Тимоти Финдли. Пилигрим
(Отрывок)
История… которую мы хотим рассказать… гораздо старее своих лет, ее возраст измеряется не протекшими днями, и бремя ее годов — не числом обращений Земли вокруг Солнца; словом, она обязана степенью своей давности не самому времени.
Томас Манн, вступление к «Волшебной горе», 1924
В конце туннеля света нет — лишь пачка спичек, передаваемая от одного поколения к другому. Запал у человечества короткий, и наше поколение держит последнюю спичку.
Джон-Арно Лоусон. «Плохие новости» («Полуденный свисток», 1996)
Памяти Майкла Типпетта — дитяти не только нашего времени, но всех времен, а также Мэрион Боуэн, совершившей путешествие вместе с ним.
Нет вечного горя — есть неугасающая надежда.
Майкл Типпетт. «Дитя нашего времени», 1944
Пролог
Ранним утром в среду, семнадцатого апреля 1912 года, Пилигрим вышел босиком в сад своего лондонского дома номер восемнадцать по улице Чейни-Уок. Одет он был, как и подобало человеку его положения в столь ранний час, в белую пижаму и шелковый халат — ярко-голубой, с глубокими карманами и отложным воротником. Босые ноги замерзли, но это его не волновало… Через несколько минут вообще ничего не будет иметь значения.
Трава отяжелела от росы, и, увидев ее в тусклых отблесках света, падавшего из зашторенных окон, Пилигрим пробормотал: «Зеленая», — будто никогда раньше не слышал этого слова.
Где-то вдалеке, очевидно, на Кингс-роуд, залаяла собака. С юга, из-за реки, доносился шум крестьянских телег, ехавших к Ковент-Гарден. Птицы в голубятне ворковали и хлопали крыльями.
С дерева упал лист.
Пилигрим пошел по траве к клену высотой с трехэтажный дом. Впрочем, верхушка его терялась во мгле, так что точные размеры дерева определить было невозможно. В одной руке Пилигрим держал шелковый пояс от халата, в другой — изящный шератоновский стул тщательно выверенных пропорций. И ширина, И высота — все тютелька в тютельку, ни дюймом меньше или больше.
Несмотря на свой уже не юный возраст, Пилигрим взобрался на стул и полез наверх с такой ловкостью, точно всю жизнь только и делал, что лазал по деревьям. Вниз он не смотрел. Там не было ничего такого, что ему хотелось бы видеть.
Накрепко завязав пояс узлом, он перебросил его через увесистый сук.
Мимо, шурша крылами, пролетела сова. И снова стало тихо. Пилигрим посмотрел вверх и прыгнул.
Было четыре часа утра.
Стул упал набок.
Тело обнаружили только на заре, часа через три. Камердинер Пилигрима Форстер вышел в сад, разрезал пояс, положил тело на траву, все еще холодную и мокрую, а потом накрыл его одеялом, принесенным из собственной спальни.
Позвонили только доктору Грину. Полицию извещать не стали. Честь надо было сохранить любой ценой.
Поджидая врача, Форстер надел пальто, вынес из дома масляную дампу, поставил шератоновский стул на ножки, сел на него и закурил сигарету. Он ни о чем не думал. Скоро рассвет. Надо покормить голубей. Земной шар вновь повернется к Солнцу. Миссис Матсон вот-вот разведет на кухне огонь.
Он ждал и смотрел. Тело не шевелилось. Ничего — ни звука, ни вздоха.
Пилигрим наконец добился своего. А может, так просто казалось.
Книга первая
1
В Цюрихе, за парадной дверью психиатрической клиники Бюргхольцли медсестра Дора Хенкель и санитар Кесслер поджидали нового пациента и его спутницу. Те немного задержались из-за снегопада.
Кесслеру почудилось, что с неба, гонимые ветром, спустились два ангела и направились к крыльцу. Они замерли, сбившись на миг с пути и беспомощно протягивая друг другу руки сквозь мятущиеся облака снега, вуалей, шалей и шарфов, которые все вместе походили на большие расправленные крылья. Потом наконец схватили друг друга за руки, и женщина. — ангел повела пугающе высокого ангела-мужчину к портику и вверх по ступеням.
Стоило Доре Хенкель с Кесслером открыть дверь, как в вестибюль ураганом ворвался надушенный снег. Конечно же, это была иллюзия. Женщина-ангел — леди Сибил Куотермэн — славилась своей страстью к благовониям. Ей и в голову не пришло бы назвать их духами. Пахнут цветы и пряности, говорила она, а люди благоухают.
Ее спутник на первый взгляд казался слепым. Онстоял в вестибюле, отрешенно глядя вдаль и все еще сохраняя облик ангела. Ростом под два метра, сутулые плечи, безжизненно упавшие руки, сложенные крылья. Шарфы и промокшее складчатое пальто с высоким воротником висели на худом туловище так, словно в любой миг могли встрепенуться и соскользнуть на мраморный пол.
Леди Куотермэн оказалась моложе, чем они ожидали. Она ничуть не походила на престарелую маркизу, какой представлялась благодаря беспрекословным требованиям и почти военным приказам, передаваемым с помощью каблограмм, которые по пять-шесть раз в день приносили из консульства лакеи. Во плоти ей было не больше сорока — если не меньше, и в каждом ее слове и жесте сквозило море обаяния. Дора Хенкель мгновенно влюбилась в нее и смущенно отвернулась, поскольку от красоты леди Куотермэн ее бросило в жар. Повернувшись снова, она по немецкой традиции сделала книксен, а уж потом заговорила.
— Как же мы беспокоились за вас, леди Куотермэн! — заискивающе улыбаясь, сказала она.
Кесслер подошел к внутренним дверям и отворил их, посторонившись и пропуская гостей. Отныне он всегда будет называть этот день «днем, когда пали ангелы». Его тоже сразила красота леди Куотермэн и ее романтическое появление с гигантом в фарватере.
Из приемной вперед выступила внушительная фигура в белом халате.
— Я доктор Фуртвенглер, леди Куотермэн. Здравствуйте!
Маркиза протянула руку, доктор склонился над ней. Йозеф Фуртвенглер гордился своим врачебным тактом — во всех смыслах этого слова, — хотя его тщательно отрепетированная улыбка, популярная среди пациентов, вызывала подозрение у коллег.
Повернувшись к фигуре, маячившей сзади, леди Куотермэн сказала:
— Негг Doktor, ich will Ihnen meinen Freund Негrn Рi1gгim vorstellen (Герр' доктор! Я хочу представить вам моего друга Пилигрима (нем.)).
Фуртвенглер заметил, как в глазах нового пациента мелькнуло опасение.
— Быть может, леди Куотермэн, ради вашего друга мы перейдем на английский? Здесь, в Бюргхольцли, многие бегло говорят по-английски, в том числе и пациенты. — Он шагнул вперед, улыбаясь и протягивая руку. — Добро пожаловать, мистер Пилигрим!
Пилигрим уставился на протянутую руку, но не пожал ее и не промолвил ни слова.
— Он не говорит, герр доктор, — Пояснила леди Куотермэн. — Онемел с техпор, как… его нашли.
— Правда? Это довольно обычное явление. — Доктор одарил Пилигрима еще более приторной улыбкой. — Позвольте пригласить вас в приемную. Там есть камин, и мы сможем выпить кофе.
Пилигрим глянул на леди Куотермэн. Та кивнула и взяла его за руку.
— С удовольствием, — сказала она Фуртвенглеру. — Чашечка хорошего швейцарского кофе — лучшее лекарство. — Она кокетливо улыбнулась. — Куда идти?
— Пожалуйста, за мной.
Доктор Фуртвенглер щелкнул пальцами Доре Хенкель, и сестра стремглав бросилась через вестибюль в столовую за закусками. Кесслер застыл рядом с гостями, изо всех сил стараясь не походить на надзирателя.
Леди Куотермэн повела Пилигрима вперед.
— Все хорошо, — сказала она ему. — Все хорошо. Мы благополучно добрались, и скоро ты отдохнешь. — Она взяла его под руку. — Как же я рада, что мы вместе, мой дорогой! Как хорошо, что я приехала!
2
Врач Пилигрима был человеком не болтливым. Он приехал часов через пять после того, как его пациент покончил с собой. Кэб доктора Грина остановился на улице Чейни-Уок без четверти девять утра. Форстер провел доктора прямо в сад, где Грин установил, что Пилигрим не дышит, а сердце у него не бьется.
Доктор совершил обследование с особой тщательностью, памятуя о предыдущей попытке самоубийства, которая Пилигриму не удалась. В тот раз пациент утопился в Серпантайне, но, несмотря на то что зима была в разгаре, а воду сковало льдом, он выжил, хотя и не подавал признаков жизни, когда его нашли. Потребовались более двух часов и весь опыт Грина, чтобы вернуть неудавшегося самоубийцу к жизни. Впрочем, доктор не приписывал себе успеха, поскольку Пилигрим слишком долго казался мертвым.
Со временем Грину пришлось признать не только суицидальные наклонности пациента, но и его исключительную живучесть. В нем словно существовала какая-то сила, не желавшая умирать.
Через час после приезда на Чейни-Уок доктор Грин объявил, что Пилигрим практически мертв, и, как положено, принялся оформлять свидетельство о смерти. Однако, дабы подтвердить свое заключение, он прибегнул к услугам коллеги, доктора Хаммонда, одного из ведущих лондонских невропатологов. Давние знакомые, они не раз вместе проводили вскрытия самоубийц или убитых.
Когда доктор Хаммонд приехал, дверь ему открыла кухарка миссис Матсон. Ей пришлось взять на себя обязанности дворецкого, поскольку Форстер был занят другими делами. К этому времени тело Пилигрима внесли в дом и положили на кровать.
Грин обрисовал ситуацию, рассказал о своем предыдущем опыте спасения пациента и добавил, что не решается вынести заключение о смерти без подтверждения коллеги. После краткого обследования Хаммонд убедился, что Пилигрим действительно умер. «Мертвее некуда», — сказал он Грину.
И с этими словами поставил свою подпись на свидетельстве о смерти.
Полчаса спустя у Пилигрима забилось сердце. Потом к нему вернулось дыхание.
Вот такого человека привезла в клинику Бюргхольцли Сибил Куотермэн — убежденного самоубийцу, который, судя по всему, не мог умереть.
Проехав на поезде через Париж и Страсбург, Пилигрим со своим эскортом прибыл в заснеженный Цюрих. Их встретил серебристый «даймлер», нанятый вместе с шофером. Горничная маркизы Фиби Пиблс и камердинер Пилигрима Форстер проводили хозяев до клиники, а затем слуг отвезли в отель «Бор-о-Лак», самый престижный в ту пору среди иностранцев.
Форстер и Фиби Пиблс в замешательстве ехали одни-одинешеньки в серебристом «даймлере», не понимая, как им себя вести, чтобы не ударить в грязь лицом.
Они сидели на заднем сиденье автомобиля, нанятого ее светлостью, и мучительно размышляли о правилах этикета. Могут ли они считать наемного шофера своим шофером или все-таки они — слуги, стоящие на одной ступеньке иерархической лестницы?
Форстер решил, что он все-таки выше. В конце концов камердинер — глава челяди в любом доме, если только хозяин никого над ним не поставил. С другой стороны, Форстер должен былпризнать, что едет в автомобиле леди Куотермэн, а не в машине хозяина. Наемный шофер подчинялся лишь тому человеку, который его нанял, то есть леди Куотермэн. Вес это слишком сложно… Нужно ли заплатить шоферу, как полагается слугам в домах, куда Форстер ходил вместе с хозяином?
Нет, решил он. Пускай леди Куотермэн сама расплачивается.
— Вы будете жить в клинике с мистером Пилигримом и ухаживать за ним? — спросила Фиби.
— Надеюсь, — ответил Форстер.
— Не хотела бы я жить в одном доме с умалишенными, — сказала Фиби. — Бог его знает, что там может случиться. Все эти психи…
— Они не психи, — одернул ее Форстер. — Они больные. И в клинику их привозят, чтобы вылечить — точно так же, как чахоточных возят в Давос.
Форстер проговорил это таким авторитетным тоном, что Фиби, слыхом не слыхавшая о Давосе, явно струсила.
— Пожалуй, что так. И все-таки…
— До сих пор вы вроде не жаловались, путешествуя вместе с мистером Пилигримом, — чопорно произнес Форстер. — Разве его поведение в поезде хоть на миг показалось вам угрожающим?
— Нет.
— Вот вам и ответ. Я с радостью последую за своим хозяином куда угодно, чтобы служить ему и дальше.
— Да, мистер Форстер.
— Мы приехали. Вон он, отель «Бор-а-Лак».
Запорошенный снегом «даймлер» остановился перед внушительным порталом. Шофер вышел и открыл Фиби дверцу.
— Что мне делать? — спросила она у Форстера.
— Вылезайте, — сказал он. — Перекиньте ноги вправо и выходите из машины.
Фиби послушно опустила ноги на землю и встала возле автомобиля. Форстер вышел за ней и поздоровался со швейцаром, вышедшим им навстречу вместе с двумя молодыми людьми в униформе, которые раскрыли над ними зонтики, пытаясь защитить от поземки. Впрочем, попытка эта была тщетной, поскольку снег разметался ветром во все стороны.
— Мы из эскорта леди Куотермэн, — сказал Форстер. — Надеюсь, вы нас ждали?
— Разумеется, мистер Форстер, — просиял швейцар. — Идите, пожалуйста, за мной.
Когда они повернули к ступенькам, Фиби Пиблс нагнулась к Форстеру и шепнула:
— Ну и ну! Он даже знает, как вас зовут!
Форстер снял шляпу и похлопал ею о бедро, стряхивая снег.
— Конечно, знает. Это его работа.
3
Вскоре после того как кофе был выпит, а Пилигрим отведен в свою палату, леди Куотермэн пришла в кабинет к доктору Фуртвенглеру.
— Вы надолго собираетесь здесь остаться? — спросил он, когда его гостья села.
— Пока вы не скажете, что я могу спокойно уехать, — ответила она. — Мне все равно, сколько времени это потребует. Я его ближайший друг. У него нет семьи. Я хочу остаться с ним, пока он не пойдет на поправку.
— Не исключено, что вам придется ждать довольно долго, леди Куотермэн. Мы ничего не в состоянии гарантировать.
— Не важно. Главное, что он попал в хорошие руки.
Доктор Фуртвенглер стоял у одного из трех высоких окон.
Глядя на него, леди Куотермэн заметила, что обычный в Альпах снегопад превратился в настоящую пургу.
— Ваша машина вернется? Если нет, мы можем…
— Нет-нет, спасибо. За мной приедут, как только я позвоню.
Фуртвенглер сел напротив леди Куотермэн, отделенный от нее широкой столешницей. Кабинет у доктора был уютный: панели темного дерева, утопленные в нишах окна, полки с медицинскими книгами и журналами, кожаные кресла и диван, медная лампа с зеленым стеклянным абажуром. На разноцветных занавесках — китайский узор: цветы и бамбуковые тростинки, переплетенные на фоне подернутых туманом горных вершин и деревьев.
Леди Куотермэн сбросила пальто и осталась в синем платье с высокой талией и фиолетовыми кружевами. Глаза у нее тоже были сине-фиолетовые, хотя сейчас зрачки расширились настолько, что радужка казалась черной. Она теребила перчатки, лежавшие на коленях словно котята, взятые с собой для успокоения. Вуаль на широкополой шляпе была отброшена назад, покоясь на волосах сумрачной дымкой.
— Вы не хотите спросить меня о чем-нибудь? А то уже поздно. Мне хотелось бы принять ванну и поужинать.
— Да-да, конечно. Извините.
Доктор Фуртвенглер взял ручку и придвинул к себе большую стопку бумаги.
— Для начала, если вы не против, — проговорил он, расскажите, пожалуйста, немного о себе. Это может оказаться полезным.
— Мой муж — пятнадцатый маркиз Куотермэн. Зовут его Гарри. Кстати, «Куотермэн» пишется через «э». Многие необразованные люди пишут нашу фамилию через «е», не понимая, что буква «э» символизирует наши французские корни. Девять столетий назад мы прибыли в Англию из французской провинции Мэн. Когда я говорю «мы», то, естественно, имею в виду предков мужа.
— Да, конечно.
— Яурожденная Сибил Копланд. Мой отец, лордСирил Копланд, просидел в палате лордов дольше всех своих сверстников и умер в возрасте девяноста девяти лет. Мне тогда исполнилось двенадцать. А зачал он меня, когда ему было восемьдесят шесть. Своего рода рекорд, я бы сказала.
— И не просто рекорд. Это феноменально!.
Наблюдая за тем, как доктор записывает сведения, Сибил заметила:
— Вы очень хорошо говорите по-английски, доктор Фуртвенглер. Вы швейцарец или немец?
— Вообще-то я австриец, однако медицинское образование получил в Эдинбурге.
— Вот откуда у вас эта легкая картавость! — улыбнулась Сибил. — Она очаровательна.
— Я полюбил Шотландию и Англию тоже. Знаете, леди Куотермэн, я обожаю походы. На каникулах я исходил пешком весь Озерный край, Уилтшир и Кембриджшир. Чудесно! Вы знаете эти районы?
— Прекрасно знаю. Все мои братья и муж учились в королевском колледже в Кембридже. Сельская местность там просто рай.
— А мистер Пилигрим?
— Он учился в Оксфорде, в колледже Святой Магдалины. Мне жаль его, — снова улыбнулась Сибил.
— Жаль?
— Ну да. Мы в Англии так шутим, доктор. Забавно, но студенты любого университета считают, что все остальные сильно обделены жизнью.
— Понятно. — Доктор Фуртвенглер посмотрел в свои записи. — Мистер Пилигрим — искусствовед, верно?
— Да, и это нас с ним тоже объединяет. Мой брат Симс был искусствоведом.
— Был?
— Да. Он… — Сибил отвела взгляд.
Фуртвенглер внимательно следил за ней.
— Вы не обязаны мне говорить.
— Нет-нет, я скажу. Просто… — Она закрыла глаза, теребя перчатки, а затем приложила одну из них к щеке, словно руку друга, решившего ее утешить. — Он покончил с собой. И теперь, после того как Пилигрим тоже попытался свести счеты с жизнью, у меня такое чувство, будто Симс вернулся и преследует меня.
Сибил открыла глаза и положила перчатку на колени, к ее товарке, после чего выудила из сумочки носовой платок. Взяв себя в руки, она вновь заговорила уверенным и решительным тоном:
— Симс Копланд был моим младшим братом. Он погиб, когда ему исполнилось тридцать, в сентябре 1901 года. Знаете, он принимал участие в создании галереи «Тэйт». Она как раз тогда открылась. Симс работал как проклятый, но ему нравилось. Он всегда был слишком погружен в свою деятельность. Порабощен ею, если хотите. Кто бы мог. подумать, что… Он чересчур хорошо умел скрывать свои чувства. — Сибил помолчала. — Простите, но при мысли о его гибели я прихожу в ярость. Такая нелепая смерть!
— Я вижу, он много значил для вас.
— Да. В детстве мы были очень близки. Наверное, оттого, что у нас небольшая разница в возрасте. Я считала себя его ангелом-хранителем. Но не уберегла…
— Никто не может быть виновен в самоубийстве другого человека, леди Куотермэн.
— Трудно поверить.
— И тем не менее вам надо с этим смириться. Он сам лишил себя жизни. Вы не убивали его. Это он себя убил.
— Да.
Сибил отвернулась.
— Мистер Пилигрим был коллегой вашего брата?
— Нет. Симс был экспертом исключительно по искусству конца шестнадцатого и начала семнадцатого веков. А Пилигрим… мистер Пилигрим — специалист куда более широкого профиля.
— Ясно. Кстати, как его зовут, леди Куотермэн? Почему нам не сообщили его имя?
— Он говорит, у него нет имени.
— Вот как?
— Да. И, как ни странно, я приняла это без каких-либо вопросов. Я много знаю о нем, хотя, многого и не знаю.
— Вас познакомил с ним брат?
— Нет. Мы друзья с давних пор.
— У вас есть дети, леди Куотермэн?
— Пятеро. Двое взрослых сыновей, две взрослые дочери и маленькая дочь.
Доктор умолк. Сибил Куотермэн подняла на него глаза.
— Что вы так смотрите, герр доктор?
— Простите, Бога ради.
— Да, но в чем дело?
Фуртвенглер уставился вниз, на лежащую перед ним страницу.
— Мне кажется, вы слишком молоды, чтобы иметь взрослых сыновей и дочерей.
— Вот оно что! — рассмеялась Сибил. — Сейчас я вам все объясню. Мне сорок пять лет. Моему старшему ребенку — двадцать. Это вовсе неудивительно, правда? Его зовут Дэвид и, если откровенно, я не очень его люблю. — Она моргнула. — Боже мой! Зачем я вам это сказала?
— Вы устали, леди Куотермэн. В таком состоянии люди часто говорят, не подумав.
— Да, наверное.
— У мистера Пилигрима есть еще друзья, кроме вас?
— Есть, но немного. А еще уйма знакомых и пара poдственников. В основном мужчины.
— Понятно.
Доктор снова умолк.
— Что-нибудь еще?
— Он сам попросил вас приехать после попытки самоубийства?
— Нет. Я была у него накануне, и он показался мне каким-то потерянным. Отрешенным, что ли. Отчужденным. Вернее, не просто отчужденным… Он даже говорить связно не мог! Все время запинался. Не так, как пьяница, нет. Просто терял нить разговора. Начинал говорить — и сам забывал, о чем он. Я даже подумала — может, он перенес сердечный приступ, пусть даже в легкой форме? По крайней мере так это выглядело. А потом, вместо того чтобы пожелать мне спокойной ночи и расцеловать, как обычно, в обе щеки, он взял меня за руку, очень крепко сжал ее и сказал: «Прощай». Это совсем не в его духе. Поэтому я вскоре вернулась. Как вы можете убедиться из медицинских свидетельств, которые я вам предоставила, его объявили мертвым до моего приезда. Но — и это случилось тоже до моего приезда — он начал подавать признаки жизни, Так что к нему снова вызвали врачей.
— И что было дальше?
— Я осталась с ним на неделю. А потом съездила домой, чтобы собрать вещи и взять с собой горничную.
В наступившей тишине Фуртвенглер принялся методично поправлять предметы, лежавшие на столе.
— Леди Куотермэн! Я хотел бы кое-что выяснить.
Сибил бесстрастно смотрела на него.
— После нашего первого телефонного разговора я побеседовал с доктором… — он бросил взгляд на лист бумаги, — Грином, если не ошибаюсь.
Сибил кивнула.
— Поэтому я знаю о необычных обстоятельствах, сопутствовавших возвращению мистера Пилигрима к жизни после попытки самоубийства. Однако в мою задачу не входит расследование этого случая. Моя цель — во-первых, определить, почему он хотел покончить с собой, а во-вторых, как пробудить в нем желание жить. Вернее… — доктор поднял руку, как бы предупреждая возможные возражения, — как пробудить в нем волю к жизни!
Сибил помедлила минутку, потом сказала:
— Не волнуйтесь так, доктор Фуртвенглер. Я именно затем и привезла мистера Пилигрима в Бюргхольцли. Чтобы пробудить в нем волю к жизни.
— Прекрасно. Итак, вас беспокоила его отрешенность накануне вечером. Значит ли это, что он и прежде вел себя подобным образом?
— В какой-то степени да. Бывают периоды, когда его… — Сибил задумалась, тщательно подбирая слово, — уносит.
— Уносит?
— Да. Он как бы уплывает куда-то. Или улетает.
— Такие периоды предшествовали в прошлом другим суицидным попыткам?
— Что за бред, доктор! — возмутилась Сибил. — О каких попытках вы говорите?
— Разве вам не известно, что он пытался уйти из жизни раньше?
— Впервые слышу.
— Вы действительно ничего не знаете?
— Нет, — сказала она после короткой заминки. — Ничего.
Доктор Фуртвенглер незаметно написал рядом с ее именем: «Sie lugt». Оuа лжет. И добавил: «Warum?»
Почему?
4
Палата Пилигрима находилась на третьем этаже. Он поднялся туда вместе с Кесслером на застекленном лифте с вычурной медной решеткой. Через стекло виднелась винтовая мраморная лестница, обвивавшая шахту лифта наподобие штопора. Перила лестницы были из темного дерева, только какого именно, Пилигрим не понял.
В кабине их встретил оператор неопределенного возраста. Одетый в зеленую униформу, без фуражки, он сидел на откидном деревянном стуле, управляя лифтом с помощью рукоятки, торчащей из колеса. Туфли у него были отполированы до такой степени, что отражали свет, руки затянуты в белые хлопчатобумажные перчатки. Лицо лифтера всю дорогу оставалось совершенно бесстрастным. Он не заговорил с Кесслером, итот тоже не промолвил ни слова.
Когда они поднялись на третий этаж, Пилигрим попятился назад.
Медная дверь открылась. Кесслер вышел на мраморную площадку и, протянув руку, сказал:
— Идите сюда. Все хорошо.
Оператор так и не встал с сиденья, лишь нагнулся немного вперед, придерживая дверь. Вторая рука лежала у него на коленях.
— Мистер Пилигрим! — позвал Кесслер.
Пилигрим посмотрел на протянутую руку санитара и, похоже, воспринял ее не как приглашение, а как предупреждение или же барьер.
— Вам нечего бояться, — сказал Кесслер. — Вы у себя дома.
Пилигрим ступил на мраморную площадку, и дверь лифта закрылась. Обернувшись, он мельком увидел, как по-прежнему, непроницаемое лицо оператора исчезает прямо под ногами, за краем площадки.
Кесслер повел его по темно-бордовому ковру с золотистой кромкой, устилавшему коридор с вереницей запертых дверей. Но фрамуги на дверях были открыты, и из них струился рассеянный свет.
Далеко-далеко впереди — а может, так только казалось — стояла старуха в наброшенном на плечи одеяле. Темная фигура в ореоле мягкого белого сияния.
— Вам повезло, мистер Пилигрим, — сказал Кесслер. — Вас поместили в номер 306. Оттуда открывается великолепный вид.
Он пошел было вперед, затем вернулся, взял Пилигрима под руку и повел его по заглушающему шаги ковру.
Женщина не шевельнулась. Смотрела она на них или нет, было неясно. Пилигрим не смог разглядеть ее глаза.
Они остановились у белой двери с закрытой фрамугой.
Кесслер провел Пилигрима через прихожую ко второй двери, затем в гостиную. Палата походила на номер в отеле. Ничто в ней не напоминало о клинике. Между окнами была уютная ниша с резным столиком. В гостиной стояли также другие столы и плетеные стулья с подушками. Ковры — имитация турецких — были недорогие, но яркие, с узорами голубого, красного и желтого цветов. Бахрома — бесплатно прилагаемая имитация грез — сонно разметалась по полу.
Кесслер легонько подтолкнул пациента к спальне.
Посреди комнаты стоял пароходный кофр Пилигрима. На кровати лежали два закрытых чемодана. Весь багаж доставили со станции, пока Пилигрим с леди Куотермэн пили кофе.
Два окна были закрыты ставнями изнутри.
— Это от ветра, — пояснил Кесслер. — Сейчас бушует вьюга, но здесь вы будете в тепле и безопасности. — Он ходил по комнате, включая лампы. — А тут, как видите, ванная комната. Все как дома!
Пилигрим не реагировал. Он стоял, схватившись за край кофра левой рукой, будто стараясь сохранить равновесие, и оглядывался по сторонам.
— Присядьте, мистер Пилигрим! — сказал Кесслер. — Давайте-ка я подвину вам кресло. — Он подтащил кресло к пациенту. — Вот так, вот так.
Кесслер усадил Пилигрима, но тот, даже сидя, не отпускал край кофра.
— Зачем вы его держите, мистер Пилигрим? Пожалуйста, отпустите!
Пилигрим вцепился крепче.
Кесслер осторожно разогнул палец за пальцем и положил левую руку на колени Пилигриму, рядом с правой.
— Вы пришли за мной? — донесся от двери женский голос.
Женщина, завернутая в одеяло, подошла прямо к Пилигриму, не спуская с него глаз.
— Вы наверняка пришли за мной. Иначе вы не сидели бы в моем номере.
Говорила она еле слышно, и тон ее голоса не был обвиняющим. В нем вообще не было никаких интонаций.
На какой-то миг женщина и Пилигрим оказались прямо друг напротив друга, однако он смотрел сквозь нее. Она была вовсе не такой старой, какой показалась издали в коридоре. Тридцати, от силы тридцати пяти лет. Лицо гладкое, хотя и землистого цвета. Под глазами она, похоже, накрасилась cуpьмой — такие глубокие залегли под ними тени. Мокрые волосы были растрепаны, словно женщина только что вышла из ванны.
— Прошу вас, графиня! — сказал ей Кесслер. — Это не ваш номер.
— Нет, мой. — Она говорила по-английски прекрасно, хотя и с русским акцентом. — Я ждала его все эти годы! И вот… Видишь? Он точно знал, где меня искать!
— Нет, мадам. Нет. Я отведу вас домой. Пойдемте со мной.
— Но…
— Пойдемте!
Кесслер повел женщину к двери, потом через гостиную и прихожую в коридор. Она все время твердила, что это ее номер и что Пилигрим явился исключительно ради нее.
— Мы встречались прежде. Во время пыльной бури на Луне.
Кесслер не возражал, поскольку знал графиню Блавинскую. Она была когда-то знаменитой балериной, и подчас ему приходилось ухаживать за ней. Другие санитары боялись ее, но только не Кесслер. Графиня верила, что живет на Луне. Врачи спорили по поводу ее болезни до хрипоты. Некоторые, и в их числе доктор Фуртвенглер, хотели «вернуть ее на землю», заявляя, что Блавинская никогда не поправится, если не столкнуть ее с реальностью лицом к лицу. Другие возражали, утверждая, что Блавинская пострадала от «переизбытка реальности» и не сможет жить в том мире, который большинство людей считают подлинным. «Если ее жизнь зависит от веры в то, что она обитает на Луне, значит, это мыдолжны приспособиться к ее реальности, а не она — к нашей». Сей довод был настолько ошеломляющим, что люди, отстаивавшие его — а таких было немало, — считались антинаучными ренегатами. В частных беседах доктор Фуртвенглер называл их ненормальными и говорил, что они хотят отдать Блавинскую во власть ее безумия.
Кесслера это не волновало. «Луна» И номер 319, где жила Блавинская, были для него синонимами. Он и сам говорил: «Я пошел на Луну», когда ему выпадал черед присматривать за ней. Графиня была изящной, утонченной и невинной, как дитя. Провести с ней хотя бы краткий миг, считал Кесслер., это все равно что вернуться в детство, когда каждая травинка казалась откровением, а до Луны было рукой подать.
Пилигрим застыл в трансе.
Он смотрел на свои руки. Они лежали там, где Кесслер их оставил — скрюченные пальцы, белые как мел, словно глядящие на него.
С таким же успехом он мог бы закрыть глаза. Он ничего не видел вовне — только внутри. Комната, где он сидел, была не более чем коробкой — пол, потолок, стены. Закрытые ставнями окна потеряли всякое функциональное значение и стали просто продолговатыми пятнами. Лампы и отбрасываемые ими светлые круги казались иллюминаторами. Возможно, за ними простиралось посеребренное лунным светом море с бегущими вдаль волнами. Иллюминаторы. Лунный свет. Вода.
Пилигрима вдруг кольнула тревожная мысль: корабль, на котором он плывет, идет ко дну. Стены в любой момент могли накрениться и обрушить на него содержимое каюты.
Кровать превратилась в спасательную шлюпку, стол — в перевернутый плот, ковер — в спутанные водоросли, стулья в плывущих вверх тормашками пассажиров в надувных жилетах.
Это случилось ночью пятнадцатого апреля, за два дня до того, как он повесился. Газетные статьи врезались ему в память. Океанский лайнер «Титаник» столкнулся с айсбергом и затонул. Тысяча пятьсот человек погибли. А он выжил. До чего же несправедливо, что стольким людям было даровано исполнение его заветной мечты! Почему смерть так милосердна к другим?
Он сидел, прислушиваясь к самому себе, и ждал.
«Я путешественник Я куда-то плыл, но так и не добрался до цели».
За окнами завывал ветер.
Глаза у Пилигрима дрогнули.
Перед ним кто-то стоял.
— Мистер Пилигрим!
Это был Кесслер.
Пилигрим не шевельнулся.
— Вы проголодались?
Проголодался?
Кесслер помахал рукой перед застывшими глазами пациента.
Ничего. Никакой реакции.
Кесслер отступил к кровати. Он распакует чемоданы, а потом попробует разобраться с кофром. С минуты на минуту должен прийти доктор Фуртвенглер. И леди Куотермэн зайдет попрощаться. Ему дадут инструкции и, возможно, какие-нибудь лекарства.
Рубашки. Нижнее белье. Носки…
Носовые платки. Монограммы. «П» — что значит «Пилигрим».
Кесслер окинул взглядом сидящую фигуру, растрепанные волосы с нимбом, взвихренным метелью. Крылья сложены, сутулые плечи опущены, шея замотана шарфами из шотландки.
Худощавое лицо. Широко раскинутые брови. Тяжелые веки над глазами. Нос — настоящий орлиный клюв. нависающий над верхней губой. Кесслеру показалось, что рот пациента чуточку приоткрылся.
— Вы что-то сказали? Хотите поговорить?
Поговорить? Нет.
Ни слова.
Кесслер закрыл первый чемодан и перешел ко второму. Прежде чем распределить одежду по ящикам, он разложит ее на кровати, чтобы понять, сколько понадобится места.
Пижама. Шлепанцы. Халат — без пояса. Дорогой, шелковый. И голубой.
Все остальное тоже было голубым. Или белым. Носовые платки — белые. Некоторые из рубашек, кое-что из нижнего белья. В пароходном кофре он нашел белый костюм. Но в основном одежда была голубой.
Кесслер подошел к комоду и разложил на нем щетки и расчески.
В спальню вошел доктор Фуртвенглер. В гостиной молча стояла леди Куотермэн, в пальто и с опущенной на лицо вуалью.
Фуртвенглер сказал несколько слов по-немецки, Кесслер, ретировавшись в ванную комнату, закрыл за собой дверь и принялся раскладывать туалетные принадлежности Пилигрима.
«Ангельская зубная щетка, ангельская щеточка для ногтей, ангельское мыло…» Он улыбнулся.
Доктор Фуртвенглер кивнул, и леди Куотермэн вошла в спальню.
Пилигрим сидел не шевелясь.
Сибил посмотрела на доктора Фуртвенглера.
— Подойдите к нему, — сказал он.
Фалды ее пальто шелестели при соприкосновении с ковром. «Море — море, — шептали они. — Море…»
Она с трудом заставила себя посмотреть на Пилигрима. Его отрешенное лицо и казавшиеся слепыми глаза причиняли Сибил мучительную боль. Ей хотелось плакать. Нет, плакать нельзя. Надо сдержаться.
Может, встать на колени? Умолять его? Сказать: «Все будет хорошо, Господь не оставит тебя»?
Нет. Такое прощание будет выглядеть слишком окончательным.
— Пилигрим! — прошептала она, взяв его руки в свои. — Я пришла пожелать тебе спокойной ночи. А утром… — Она глянула на доктора Фуртвенглера. Тот кивнул. — Утром я снопа приду. И мы…
Его руки были холодны и недвижны. Руки покойника. Сибил подняла вуаль.
— Утром мы походим по террасе, — сказала она ему. — Утром мы посмотрим на снег. Утром… Помнишь, Пилигрим, как ты любил снег, когда мы были молодыми? Солнце выглянет снова, я уверена. Утром… — Она закрыла глаза. — Доброй ночи, дорогой мой друг. Доброй ночи.
Сибил отпустила руки Пилигрима и склонилась к его лицу, чтобы поцеловать в лоб.
— Все хорошо, — сказала она. — Все хорошо.
Он не шевельнулся.
— Спокойной ночи, доктор Фуртвенглер. Спасибо вам.
Сибил направилась к двери.
Доктор Фуртвенглер по-немецки попросил Кесслера проводить леди Куотермэн до машины, которая приехала, несмотря на метель, и стояла под портиком.
Кесслер появился из ванной с бритвой в руках и сунул ее в карман.
Доктор Фуртвенглер кивнул. Правильно. Леди Куотермэн сказала ему, что после неудавшейся попытки самоубийства Пилигрим больше не пытался наложить на себя руки. Тем не менее поначалу, быть может, первую неделю, Кесслер поработает брадобреем, если только мистер Пилигрим, как многие другие пациенты, не захочет отпустить бороду.
Когда все ушли, Фуртвенглер закрыл дверь и решил повнимательнее рассмотреть больного. Отодвинув пустые чемоданы, он сел на кровать. Надо бы что-то сказать.
Он сидел и смотрел.
Слепые глаза Пилигрима были обращены внутрь, и что он там видел, доктору Фуртвенглеру оставалось только гадать.
«Со временем, — подумал он, — слова появятся. Я подожду. Но не слишком долго, не то он уйдет в себя еще глубже. Бывало, что пациенты в клинике умирали, и хотя он хочет именно этого, мы ему не позволим. Я не позволю… Не допущу!»
Однако к сознанию Пилигрима не было никакого доступа.
Казалось, оно окружено крепостной стеной — и все ворота закрыты.
Произведения
Критика
Поділитися