Эта обманчивая простота
А. Зверев
От повести «Немного солнца в холодной воде» нельзя просто так отмахнуться.
Мне тоже приходилось слышать о ней самые разнообразные суждения. Но вот что интересно: даже те, кто в повести Саган не нашел ничего, кроме избитой темы «мужчина и женщина», говорили об этом столь решительно, поражались успеху повести столь искренне, что из всех этих разговоров одно явствовало с полной очевидностью — повесть и таких читателей не оставила равнодушными.
Что же касается поклонников пера Франсуазы Саган — а их, по моим наблюдениям, немало, — то они нашли в рассказанной писательницей истории и глубину, и психологическую достоверность, и тонкость наблюдений, и литературное мастерство, и даже общественную значимость. Повесть, по их мнению, убедительно и страстно развенчивает душевную пустоту и черствость преуспевающего парижского журналиста, этого полуинтеллигентного буржуа новейшей формации. Мало того, для некоторых это книга об опустошенности «современного мужчины» вообще. Кто-то видит в повести отражение новых закономерностей быта, когда «женщина взваливает на свои плечи куда большее бремя ответственности и забот, чем мужчина»; кто-то вспоминал крылатый современный афоризм «Берегите мужчин!». Кто-то считает, что повесть по-настоящему трагична...
[…]
Я согласен с читателями, которые находят, что эта повесть по-своему любопытна — хотя бы тем, что позволяет заглянуть в мало нам знакомую жизнь рядовых французов, наших современников. Просто было бы хорошо, если бы вещи предстали в их истинном свете, если бы в повести Саган не пытались искусственно отыскать «отзвуки современных социальных и философских проблем», а воспринимали ее так, как, собственно, она и была задумана автором.
А задумывалась и писалась она как рассказ о любви, история обоюдно неудачной попытки героев сбросить с себя ярмо скучной повседневности, как произведение камерное, не притязающее ни на какие глубинные обобщения. И если задаться вопросом, частный ли перед нами случай или проблема, то мне представляется, что история Жиля и Натали интересует автора и интересна читателям все-таки не как свидетельство «возрастающей разобщенности людей» на современном Западе, а именно как личная драма, как драма двух изображенных в повести характеров, а не как своего рода знамение эпохи, хотя Саган и пытается иногда запечатлеть в перипетиях романа своих героев «дух времени».
Разумеется, сам по себе тот факт, что перед нами повесть о любви, еще вовсе не свидетельствует о заведомой незначительности произведения. Надо ли оговаривать, что под пером крупного художника любой такого рода «частный случай» способен стать материалом для большой литературы? Но решает при этом не тема сама по себе, даже не только вкус и мастерство автора. Решает подход писателя к действительности.
История одной любви может стать и духовной, нравственной, гражданской историей целого поколения, ничего не утратив в своей индивидуальной неповторимости. И может остаться просто еще одной неудавшейся любовной историей, когда все дело упирается в различие характеров и трудности быта, когда события разыгрываются словно под стеклянным колпаком и анатомируются автором с такой мелочной дотошностью, что изображенный им «частный случай» утрачивает даже свое индивидуальное своеобразие, обезличивается, становится назидательной иллюстрацией к заранее заданному — и до чего же не новому! — тезису, что и самая пылкая страсть лишь внешне и непрочно соединяет неизбывно одиноких в конечном счете людей.
Почему же так произошло в повести «Немного солнца в холодной воде» — повести, внешне обладающей приметами произведения о современной французской жизни и местами живо рисующей Париж 60-х годов, непривлекательные нравы журналистской среды, в которой вращается Жиль, тягостную атмосферу провинции, где томится Натали? Думаю, прежде всего потому, что не только все эти зарисовки, но и серьезно заявленная тема столкновения высокой духовности (Натали) и полной опустошенности (Жиль) — все это у Саган оказывается подчиненным готовой и — назовем вещи своими именами — примитивной схеме. «Ты весьма довольна своей ролью, — говорит Жиль Натали в одной из последних сцен повести, когда дело неотвратимо движется к трагической развязке, — ты женщина свободолюбивая, которая все бросила ради своего любовника, женщина образованная, которая бегает по музеям, млеет перед произведениями искусства, открывает черты чеховских героев в пьянице Никола, женщина возвышенная, умная, случайно соединившая свою жизнь с несчастным писакой, существом слабохарактерным и совсем не таким хорошим, как ты».
Сочувствие Саган в этом эпизоде, безусловно, отдано Натали. Женщина, согласно этой повести, выступает в любви (и только в любви, ибо для героинь Саган жизнь исчерпывается отношениями с возлюбленным) непременно как натура цельная, сильная и, конечно же, страдающая. Мужчина же никогда не способен целиком отдаться любви; он принадлежит прежде всего своей работе и карьере, он одержим идеей личной свободы, в конечном итоге он обязательно надругается над великим чувством и, не задумываясь, принесет его в жертву своим пустым служебным или светским интересам. К этому фактически сводятся все те «нравственные проблемы века», которые иные читатели готовы усмотреть в повести «Немного солнца в холодной воде».
Дело здесь не в том, что «измельчал современный мужчина»; такой поворот темы Саган, в общем, чужд. Внимательно читая повесть, нельзя не заметить в истории отношений Натали и Жиля сильного налета предопределенности — исход этого романа ясен гораздо раньше развязки, может быть, с того самого ужина у Руаргов, когда Натали полюбила Жиля, едва его увидев, а он «посматривал на нее с легкой иронией». При первом же свидании с Жилем Натали вспоминает «русские романы», в которых «герой говорит героине: «Я люблю вас»... и это ведет повествование прямо к трагическому концу». В Лиможе над счастливой парочкой витает тень близящегося расставания, а воссоединение в Париже кончается смертельной дозой гарденала. Вина за ход и исход романа, естественно, целиком возлагается на Жиля, иначе у Саган просто быть не может. Однако дело все-таки не в его — явной по сравнению с Натали — душевной омертвелости и мелкости чувств, не в Жиле Лантье как личности.
Речь скорее действительно надо вести о «невозможности взаимной и счастливой любви» — не вообще, конечно, а в повестях Франсуазы Саган. И эта невозможность предопределяется, в свою очередь, не теми или иными интеллектуальными, эмоциональными, общественными различиями между героями; все это для Саган только следствие первопричины: психологической несовместимости натуры мужской — практической, грубоватой, невосприимчивой к тонким движениям души, и натуры женской — поэтичной, страстной и самоотверженной.
Надо думать, никому из читателей не пришлось долго гадать над тем, кто из героев Саган олицетворяет солнце, а кто — холодную воду. А между тем Жиль — вовсе не средоточие пороков. Мало того, из всех мужских персонажей повести (оставим в стороне слишком уж надуманный и ходульный образ добродетельного брата Натали — Пьера) Жиль, пожалуй, самый симпатичный. Во всяком случае, на фоне своего приятеля Жана, беспечно проводящего досуг в компании собутыльников и глуповатой толстухи Марты, на фоне карьериста Тома и махнувших на все рукой Никола и Гарнье главный герой явно выигрывает; это умный, толковый журналист, искренне тяготящийся «неизбывным хаосом, который вызывался Парижем», тяжело переживающий свою душевную апатию, пытающийся в отличие от сослуживцев как-то бороться с тем «безликим, безымянным», что заставляет его вновь и вновь погружаться в пустую, пошлую жизнь.
Казалось бы, при всех своих недостатках Жиль должен был бы вызвать к себе даже некоторое сочувствие: в конце концов это живой человек со своими бедами и противоречиями, да и для него ведь (не только для героини) роман с Натали оказался отнюдь не мимолетной забавой. Но уж какое там сочувствие! Едва на сцену является Натали, из палитры Саган начинают постепенно исчезать все полутона, и уже к середине повести ее цветовая гамма исчерпывается лобовым контрастом белого и черного.
С одной стороны — мечтательные прогулки по Парижу, «русские романы», участливость к пьянице Никола и извращенцу Гарнье, дерзкая прямота в разговоре с начальником Жиля Фермоном и, наконец, явные — мягко говоря, странноватые в таком контексте — параллели с Анной Карениной: «Она жила, она играла роль Анны Карениной — только наоборот». С другой — пьянство в прокуренных кабаках, бегло просматриваемые перед сном газеты, равнодушие, а то и неприязнь к неудачникам, подхалимская трусость перед начальством (хотя до появления Натали Жиль не боялся вступать с Фермоном в споры и даже покрикивать на него) и в итоге — полное слияние «с умниками, у которых душа опустошена алкоголем и приспособленчеством». С одной стороны, высокая одухотворенность, с другой — порочность и разврат, с одной стороны — цельность и самоотверженность, с другой — духовная и моральная нестойкость, с одной стороны, любовь, с другой — животное самодовольство наслаждающегося своей удачливостью самца. («Через три дня он начнет работать в новой должности, его любовница была красива, он был счастлив... Теперь весь мир принадлежал ему. По этому поводу следовало выпить шампанского».)
Не хочу брать на себя роль защитника Жиля Лантье, но все-таки замечу, что по первым главам повести Жиль вовсе не производил столь безотрадного впечатления, да и вообще, надо полагать, человеческий характер — даже самый неприятный — всегда намного сложнее, мотивы человеческих поступков всегда более многообразны. Здесь же мотив неизменно один и тот же: Жиль не умеет ценить выпавшего ему счастья и топчет его, ибо, по Саган... такова его мужская природа. Даже в минуту самой сильной влюбленности в Натали он изменяет ей с Элоизой.
И, ссорясь с Натали, Жиль не то чтобы особенно сильно переживает размолвку — он ведь мужчина, он точно знает: самое главное то, что «в их широкой постели меж ними не возникает никаких осложнений». И досадует Жиль (а заодно с ним и Жан) на Натали за то, что она не захотела быть просто «покорной пленительной женщиной» в их мужском обществе, а пожелала проявить самостоятельность. Ох, уж эти мужчины!..
Отдельные психологически верные штрихи еще не свидетельствуют о «глубоких психологических зарисовках человеческих состояний и поступков». «Широкая постель» в целом ряде эпизодов явно загромождает сцену, на которой происходит действие, и постепенно физиология (несмотря на все старания и такт переводчика) отодвигает на второй план все прочие мотивировки. Финальная сцена с нечаянно подслушанной исповедью Жиля, на которого здесь взваливается еще и грех двуличия, сильно отдает мелодраматизмом.
Почему же в таком случае повесть так охотно и заинтересованно читают? Часть читателей привлекает в повести ее тема. Но, думаю, главная причина не в этом.
И на Западе и у нас — причины здесь, естественно, совершенно разные — сейчас высок интерес к проблемам морали, к проблемам человеческого поведения не только в общественной, но и в индивидуальной, семейной, интимной жизни. На Западе этот интерес усилился потому, что рядовой гражданин общества в условиях растущего отчуждения ищет порою опоры в сфере своего сугубо личного бытия, своих отношений с очень узким кругом близких людей. При всей своей стандартизованности быт, интимная жизнь все же остаются для него последним прибежищем, где он может так или иначе проявить свою индивидуальность, свой человеческий склад.
У нас причины того же интереса к бытовой морали прямо противоположные. Утверждение новой этики означает торжество ее принципов не только во взаимоотношениях человека с коллективом, с обществом, но и в той области, которая меньше подвержена прямому воздействию общества, — в личной жизни. Эта область все чаще оказывается предметом самого серьезного внимания наших социологов; интерес к ней совершенно естествен и закономерен. И когда появляется произведение, посвященное как будто бы именно острым и сложным проблемам, связанным с этикой любви, оно не может не обратить на себя внимания широких кругов читателей и, более того, вызывает искушение переосмыслить его проблематику применительно к их собственному духовному и нравственному опыту.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1973. – № 2. – С. 98-103.
Произведения
Критика
