы такая женщина, которая может заменить ему мать.
Это что-то новое, подумала Гретхен: сыновья выбирают матерей. Неужели эволюция никогда не завершится?
— Вот меня-то уж никак нельзя считать образцовой матерью, — сухо сказала она. Мысль об ответственности за этого долговязого угрюмого подростка, унаследовавшего, конечно, необузданный нрав Тома, напугала ее. — Нет, Кролик, боюсь, из этого ничего не выйдет.
— А я-то надеялся, — сразу остыв, сказал Дуайер. — Уж очень мне не хотелось оставлять Уэсли без призора. Что бы он сам про себя ни думал, а по правде говоря, он еще совсем ребенок и один жить не может. Уэсли Джордаху суждено пережить еще немало треволнений.
Она не могла не улыбнуться слову «треволнений».
— Пинки Кимболл, механик с «Веги», — продолжал Дуайер, — тот самый, который встретил миссис Джордах с югославом в ночном баре, сказал мне, что Уэсли прямо преследует его. Просит помочь найти этого югослава… Я, может, ошибаюсь, но мне кажется, и Пинки со мной согласен, что Уэсли задумал отомстить за смерть отца.
— О господи! — вырвалось у Гретхен.
— Когда смотришь на все это, — и Дуайер решительным жестом обвел притихшую гавань, зеленые холмы, старую крепость с ее полуразвалившимися живописными стенами, — то невольно думаешь о том, какие здесь царят мир и благодать. А на самом деле в этих краях, от Ниццы до Марселя, не меньше убийц, чем в любом другом месте на земном шаре. Из-за проституток, наркоманов и казино с рулеткой здесь такая стрельба и поножовщина, что деваться некуда, да и молодчиков, готовых за десять тысяч франков или просто так прикончить родную мамашу, тоже хватает. Со слов Пинки Кимболла я понял, что этот малый, с которым Томас подрался, тоже из их числа. Вдруг Уэсли начнет его разыскивать, и когда найдет, то нетрудно угадать, чем это кончится. В той военной школе, где Уэсли учился, его приходилось силой отдирать от других ребят. Нет, это была не тренировка — не будь рядом взрослых, он бы всех поубивал. Раз он просит Пинки Кимболла показать ему этого югослава, значит, хочет его убить.
— О господи! — повторила Гретхен. — К чему вы это говорите, Кролик?
— К тому, что в любом случае парня из Франции надо увезти. А Рудольф Джордах не тот человек, который сумеет это сделать. Вот я и окосел, — объявил он. — А то не болтал бы об этом. Но я говорю всерьез. Пьяный или трезвый, а я от своих слов не отказываюсь.
— Спасибо за откровенность. Кролик — сказала Гретхен. Она уже жалела, что осталась с ним на яхте. Не ее это проблема, возмущалась она, да ей тут и не решить ничего. — Я поговорю с братом, — добавила она. — Может, что-нибудь и придумаем. Как вы считаете, подождать мне сейчас Уэсли, чтобы мы поужинали все втроем?
— Разрешите ответить откровенно?
— Разумеется.
— По-моему, вы Уэсли нравитесь. По правде говоря, я знаю, что нравитесь, он мне сам говорил. Но сегодня ему, наверное, не хочется быть в компании ни с кем из Джордахов. Лучше мы с ним вдвоем куда-нибудь сходим. Нам есть о чем поговорить.
Она никак не решалась поставить стакан. У нее было такое чувство, что стоит ей уйти, как Дуайер не выдержит и, сев на палубу, расплачется. Ей не хотелось, чтобы Уэсли, вернувшись, застал его в слезах.
— Сейчас допью и…
— Хотите еще? Я пойду налью.
— Спасибо, хватит.
— Итак, я начал пить виски, — заявил Дуайер. — Как вам это нравится? — Он затряс головой. — Вы верите в сны? — вдруг спросил он.
— Иногда. — Интересно, слышал ли Дуайер про Фрейда?
— Вчера ночью мне приснилось, — сказал Дуайер, — что Том лежит на полу — не помню, где это было, — неподвижно, как мертвый. Я поднял его и решил куда-нибудь отнести. На руках я его тащить не мог, поэтому взвалил на спину. А так как он был гораздо выше меня ростом, ноги его волочились по земле. Я скрестил его руки у себя на груди, ухватился за них и пошел. Он был жутко тяжелый, я был весь в поту, но шел, потому что обязан был его отнести. — И Дуайер заплакал. — Извините меня, миссис Берк.
На этот раз она не поправила его, не сказала, чтобы он называл ее просто Гретхен.
Она протянула ему руку. Он крепко схватил ее своими сильными пальцами, быстрым безотчетным движением поднес к губам и поцеловал. Потом опустил руку и отвернулся.
— Извините… Я не хотел…
— Не нужно ничего объяснять. Кролик, — ласково сказала она. Время само залечит раны. Она была в замешательстве, не знала, как утешить его.
Рука, в которой она все еще держала стакан с виски, заледенела. Гретхен поставила стакан.
— Мне пора, — сказала она. — Еще многое предстоит решить. Передайте Уэсли, если ему что-нибудь понадобится, пусть звонит мне.
— Передам, — пообещал Дуайер. Он не смотрел на нее. Губы у него дрожали, а глаза были обращены в гавань. — Вызвать вам такси?
— Нет, спасибо. Я лучше пройдусь.
Она ушла, а он, босой, в белоснежном свитере, еще долго стоял на носу «Клотильды» с двумя пустыми стаканами в руках.
По узкой улочке, уже погруженной в неприветливый мрак, она медленно поднималась от порта в центр города. Взглянула на витрину антикварной лавки. Ее внимание привлек медный корабельный фонарь. Хорошо бы купить его, привезти домой и повесить где-нибудь в углу. Но тут она вспомнила, что у нее нет своего дома, а есть лишь снятая на полгода квартира в Нью-Йорке, и фонарь-то ей повесить негде.
Она шла по городу, кругом люди что-то покупали и продавали, читали газеты за столиками в кафе, бранили детей, а потом угощали их мороженым, и никому не было дела до смерти. Ей попалась на глаза афиша кинотеатра, из которой она узнала, что вечером здесь идет американский фильм, дублированный на французский. Она решила поужинать в городе, а потом пойти в кино.
Она прошла мимо собора, остановилась полюбоваться им и чуть было не зашла внутрь. А если бы зашла, то увидела бы, что на скамье в глубине пустого зала сидит Уэсли и шепчет слова молитвы, которые так и не выучил в школе.
Произведения
Критика
