Веркор. Люди или животные?
(Отрывок)
Все несчастья на земле происходят оттого, что люди до сих пор не уяснили себе, что такое человек, и не договорились между собой, каким они хотят его видеть.
Д. М. Темплмор. Животные или почти животные
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
которая, как положено, начинается с обнаружения трупа, правда, трупа совсем крошечного, но озадачившего всех. Гнев и изумление доктора Фиггинса. Полная растерянность полицейского инспектора Брауна. К их неудовольствию, убийца настаивает на том, чтобы его привлекли к судебной ответственности. Первое появление Paranthropus.
Согласитесь, если вас разбудят в пять часов утра (пусть даже, как врач, вы привыкли к таким ранним звонкам), вряд ли это настроит вас на юмористический лад. А потому нет ничего удивительного, что доктор Фиггинс, поднятый на ноги ни свет ни заря, совсем по-иному отнёсся к событиям, которые наверняка развеселили бы и меня, и вас после хорошего завтрака в постели. Даже вид Дугласа Темплмора усугублял комизм этого совершенно невероятного происшествия, хотя Дуглас являл собой зрелище скорее трагическое, и не без основания; что же касается доктора Фиггинса, то все это настроило его на ещё более мрачный лад. Так же как и, мягко выражаясь, необычный покойник, которого ему пришлось осмотреть. Ибо в этой истории речь сразу же пойдёт о покойнике. Простите за слишком банальное начало, но это, право, не моя вина.
Впрочем, надо оговориться, труп был совсем крошечный. И понятно поэтому, что доктор Фиггинс, который за свою многолетнюю практику видел столько разных трупов — и больших и маленьких, — взглянув на этот, сначала даже ничуть не удивился. Он только на мгновение наклонился над колыбелькой, а затем, выпрямившись, посмотрел на Дугласа, и лицо его приняло, если можно так сказать, профессиональное выражение. То есть каждой своей морщинкой он сумел мастерски показать, что понимает всю тяжесть этой минуты, сочувствует Дугласу, но не может не осуждать его. Несколько минут длилось красноречивое молчание, потом густые усы доктора зашевелились, и он произнёс:
— Боюсь, что вы вызвали меня слишком поздно…
При этих словах он не без некоторого раздражения вспомнил, как рано его разбудили сегодня. Но Дуг в ответ лишь наклонил голову и сказал бесстрастным голосом:
— Я хотел, чтобы вы именно это констатировали.
— Простите?
— Ребёнок умер, я полагаю, минут тридцать пять — сорок тому назад?
Тут уж доктор Фиггинс позабыл не только о том, что ему не дали сегодня выспаться, но и вообще обо всем на свете; каждый волосок его густых усов заходил от слишком бурного негодования.
— Черт побери, но почему же в таком случае вы не вызвали меня раньше?
— Вы не совсем меня поняли, — ответил Дуг. — Я ввёл ему большую дозу стрихнина.
Доктор попятился, опрокинул стул, пытался его подхватить и не сумел удержать довольно-таки глупого восклицания:
— Но ведь это же убийство!
— Вот именно, — согласился Дуг.
— What the devil! Но почему же… Как вы могли…
— С вашего разрешения, я объясню вам все несколько позже.
— Надо немедленно сообщить в полицию, — проговорил доктор в сильном волнении.
— Я как раз собирался просить вас об этом.
Фиггинс дрожащей рукой поднял трубку, назвал номер полицейского участка Гилдфорд, вызвал к телефону инспектора и, овладев собой, спокойно попросил прислать кого-нибудь в Сансет-коттедж установить факт преступления, совершённого над новорождённым.
— Детоубийство?
— Да. Отец мне уже во всем сознался.
— Черт возьми! Смотрите же, чтобы он не удрал!
— Мне кажется, он и не думает удирать.
Доктор повесил трубку и снова подошёл к ребёнку, приподнял его веки, открыл рот.
Его удивили уши ребёнка, слишком высоко посаженные, очень маленькие, почти без мочек, но он ничего не сказал, видимо не придав этому особого значения.
Открыв чемодан с инструментами, он собрал на кусочек ваты всю имеющуюся во рту ребёнка слюну. Ватку положил в маленькую коробочку и снова закрыл чемодан. Затем он тяжело опустился в кресло напротив Дуга. Все это время Дуг сидел неподвижно. Так, молча, просидели они до самого прихода полиции.
Инспектор оказался очень любезным, благовоспитанным и застенчивым светловолосым молодым человеком. Допрашивал он Дугласа мягко и даже почтительно. Задав ему несколько вопросов, чтобы установить личность преступника, он спросил:
— Вы являетесь отцом ребёнка, не так ли?
— Да.
— Ваша супруга у себя?
— Да, если вы хотите, я могу позвать её.
— О нет, — ответил инспектор. — Мне не хотелось бы беспокоить роженицу. Я сам пройду к ней немного погодя.
— Боюсь, что я ввёл вас в заблуждение, — заметил Дуглас. — Это не её ребёнок.
Инспектор заморгал своими белесыми ресницами. Прошло немало времени, прежде чем он понял.
— О!.. Well… Но мать ребёнка тоже здесь?
— Нет, — ответил Дуглас.
— А… а где же она?
— Её вчера отвезли обратно в зоопарк.
— Она там служит?
— Нет, её там содержат.
Инспектор вытаращил глаза.
— То есть как?
— Видите ли, его мать, собственно говоря, не женщина. Это самка вида Paranthropus Erectus.
Врач и инспектор с минуту стояли молча, тупо уставившись на Дуга, потом украдкой и с беспокойством переглянулись.
Дуг не смог сдержать улыбки.
— Если вы, доктор, более внимательно осмотрите ребёнка, то, конечно, обнаружите явные отклонения от нормы.
Поколебавшись секунду, доктор решительным шагом подошёл к колыбельке, откинул с маленького тельца одеяло и развернул пелёнки.
— Damn! — только и смог произнести он, с яростью хватая чемодан и шляпу.
Волнение врача передалось инспектору.
— В чем дело? — спросил он, быстро подходя к колыбельке.
— Это же не мальчик, — ответил врач. — Это же обезьяна.
— Вы в этом совершенно уверены? — как-то странно спросил Дуглас.
Фиггинс покраснел до корней волос.
— То есть как, уверен ли я? Господин инспектор, нас с вами самым глупейшим образом мистифицируют. Не знаю, как вы, но я…
И, не закончив фразы, он решительно направился к выходу.
— Простите, доктор. Одну минутку! — проговорил Дуглас тоном, не допускающим возражений. И, вынув из письменного стола какую-то бумагу, он протянул её доктору. Это был бланк Королевского колледжа хирургии. — Прочтите, пожалуйста.
Не без колебаний доктор взял бумагу и надел очки.
«Я, нижеподписавшийся, Э.К.Вильямс, член Королевского колледжа хирургии, кавалер ордена Британской империи, доктор медицины, удостоверяю, что сегодня в 4 часа 30 минут утра принял физически нормального ребёнка мужского пола у самки человекообразной обезьяны, прозванной Дерри и принадлежащей к виду Paranthropus Erectus. 19 декабря 19… года в Сиднее в научных целях мною было произведено искусственное оплодотворение этой самки; своим появлением на свет новорождённый обязан Дугласу М.Темплмору».
Глаза доктора Фиггинса, и без того готовые выпрыгнуть из орбит, приняли такие невероятные размеры, что Дуг подумал: «Сейчас лопнут». Не говоря ни слова, доктор протянул бумагу полицейскому инспектору, посмотрел на Дугласа так, словно перед ним был призрак Кромвеля, и снова подошёл к колыбельке.
Ещё раз внимательно осмотрев ребёнка, он перевёл полный изумления взгляд на отца, потом снова посмотрел на ребёнка и опять на Дуга.
— Никогда не слышал ничего подобного, — глухо пробормотал он. — Что это за Paranthropus Erectus?
— Пока о нем ещё ничего не известно.
— То есть как?
— Это нечто вроде человекообразной обезьяны. Около тридцати таких экземпляров недавно доставлено в Антропологический музей. Там их как раз сейчас изучают.
— Но вы-то, вы-то… — начал доктор и, не договорив, снова подошёл к колыбельке.
— Нет, это все-таки обезьяна. У неё четыре руки, — произнёс он с явным облегчением.
— Не слишком ли поспешный вывод? — мягко заметил Дуглас.
— Четвероруких людей не бывает.
— А вы представьте себе, доктор, ну хотя бы железнодорожную катастрофу… Вот давайте закроем ему ножки… перед нами просто маленький мёртвый ребёнок с отрезанными ножками… Вы и теперь настаиваете?
— У него слишком длинные руки, — ответил доктор после минутного раздумья.
— Ну а лицо?
Врач поднял на Дуга растерянный взгляд: он был в полном замешательстве.
— А уши? — наконец нашёлся он.
— Подумайте только, доктор, — произнёс Дуглас, — что через несколько лет он мог бы научиться писать, читать, решать арифметические задачи.
— Теперь, когда мы ничего уже не узнаем, предполагать можно все что угодно, — отпарировал Фиггинс, пожимая плечами.
— Нет, почему же, вполне вероятно, мы все это ещё узнаем. У него есть братья. Двое уже родились в зоопарке от других самок. Ещё трое должны вот-вот появиться на свет…
— Ну, вот тогда и будем… — пробормотал доктор, вытирая пот со лба.
— Что будем?
— Ну, изучать… решать…
Подошёл инспектор. Он быстро-быстро моргал своими белесыми ресницами.
— Мистер Темплмор, что же в таком случае вы хотите от нас?
— Я хочу, чтобы вы выполнили свои обязанности.
— Но о каких обязанностях может идти речь? Это маленькое существо — обезьяна. Это совершенно ясно. Какого же черта вы хотите…
— Это моё дело, инспектор.
— Да уж не наше…
— Я убил своего ребёнка, инспектор.
— Я понимаю, но этот… это маленькое существо, оно не… оно не является…
— Его крестили, инспектор, и он зарегистрирован в мэрии под именем Джеральда Ральфа Темплмора.
Лицо инспектора покрылось мелкими каплями пота. Вдруг он спросил:
— А под каким именем записана мать?
— Под её собственным: «Туземка из Новой Гвинеи, прозванная Дерри».
— Ложное показание! — торжествующе воскликнул инспектор. — Этот акт гражданского состояния не имеет силы.
— Ложное показание?
— Мать не является женщиной.
— Ну, это ещё надо будет доказать.
— Как доказать? Вы же сами говорили…
— По этому вопросу существуют различные точки зрения.
— Различные! Но по какому вопросу? Какие точки зрения?
— Точки зрения крупнейших антропологов по вопросу о том, к какому виду следует отнести Paranthropus. Это промежуточный вид. Кто они, люди или обезьяны? У них много общего и с теми, и с другими. В конце концов, вполне возможно, что Дерри женщина. Пожалуйста, докажите обратное. А пока что её ребёнок — мой сын перед богом и перед законом.
У инспектора был такой растерянный вид, что Дугласу даже стало жаль его.
— Может быть, вы хотели бы посоветоваться со своим начальством? — любезно предложил он.
Бесцветное лицо инспектора просветлело.
— О да, сэр, если вы разрешите.
Инспектор поднял трубку и вызвал полицейский участок Гилдфорд. Он невольно с благодарностью улыбнулся Дугу. А доктор подошёл к Дугу и спросил:
— В таком случае… если я вас правильно понял… вы скоро станете отцом ещё пяти таких обезьянок?
— Вы, видимо, начинаете разбираться в существе вопроса, доктор, — ответил Дуг.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
которая, как и следовало ожидать, дополняет краткую историю одного преступления краткой историей одной любви. Читатель впервые знакомится с Френсис Доран в её маленькой деревушке, расположенной в самом центре Лондона. Он снова встречается с Дугласом Темплмором, на сей раз в кабачке «Проспект-оф-Уитби». Впрочем, знакомство наших героев происходит не здесь и не там, а среди цветущих нарциссов.
Вся эта история началась в одно прекрасное апрельское утро (право, зря клевещут на лондонский климат), в то время как Френсис Доран бродила по усеянным цветущими нарциссами лужайкам Риджентс-парка. Она шла, окутанная лёгким, прозрачным туманом, который поднимается в солнечные дни над мокрыми от росы лугами. Она любила этот парк нежно и как-то по-особенному. Странная и удивительная это была любовь, тем более для жительницы Хемпстед-хайта — самого большого и дикого парка Лондона, расположенного на его северной окраине.
Дорога, по которой можно попасть в Хемпстед-хайт с юга, тянется сперва вдоль широкого, почти голого пустыря, где время от времени бывают многолюдные ярмарки, затем пересекает несколько маленьких улочек, на одной из которых некогда жил поэт Ките, и наконец поднимается в гору; и вот здесь, справа от неё, и лежит этот парк, впрочем, он скорее похож на холмистую, поросшую лесом равнину, пригодную для выпаса овец, чем на обычный городской парк. Теперь, когда вы поднялись до половины горы, сверните направо и начните спускаться по маленькой, еле приметной тропинке; извиваясь между деревьями, она неожиданно приведёт вас к крошечной, утопающей в зелени деревушке, которая покажется вам необычайно трогательной посреди океана каменных громад. Носит она многообещающее название: «Вэйл-оф-Хелс», что означает «Долина Здоровья». Прозвали её так не иначе как в шутку, потому что, по слухам, туманы обволакивают её постоянно; впрочем, когда я впервые попал сюда, стояла чудесная погода… Мы открыли этот благословенный край с одной моей лондонской приятельницей. И пришли в дикий восторг. Ведь перед нами была настоящая деревня, с небольшими домами, улочками, центральной площадью и даже «пабом» (кабачком) на берегу подёрнутого туманом пруда. Проходя по одной из этих улочек, такой узкой, что по ней с трудом проезжал велосипедист, мы вдруг заметили стоящий в глубине игрушечного садика небольшой двухэтажный дом, увитый цветущими глициниями и диким виноградом. Широкое окно первого этажа выходило в садик; прохожий, случайно попавший в этот почти неправдоподобный уголок, мог разглядеть очень уютную комнату, обставленную своеобразно, но не крикливо. В доме никого не было видно, и мы, залюбовавшись, простояли перед ним несколько минут, не подозревая, что этот домик в самом сердце деревушки, которая укрылась посреди парка, расположенного в самом сердце Лондона, в один прекрасный день прославится на весь мир.
Потому что именно в этом доме жила Френсис. Не знаю, достался ли он ей по наследству, или ей просто посчастливилось снять его. Жила она в нем одна и почти безвыездно; здесь она особенно легко писала свои сказки и новеллы, которые, впрочем, журналы печатали без особого энтузиазма, а издатели с ещё меньшим восторгом выпускали отдельными сборниками. Правда, у неё было несколько верных поклонников, искренняя преданность которых не могла компенсировать их малочисленности.
А потому она часто страдала от неверия в собственные силы или просто из-за отсутствия денег. Что ни говори, а совмещение этих двух обстоятельств не облегчает жизни. Случалось, от этого страдали и литературные занятия Френсис, что, конечно, также не облегчало дела. Но порой трудности только придавали ей силы и обостряли восприятие мира; её далёкие, незнакомые и не слишком многочисленные поклонники с особым восторгом читали все, что ей удавалось написать в такие периоды, и мечтали с ней познакомиться.
Дугласа тоже кормило его перо. Но в отличие от Френсис он отдавал предпочтение очеркам. Он умел откопать каких-то странных типов и затем в увлекательной форме описать их своеобразную жизнь. Так, в графстве Девоншир, например, он отыскал человек тридцать отставных майоров, убеждённых холостяков, живущих семейной коммуной в старом, полуразрушенном замке, полном привидений. Даже не лишённые снобизма читатели журнала «Хорайзн» с добродушной улыбкой приняли этот очерк.
Я не стану описывать дом Дугласа так же подробно, как уголок, в котором жила Френсис. Конечно, не потому, что ни разу не видел его собственными глазами. Таких домов в Лондоне не одна сотня, но именно это-то и отбивает у меня всякую охоту говорить о нем подробнее. Грустное зрелище представляют эти бесконечные лондонские кварталы однообразных унылых домов, одетых в копоть и траур. Правда, сам Дуглас утверждал, что он выбрал мрачную Кэрибиен-стрит в Ист-Энде, у самых доков, привлечённый своеобразием этих мест. На самом же деле ему на первых порах пришлось испытать и холод и голод. Но возможно, что со временем он действительно привязался к этим краям, где бок о бок со страданиями и нищетой уживаются и радость, и нежность, и преступление, и упорство, и отчаяние, и ему понравилось жить на берегу огромной судоходной реки, откуда корабли расходятся по всему свету. Во всяком случае, здесь-то у него появилось немало привычек, от которых ему нелегко было отделаться. Каждый вечер, часов в семь, он заходил выпить стаканчик пунша в соседний диковинный кабачок под вывеской «Проспект-оф-Уитби». В этот час там буквально яблоку негде было упасть. В зале не было никакой другой мебели, кроме стоящей в глубине скамейки и придвинутого к самой двери стола. В клубах табачного дыма посетители со стаканами в руках стояли, тесно прижавшись друг к другу, словно в метро в часы пик; они пили, разговаривали, курили и пели, а два старых гавайца тренькали на своих мяукающих гитарах, подсев к самому микрофону, отчего в этой тесной комнате можно было буквально оглохнуть. Позади стойки среди бесчисленных бутылок и чучел всевозможных рыб находилась не поддающаяся никакому описанию коллекция самых невероятных предметов. В ней можно было найти не только модели кораблей, искусно впаянных в бутылки, различные компасы, секстанты, колокола, корабельные фонари и другие морские приборы, но и вообще все, что только может придумать для забавы народная смекалка: цветы из бумаги, ракушек, перьев, кости, стекла, бархата, шелка, конского волоса, целлофана; вазы в форме ноги с мозолем на каждом пальце или круглой красной головы или продолговатой зеленой; пульверизатор для духов в виде знаменитого мальчика, занятого своим естественным делом; фонари и копилки, сделанные из тыквы, копилки в виде головы телёнка с фарфоровой петрушкой, воткнутой в ноздри; ботиночки из солодкового корня; голых марципановых женщин в стыдливых юбочках из гофрированной бумаги… Дуглас так и не мог уяснить себе, какая таинственная сила влекла его каждый вечер сюда, в этот кабачок, где среди песен и табачного дыма жила полная радости любовь человека к вещам, созданным его собственными руками. Дугласу больше всего нравилась ссохшаяся и ставшая не крупнее кулачка новорождённого голова индейца, у которой полностью сохранились связанные в пучок волосы. Ему не раз хотелось попросить хозяина продать ему эту мумию, но мешала врождённая скромность, так не вязавшаяся с его профессией. Впрочем, это было к лучшему: он наверняка получил бы отказ. Дуглас пил, не отрывая взгляда от головы индейца, в то время как за ярко освещённой стойкой, среди всех этих чудес, сбросив пиджак, суетился хозяин и его помощники — два буфетчика; а две официантки обслуживали посетителей, теснившихся в конце коридора на узком балконе, который казался совсем ветхим, так потемнели от времени, так лоснились деревянные балки, такое наслоение надписей покрывало его перила, так тяжело нависал он над самой Темзой в том месте, где в речной тине догнивали остовы двух старых кораблей. Рассказывают, что именно отсюда Генрих VIII не раз смотрел, как на другой стороне реки вешают осуждённых. По ночам зловещий свет газового рожка в конце мрачной и тёмной улицы еле освещал нижние ступеньки деревянной, источенной червями лестницы, о которые бились тёмные, как чернила, с недобрыми отсветами волны; глядя на эти ступеньки, так и представляешь себе, как стаскивали по ним в реку тела убитых.
Но Дуглас встретил Френсис не в её живописной деревушке и не на мрачной Кэрибиен-стрит, а среди цветущих нарциссов, в подёрнутом лёгкой дымкой и освещённом лучами апрельского солнца Риджентс-парке. В их встрече, впрочем, не было ничего удивительного: Дуглас, как и Френсис, очень любил этот цветущий уголок. Вероятно, они не раз встречались там, но проходили мимо, не обращая друг на друга внимания. Что же изменилось в это утро?
Конечно, виной всему были туман и солнце. В фигуре Френсис, склонившейся к цветам, было что-то призрачное, что делало её ещё более очаровательной. Она была без шляпы, и её крашеные золотистые волосы отливали тускловатым блеском в лёгком тумане.
Дуглас неясно видел черты её лица, а ему вдруг так захотелось их рассмотреть. Он остановился. Девушка подняла голову, и взору её предстало настоящее солнечное затмение: лицо Дугласа, стоявшего против солнца, было совершенно тёмным, а вокруг него пламенели, развеваясь по ветру, волосы цвета тёмной меди.
Она невольно улыбнулась. Дуглас принял эту улыбку на свой счёт; а так как девушка была хороша, хотя рот у неё был немного велик, он почувствовал, что благодарен ей за эту улыбку и за эту красоту, наполнившую теплом его сердце. Улыбка к тому же придала ему смелости. Он сказал:
— Какие чудесные цветы!
Но Френсис прекрасно поняла, что он хотел сказать «Какое очаровательное лицо», и, хотя она и без него знала, что хороша собой, ей все-таки было приятно услышать эти слова. Она снова улыбнулась, на этот раз мило, дружелюбно. И спросила:
— А вы любите нарциссы?
Он подошёл поближе, опустился прямо на траву, скрестил ноги и, посмотрев на неё, ответил:
— Страшно люблю.
Но она воскликнула:
— Что вы делаете? Вы же простудитесь!
Легко вскочив на ноги со словами «Какая вы милая», он снял свой плащ и расстелил его на траве. И присел на краешке с таким выжидательным видом, что она, с минуту поколебавшись, опустилась на другой край плаща. Он широко улыбнулся.
— Не правда ли, нам здорово повезло? — вдруг вырвалось у него.
Она удивлённо подняла брови.
— Повезло, что мы с вами встретились. Бывают же такие чудесные дни: солнце, цветы и улыбки юных девушек.
— К вашему сведению, мне уже двадцать девять. — (На самом деле ей было тридцать.)
— А я вам не дал бы и половины.
Она непринуждённо рассмеялась. Ей было очень весело… Мимо них проплыла лодка, в ней сидели полнотелая дама и молодой человек, вцепившийся в слишком тяжёлые для него весла.
— Я сегодня свободен до полудня, — решился наконец Дуг. — А вы?
— А я хоть до будущего года.
— Вот как! Свободны до будущего года?
— Я вольная птица и работаю, только когда мне хочется.
— И вам не захочется до будущего года?
— Право, не знаю. Может быть, это желание появится у меня сейчас, а может быть — никогда.
— Чем же вы занимаетесь? Живописью?
— Нет, я пишу.
— Не может быть! — воскликнул Дуглас по-французски.
— Почему «не может быть»?
— Потому что я тоже пишу.
Теперь остановить их было уже невозможно. Разговор их не стоит пересказывать. То, что двое писателей могут наговорить о своей профессии, интересно лишь для самих писателей.
Так просидели они около часу, пока им не стало холодно; тогда, не переставая болтать, они поднялись. Френсис прекрасно помнила его очерк об отставных майорах, напечатанный в «Хорайзн». Дуглас чувствовал себя страшно неловко: он не знал ни одной её новеллы.
Но когда по его просьбе она перечислила их и даже рассказала ту, где речь шла о том, как муж и жена, в сущности совершенно чужие друг другу люди, вынуждены жить в полном одиночестве в занесённом снегом загородном домике и проводить долгие зимние вечера, запершись каждый на своей половине, он с нескрываемым восторгом воскликнул: «Так это ваша?» И от этих слов ей сразу стало тепло на сердце. Вдруг они спохватились, что двенадцать уже давно пробило. Дуглас, махнув рукой, послал к черту своё деловое свидание, и они зашли в китайский ресторан, где заказали себе первое, что попалось им на глаза, — яйца под соусом и сандвичи с морской капустой.
Спустя некоторое время они сели в автобус, идущий в Хемпстед-хайт. Дуглас был поражён и даже чуточку раздосадован; он знал о существовании этой любопытной деревушки, но никогда не видел её своими глазами. Как он мог до сих пор не побывать здесь? Френсис рассмеялась с наивной гордостью. Прежде чем зайти к ней, они побродили по улочкам. Потом разожгли огонь в маленьком, с деревянными инкрустациями камине, и, пока она, не переставая болтать, готовила чай, он, не выпуская трубки изо рта, устроился в своих светлых фланелевых брюках прямо на полу у огня, обхватив руками колени.
Когда стало смеркаться, он сделал вид, что собирается уходить. Она не отпустила его и открыла к обеду банку тушёнки и консервированные ананасы. Наконец часам к десяти они расстались. Сидя на империале автобуса и глядя, как в темноте мелькают редкие огни Флит-стрит, он думал: «Честное слово, я влюблён». С ним это случалось не в первый раз. Но теперь он испытывал что-то совсем новое, что-то очень нежное и спокойное. Отрывок из верленовского стиха (он был без ума от Верлена) не выходил у него из головы: «…и плена не боясь…» Он даже не думал о том, будет ли эта любовь взаимной.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой Френсис и Дуглас решают, что дружба выше любви. Удобство литературных бесед с этой точки зрения. Неудобство молчания. Опасность улыбки. Страх и опрометчивость Дугласа. Опрометчивость и гнев Френсис Доран. Как принимаются важные решения. Три зуба на челюсти решают судьбу двух людей. Что может произойти, если отказаться от разговоров на литературные темы.
Теперь они встречались почти ежедневно. И всегда у неё. Он приходил часам к пяти, снимал куртку и, оставшись в толстом красном свитере, усаживался на полу, у самого огня, который она разжигала к его приходу.
Затем он набивал трубку, а она готовила чай и поджаривала ломтики пресного хлеба, купленного у еврея-бакалейщика в Суис-коттедже.
Когда он не мог прийти, они переписывались. В письмах своих они всегда говорили о литературе, обсуждали тот или иной вопрос, который не успели решить во время последней встречи. К уходу Дугласа всегда оставался какой-нибудь нерешённый вопрос. То же получалось и в письмах. И потому у них всегда имелся предлог снова встретиться или написать друг другу.
А главное, так легче было избежать молчания.
Ибо их отношения приняли вполне определённую форму. По молчаливому уговору было решено, что они не влюблены друг в друга: слишком уж это было бы пошло и прозаично! Ей было тридцать лет, ему тридцать пять, страсть не раз уже опустошала их сердца. «У нас выработался иммунитет», — говорили они. То ли дело дружба! Конечно, и у неё, и у него были свои друзья, и немало. Но не было таких, которым они могли бы открыть свою душу с этой чудесной непринуждённостью, придающей необъяснимую прелесть их отношениям. В Дугласе Френсис нашла то, о чем мечтала всю жизнь: образованный, очень тонкий, с острым, критического склада умом, он высказывал ей своё мнение о её новеллах без обиняков, без задней мысли, без снисхождения. Как это было хорошо! Чудесно было слушать, как он говорит: «Вещь никуда не годится» — и затем объясняет, почему не годится. Оставалось только разорвать написанное и начать все сначала (или просто отложить на время в сторону). Но зато, если он говорил ей: «Браво», она могла быть совершенно спокойной. Тогда как прежде, что бы она ни написала, друзья её хором восклицали: «Чудесно, дорогая, замечательно!» А потом мучайся, решай сама, хорошо это или плохо. Прямо пытка!
«Какое счастье, что он не влюблён в меня!» — думала она. И ей казалось, что она искренне просит у неба, чтобы этого никогда не случилось. Она боялась, что, полюбив, он утратит искренность, которой она так дорожила. Во всяком случае — способность судить о ней здраво. И чего ради, спрашивается? Ради обыденных восторгов? В её чувстве к нему было, пожалуй, что-то большее, чем простая дружба: он вызывал в ней нежность, а иногда даже чувственные порывы, с которыми она мирилась не без тайной услады, но, в сущности, все это было не очень опасно. «Лишь бы он, — молила она, — лишь бы он не думал обо мне так!»
Он же забыл — или делал вид, что забыл, — о том, что испытал в первый вечер их знакомства, возвращаясь к себе в Ист-Энд на империале автобуса. Слишком свежи ещё были раны от гнусной измены, которая переполнила его сердце если не отчаянием, то отвращением. «Женская любовь, — думал он, — благодарю покорно! Зыбучие пески, тошнит даже… Они уверяют, что лгут для нашего же блага, чтобы уберечь нас от страданий! Но в конце концов все открывается, и мы, конечно, страдаем; только теперь к нашим страданиям примешивается ещё чувство гадливости. А они презирают нас за эти страдания, и эту гадливость, и за то, что мы не сумели оценить ангельскую доброту их слишком чувствительных сердец!.. Упаси боже снова погрязнуть в болоте женской любви!»
И он тут же садился в автобус, идущий в Вэйл-оф-Хелс, со счастливой улыбкой сжимал руки Френсис, сбрасывал куртку, набивал трубку и, в то время как она поуютнее устраивалась в углу спасительного дивана, среди подушек, сразу же начинал разговор, который остался неоконченным во время их последней встречи или в последнем письме. А она слушала, глядя на него доверчивыми, восторженно блестящими глазами, в которых и шестилетний ребёнок сумел бы прочитать то, что Дуглас старался не видеть.
Но бывали минуты, когда они чувствовали себя неловко вдвоём. Случалось, что вопрос, который они обсуждали, был до конца исчерпан, а они не сразу могли найти новую тему. Тогда наступали минуты гнетущего молчания, которых они с каждым разом боялись все больше. Они не знали, чем их заполнить. Они не хотели поверить, что им может быть хорошо просто оттого, что они вместе; им не приходило в голову посидеть молча, думая каждый о своём, до тех пор, пока слова не польются сами собой, или даже помечтать в полумраке, глядя на огонь в камине. Им казалось, что, если молчание продлится ещё хоть немного, в комнату проникнет злой дух, который разоблачит их, и тогда произойдёт что-то такое, от чего они растеряются и против чего оба будут бессильны. В такие минуты они храбро улыбались друг другу, как бы желая сказать: «Нам-то нечего бояться, не правда ли?» Они улыбались до тех пор, пока один из них не находил наконец новой темы, за которую они оба судорожно хватались. Но иногда им долго ничего не приходило в голову, и в панических поисках темы они чувствовали, как улыбка их становится нелепой гримасой; и все-таки они улыбались. И это было просто ужасно.
И вот однажды, только для того, чтобы прервать ненавистное молчание, Дуглас вдруг сказал:
— Вы знаете. Гримы предлагают мне ехать вместе с ними!
Он сказал это, не подумав, и сразу же все было кончено. А ведь на самом деле никто ему ничего не предлагал.
Дуглас действительно встретил накануне Кутберта Грима, ожидавшего автобус на Риджент-стрит. Грим был школьным товарищем его отца, Хэрмона Темплмора, китаиста, члена Королевского общества. Дуглас сохранил к старику Гриму искреннюю нежность в память отца, которого очень любил, хотя, когда в юности сын захотел проявить самостоятельность, они чуть не разошлись. Грим был шестидесятипятилетний старик с круглым одутловатым лицом старого кучера-пьяницы и с голубыми ясными глазами невинного ангела. Он трогательно смущался, выступая перед аудиторией (даже если аудитория состояла всего лишь из одного человека), хотя и был крупнейшим палеонтологом, признанным учёными всего мира.
При виде Дугласа он покраснел (впрочем, он всегда краснел при встречах со своими знакомыми), словно попался с поличным. В ответ на сердечное приветствие молодого человека он пробормотал:
— D'you do?.. Я очень хорошо, очень хорошо… Да… А вы?
Он посмотрел направо, налево, как будто собирался удрать. Дуглас спросил его, как поживает Сибила.
— Прекрасно… прекрасно… То есть нет, у неё, представьте себе, корь.
Дуглас невольно подумал: «Так ей и надо!» — и вспомнил себя тринадцатилетним мальчишкой: он лежит в кровати, а Сибила стоит в дверях его комнаты и, встряхивая белокурыми кудрями, с брезгливой гримаской смотрит на его красное, покрытое сыпью лицо. Им обоим было тогда по тринадцати лет. Но Дуглас до сих пор не мог простить ей этого выражения бессердечной гадливости.
В двадцать лет Сибила вышла замуж за Грима, которому было уже пятьдесят. Конечно, все сразу же обвинили её в продажности, а его — в развращённости и сластолюбии. Но когда стало известно, что они вместе отправились в Трансвааль с экспедицией, искавшей следы африкантропа, и весьма успешно участвовали в раскопках, злые языки умолкли. Неоспоримым, по общему мнению, оставалось лишь то, что своим замужеством она разбила сердца многих прекрасных молодых людей, и в первую очередь этого милого юноши, Дугласа Темплмора.
Пожалуй, единственным человеком, который не знал, что сердце его разбито, был сам Дуглас. А потому ему, конечно, и в голову не приходило рассказывать об этом Френсис. Но стоило Френсис заговорить о Дугласе со своими друзьями, как ей сразу же выложили все. Однако она решила никогда не поднимать разговор о Сибиле: недоставало только поддаться смехотворной ревности.
— Как «корь»? — воскликнул Дуглас. — Это же детская болезнь!
Во взгляде старого Грима промелькнуло что-то удивительно нежное. Он улыбнулся, тут же покраснел до корней волос, на его голубых глазах выступили слезы смущения, и он поспешно ответил:
— Не всегда, не всегда: случается, что… Впрочем, теперь почти все прошло.
И, увидев свой автобус, он с явным облегчением вздохнул.
— Теперь, к счастью, она почти здорова, — добавил он. — Ведь мы ускорили свой отъезд. Вы слышали? Мы едем в Новую Гвинею. Там нашли… а вот и мой автобус… челюсть… полуобезьяны-получеловека, понимаете, с тремя уцелевшими коренными зубами… Это слишком долго рассказывать…
— Это действительно очень интересно, — вежливо заметил Дуг.
— Интересно? Вас это в самом деле интересует? М-ы хотим взять с собой двух кинооператоров, подумываем также и о журналисте. Разумеется, не для раскопок, а…
Волна пассажиров увлекла за собой старого учёного. И уже с площадки, прежде чем окончательно исчезнуть, он помахал Дугласу рукой.
— До свидания! — крикнул он и, улыбаясь, добавил что-то, что потонуло в шуме уходящего автобуса и могло означать «До скорой встречи!» или «Заходите!» — и исчез.
Дуглас сам растерялся от своих слов, в которых было так мало правды. «Что это я болтаю?» — подумал он и готов был уже рассказать, как все произошло на самом деле; но в это мгновение Френсис, как игрушечный чёртик из бутылки, вскочила с дивана и с неестественным оживлением воскликнула:
— Но ведь это чудесно! Просто чудесно! Вы, конечно, согласились?
Она не отдавала себе отчёта, почему так говорит. Слишком долго длилось это невыносимое молчание, слишком долго пришлось ей напряжённо улыбаться, испытывая, как и всегда в такие минуты, ужас и головокружение, граничащее с дурнотой. Она почувствовала настоящее облегчение, когда Дуглас наконец сказал что-то, и вместе с тем это «что-то» больно укололо её.
— Значит, надо было согласиться? — спросил он.
У него был такой удивлённый и растерянный вид. Но его слова больно укололи её. Она повторила, на этот раз слишком уж радостно:
— Конечно, это чудесно! Вы не должны упускать такой возможности! Когда же они уезжают?
— Я ещё точно не знаю, — пробормотал Дуглас. Вид у него и впрямь был самый несчастный. — Недели через две, я полагаю. — Такой несчастный, что у Френсис на секунду сжалось сердце. Но он ведь ей тоже сделал больно, и ещё как больно…
— Звоните им! — вскричала она и весело побежала за телефонной книжкой. — Примроз 6099, — сказала она, передавая ему трубку.
Дуглас готов был возмутиться. Он открыл рот, чтобы сказать: «Что с вами такое?», как вдруг услышал:
— Вам пора переменить климат. Вы слишком засиделись в Лондоне.
Потом она не раз спрашивала себя с гневом и болью, что заставило её произнести эти слова. Не ревность же, в конце концов! Ей не было никакого дела до этой Сибилы. Пусть отправляется с ней, если ему так хочется. Мы же не влюблены друг в друга. И вполне можем расстаться на некоторое время. Мы совершенно свободны.
Дугласа словно обухом по голове ударили. «Слишком засиделись в Лондоне»… Так, значит, вот как она думает… Но почему же она ему не сказала об этом раньше? Он взял трубку и набрал номер.
К телефону подошла Сибила. Она не сразу поняла, что он от неё хочет. Какой журналист? Она же прекрасно знает, что Дуглас журналист, и ему незачем сообщать ей по телефону столь важную новость… Ехать с ними в Новую Гвинею? Но, милый мой Дуг… Что? Что? Вечно по телефону ничего не разберёшь. Заходите к нам, старина, если, конечно, не боитесь кори. Приходите, когда только сможете.
Он повесил трубку. Перед ним как в тумане мелькнуло лицо Френсис. Но она уже подавала ему куртку и плащ.
— Сейчас же отправляйтесь к ней, — проговорила она все с тем же непонятным оживлением. — Надо ковать железо, пока горячо.
Несколько секунд они простояли друг против друга, не двигаясь, и в голове у неё пронеслось: «До чего все глупо! Вот возьму и поцелую его сейчас. Слишком, слишком все глупо. А что, если не отпускать его? Нет, он сделал мне больно, теперь все, все пропало, пусть уезжает!.. Ох, если бы он только швырнул свою куртку в угол и обнял меня!»
Но он уже надел куртку и набросил на плечи плащ. И она сама подталкивала его к двери.
— Удачу надо хватать за волосы, — сказала она, звонко смеясь, — даже если они белокурые.
Он взглянул на светлые волосы Френсис. О какой удаче говорила она? Ему даже в голову не пришло, что слова её могут иметь хоть какое-то отношение к белокурой Сибиле. Какую удачу должен был он схватить за волосы? И вдруг в голове у него молнией пронеслось: «Я женюсь на ней!» Но, увы, он ей совсем, совсем не нужен. Он чувствовал, как она лёгким нажимом руки подталкивает его к двери. Он уже стоял на так хорошо знакомом ему коврике у двери и почти физически ощущал его коричневые и зеленые клетки, и от этого сердце переполняла такая отчаянная тоска, что он готов был разрыдаться.
На пороге она ещё раз повторила:
— Вам надо торопиться. Возьмите такси.
В маленьком садике в лучах заходящего солнца всеми красками переливались майские цветы: незабудки, барвинки, анемоны и множество ирисов, не уступающих по своей красоте орхидеям… Песок скрипел под ногами.
Когда он вышел за калитку, она помахала ему рукой и крикнула: «Все-таки зайдите перед отъездом!» В мягком вечернем свете она показалась ему ослепительно прекрасной. Её яркие, немного крупные губы улыбались. И, глядя на неё, можно было подумать, что она невероятно счастлива.
— Что это вам наговорил Кутберт? — с удивлением спросила Сибила.
Она полулежала на кушетке стиля Рекамье. Ноги её были укутаны мехом. На лице ещё были заметны красноватые следы сыпи. Но тому, на кого был устремлён взгляд Сибилы, вряд ли пришло бы в голову рассматривать её кожу. Что касается Дугласа, ему вообще было не до Сибилы.
— Он сказал мне, что вы хотели бы взять с собой журналиста, — ответил он, слегка искажая истину. — А потом он мне ещё крикнул: «Поедемте с нами!»
— Но чего ради вы с нами потащитесь? Вас что, интересует палеонтология? Ведь наши ископаемые совсем не похожи на ваших доисторических майоров.
Дуглас ответил не сразу. У него не было никакого желания убеждать её в чем-либо.
— Меня вообще интересует все на свете, — наконец произнёс он угрюмо.
Она насмешливо взглянула на него. Он покраснел.
— Признавайтесь-ка, — сказала она, — уж не бегство ли это? Не разбил ли вам кто-нибудь сердце?
— Да нет, что за ерунда! — слишком поспешно ответил Дуглас: он не мог скрыть своего раздражения. — Уверяю вас, экспедиция меня очень интересует. И, конечно, для меня, как для журналиста…
— А вы знаете по крайней мере, зачем мы туда едем?
На минуту он растерялся, но тут же нашёлся и с победоносным видом выпалил:
— За челюстью… — И, улыбаясь, добавил: — С тремя зубами.
Она весело рассмеялась. До чего же он мил! Все-таки она очень любит его.
— Нет, — сказала она. — Челюсть с тремя зубами уже привёз Крепс, немецкий геолог. Мы же попытаемся разыскать череп и скелет.
— Это самое я и хотел сказать, — пробормотал Дуг.
— И если только мы действительно их найдём, то, возможно, обнаружим так называемое «missing link» — «недостающее звено». А вы знаете, что это такое?
— Да… ну… приблизительно, — не слишком уверенно ответил Дуг. — Звено, которого недостаёт в эволюционной цепи… последнее звено между обезьяной и человеком…
— И это вас интересует… страшно интересует? — с напускной важностью спросила Сибила.
— Но, черт возьми, почему же, собственно говоря, вы решили, что меня это не может интересовать?
— Потому что, старина, зоология не ярмарочный балаган: взял да и вошёл. Вот если я сейчас вам скажу, что мы едем в Новую Гвинею только потому, что на третьем зубе привезённой Крепсом челюсти имеется пять бугорков, вы что, подпрыгнете от волнения или нет?
— Нет, конечно, если вы будете мне говорить об этом таким тоном. Но я достаточно образован и понимаю, что Крепс, должно быть, нашёл зуб обезьяны на челюсти человека или что-то в этом духе? Верно?
— Да, действительно, почти так.
— Вот видите, не такой уж я идиот.
— Этого я и не говорю. Я просто спрашиваю вас, подпрыгнете вы или нет?
— А почему, собственно говоря, я должен прыгать? Я не прыгал и тогда, когда узнал о существовании отставных майоров в Стегфордском замке. Я просто поехал туда и рассказал читателям обо всем, что увидел.
— Ну, если вы поедете с нами, то вряд ли сможете рассказать им что-нибудь интересное.
— Почему же?
— Потому что сразу видно, что вы никогда не присутствовали при такого рода раскопках. Уверяю вас, дружище, это вовсе не так интересно. Перерывают и просеивают тонны земли. И недель через шесть, а может быть, и через шесть месяцев находят наконец среди гальки и ракушек кусочек окаменевшей кости или один-единственный зуб. Сначала надо выяснить, не попали ли они туда случайно. Действительно ли они того же возраста, что и пласт земли, в котором их нашли, то есть что им один или два миллиона лет. Тогда раскопки расширяются, и если через несколько месяцев удастся обнаружить часть черепа или кусок бедренной кости, то все считают, что им повезло, так как обычно найти ничего не удаётся. Видите, для вас тут нет ничего интересного.
— Не понимаю, как вы можете решать за меня, что мне интересно, а что нет.
В эту минуту в комнату вошёл Кутберт Грим. Приход Дугласа удивил и искренне обрадовал его.
— Хелло, — сказал он, крепко пожимая ему руку. Затем поцеловал Сибилу.
— Итак, — обратилась к нему Сибила, — все решено. Дуглас едет с нами.
У Дугласа подкосились ноги.
— Как, но…
Однако Сибила, очаровательно улыбаясь, остановила его.
— Я сделала все возможное, чтобы отговорить Дуга. Одному богу известно, почему он упёрся. А вы уже договорились со Спидом?
— Да… нет… почти… — пролепетал Грим, не понимая, что здесь происходит. — Я не знал, что… но, конечно, можно было бы…
— Послушайте!.. — воскликнул Дуг.
— Я беру все на себя, — успокоила его Сибила. — Ведь Спид, по-моему, не так уж рвётся. Вернее, ему просто не хотелось отказывать нам. Особенно мне, — добавила она с улыбкой. — В сущности, я уверена, что он только обрадуется. А вы с ним знакомы? — обратилась она к Дугу.
— Да, немного… Именно потому, — заторопился он, — я не хотел бы…
— Пусть это вас не смущает. Поверьте, Спид только обрадуется. Вести дневник экспедиции, повторяю вам, работа не из приятных. Среди нас писак нет, да и не можем мы вести регулярно дневник, у нас слишком много других забот. Итак, вы довольны? — заключила она. — Значит, решено?
Он хотел сказать: «Дайте мне по крайней мере время подумать!», но у него не хватило мужества. Слова застряли у Дуга в горле — старый учёный и его жена смотрели на гостя с такой дружеской улыбкой, они были так откровенно рады, что могут доставить ему удовольствие…
— Ну что ж, выпьем по этому поводу, — сказал Грим и пошёл за бутылкой. Он разливал виски, и его доброе круглое румяное лицо светилось счастьем и нежностью.
Произведения
Критика
