Вильгельм Раабе. Секрет
(Отрывок)
Картинка из жизни времен Людовика XIV
I
НА УЛИЦЕ КЭНКАМПУА
Как подумаешь, что за странные истории происходят ежедневно в этом мире, так невольно подивишься тому, что всегда существовали и существуют люди, которые старались и стараются выдумывать необычайные приключения и с помощью пера и слова уверять своих легковерных ближних, что приключения эти правдивы. Люди, так поступающие, чаще всего обрекаются на общественное презрение, как болтуны и ветрогоны (если только их легкомысленное ремесло не достигает самого высокого уровня, то есть если они не становятся, как их называют, великими поэтами), и все здравомыслящие и благоразумные люди, зарабатывающие себе пропитание почтенным ремеслом, как-то: проповедники, ткачи, юристы, щеточные мастера, врачи, портные, сапожники и тому подобные, — смотрят на них свысока с пренебрежительной жалостью — и они правы.
Вот и я с раскаянием и грустью говорю:
— Confiteor, confiteor; Меа culpa, mea culpa!
— Вот и я начинаю мою правдивую историю.
Она произошла в 1692 году, столь злополучном для счастья и блеска французского короля и народа из-за неудачного морского сражения у Ла Ог. Тяжелая нужда и нищета царили в стране; в Гюйенне, Беарне, Лангедоке и в Дофине тысячи людей умирали от голода; банкротства, зверские убийства и восстания стали обычным делом; казалось, что звезда великого Людовика закатились.
Шел дождь, резким порывистый ветер дул над Парижем, дул ветер и на улице Кэнкампуа, пустынной, грязной и запущенной. Но если в этот пасмурный ноябрьский день выглядела отвратительно улица Кэнкампуа, то люди, ее населяющие, представляли еще более печальное зрелище. Не общее ли горе наложило свой отпечаток па все лица? О, какой жалкой казалась эта нация, считавшая себя первой в мире!
Пробило четыре часа, когда молодой человек лет двадцати восьми, худощавый, с желтовато-бледным лицом, черноволосый и черноглазый, в легкой и бедной поношенной одежде, вошел в кабачок «Герб дофина» на улице Кэнкампуа, чтобы проесть там свои последние гроши. Молодого человека звали Стефано Винакке, он родился в Неаполе и был авантюристом чистейшей воды. Когда он вошел в таверну, там царил поистине адский шум: сержант из полка Виллекье ссорился с корнетом из полка Руфей из-за игры, какой-то парикмахер спорил с лакеем принцессы Конти по вопросу о том, справедливо ли, что мосье де Помпонн, государственный министр, имеет столько же доходов, сколько принц крови; остальные гости весьма шумно беседовали о разных других вещах. В задней комнате, прилегающей к залу для гостей, разгоралась особенно острая словесная перепалка между хозяином «Герба дофина», Клодом Бюло, и его красивой изящной дочерью; одним словом, все ходило ходуном, и лишь служанка Марго, девушка из Пикардии, сохраняла хладнокровие; она стояла у камина, скрестив руки, взирала на суматоху и следила за тем, чтобы не забыть записать мелом каждую расколотую бутылку, каждый разбитый стакан на счет сержанта и корнета. Пикардийка Марго знала, что в случае необходимости конная стража восстановит в зале для гостей полное спокойствие, а то, что происходило в соседней комнате между ее хозяином и мадемуазель, доставляло ей величайшее удовольствие.
Пикардийка накрыла неаполитанцу стол у камина; иностранец был слишком голоден и слишком промок, чтобы думать в тот момент о чем-либо другом, кроме изгнания голода из желудка, а холода из прочих членов. Он спокойно сел на указанное ему место, ел и пил, сушил свою одежду, пока постепенно не пришел в себя и не приобрел способность обращать внимание на происходящее в зале. Ударом шпаги в плечо был серьезно ранен сержант полка Виллекье, в связи с этим арестовали корнета полка Руфей; с наступлением сумерек разошлись в разные стороны обыватели, лакеи, воры и бездельники — одни, чтобы добраться домой до темноты, другие, чтобы вершить в темноте свои темные дела. В таверне стало тихо, только в соседней комнате еще никак не могли успокоиться. У двери, ведущей на улицу, стояла служанка Марго и смотрела на дождь и темноту, в камине потрескивал и шипел огонь, бросая красный отсвет на расставленные в просторном помещении столы и скамейки; под закопченным потолком чадила тусклая висячая лампа. Никто теперь не мешал больше мрачному раздумью неаполитанца. Машинально позвякивал он несколькими монетами в своем кармане; что должен был он предпринять, чтобы не умереть с голоду, чтобы не замерзнуть на узких улицах этого грязного, холодного, зловонного Парижа? «О, Неаполь, Неаполь!» — вздыхал Стефано Винакке.
О да, провести ночь под открытым небом на берегу Тирренского моря совсем не то, что провести ночь под открытым небом на берегу Сены! Какая-то тупая сонливость овладела молодым итальянцем, его глаза непроизвольно закрылись, все более глухо и неясно доносились до него рыдания мадемуазель Бюлло и резкий голос разгневанного отца.
Но что это? Вдруг с итальянца слетел всякий признак усталости и уныния. Сидя на стуле, он наклонился в сторону двери, ведущей в соседнюю комнату, и с напряженным вниманием стал прислушиваться к происходящему там разговору. Из-за одного имени, произнесенного несколько раз, иностранец вдруг заинтересовался разговором отца и дочери.
Он прислушался еще более внимательно.
Не мастер ли Клод Бюлло в бытность мыловаром обанкротился — еще до того, как монсеньер герцог де Шольн дал ему деньги на устройство трактира «Герб дофина»?
Не была ли мадемуазель Бюлло очаровательным существом, в угоду которого стоило кое-что сделать?
При упоминании имени герцога де Шольна Стефано Винакке навострил уши.
«Ого, Стефано, не попадешь ли ты нежданно-негаданно в горшок с медом? Эге! Удача дороже всякого ума, — val piu un’oncia di fortuna, che una libra disapere. Будь начеку, будь начеку, Винакке!»
Чего только не говорил отец в соседней комнате! Но и дочка от него не отставала. Все веселей потирал руки Стефано; наконец дверь с силой распахнулась, и мадемуазель — eploree — стремительна вбежала в общий зал. За ней появился рассерженный папа со скрученной веревкой в руке:
- Ну, подожди же, тварь!
Стефано Винакке давно уже решил, что ему делать. Он бросился на рассвирепевшего трактирщика и схватил его занесенную руку:
- Мосье?!
- Мосье!
- Отпустите мою руку! Как вы смеете!
- Я не потерплю, чтобы вы так жестоко обращались с мадемуазель; ко мне, мадемуазель!
- Марго, Марго,— закричал наконец хозяин «Герба дофина».
Вошла Марго, но она не пришла на помощь своему хозяину, а, подбоченившись, стала наблюдать за происходящей сценой.
- Держите его, ради бога, держите его, он меня убьет, если вы его отпустите! — воскликнула мадемуазель Бюлло.
- Будьте спокойны, красавица; он вам не причинит зла. Фи, стыдитесь, мосье, как вы можете так обращаться с вашей милой дочерью?
- Я вас спрашиваю в последний раз, отпустите вы меня или нет?
- Ни за что на свете, если вы не отдадите мне веревки, синьор, и не дадите слово вести себя учтиво по отношению к дамам, синьор!
- Morbleu! —закричал хозяин «Герба дофина», и лишь одному богу известно, что бы произошло, если бы появление закутанного в плащ человека не положило конец этой сцене.
Плащ упал на землю, и трактирщик, дочка, служанка и итальянец в один голос воскликнули:
- Монсеньер!
Вошедший был Карл д’Альбер, герцог де Шольн, пэр Франции, видам Амьена, пожилой человек, в котором по виду никак нельзя было узнать «вельможу», причем его костюм простого горожанина, совершенно не был тому причиной; это был человек, о котором несколько лет спустя один писатель сказал: «Он ждет смерти развлекаясь, он щедр без разбора и у него очень притупившийся ум».
- Ого, да здесь довольно весело! — воскликнул герцог. — Notre Dame de Miracle, и Винакке тут! Скажите мне ради всех чертей...
Мадемуазель Бюлло не дала ему договорить, она подбежала к вельможе, рыдая, бросилась ему на шею и разразилась потоком слов:
- Монсеньер, я больше этого не выдержу; монсеньер, спасите меня от моего отца! Если бы не вмешался вовремя этот благородный молодой человек, он наверняка избил бы меня до смерти.
- Снова старая песня? Бюлло, Бюлло, скажите мне, ради бога, уж не думаете ли вы, что я сделал вас владельцем «Герба дофина» ради вашего красного носа? Говорю вам, вы должны ползать на коленях перед вашей милой дочерью, notre Dame de Miracle, предупреждаю вас в последний раз, обращайтесь с мадемуазель как подобает, или...
- О монсеньер! — взмолился мастер Клод, давно бросивший украдкой свою веревку в угол. Он низко кланялся, и при этом у него был столь подлый и угодливый вид, какой только мог быть у человека в правление великого Людовика. — О монсеньер, уверяю вас, она замыслила загнать меня прежде времени в могилу. Монсеньер, вы знаете ее лишь с одной стороны; я же... о монсеньер!
- Молчать! Вы негодяй, а мадемуазель — ангел! Успокойся, дитя...
- Монсеньер, он слишком зол. Монсеньер, если вы меня действительно любите, то не оставляйте в его власти.
- Успокойся, успокойся, прелестное дитя! Что, собственно, произошло?
- Да, что произошло?
И мадемуазель Бюлло и мастер Клод проявили необыкновенное красноречие, но до причины их спора нам нет никакого дела, следует лишь сказать, что, хотя герцог де Шольн в глубине своего сердца признавал правоту разгневанного отца, он из-за своей нежной привязанности к мадемуазель встал на ее сторону. Господин герцог де Шольн был очень рассержен! В прекрасном настроении пробирался он по улице Кэнкампуа в «Герб дофина», но вместо того чтобы найти здесь отдых и развлечение, он застал недовольство и ссору там, где он надеялся встретить улыбку и смех, ему пришлось осушать слезы; notre Dame de Miracle, уж очень это было досадно!
- Этьен, — обратился герцог к Винакке, — Этьен, я устал от этого шума; я хочу домой, и ты можешь ехать со мной. Мастер Клод, я выражаю вам свою всемилостивейшую немилость! Мадемуазель, меня очень огорчают ваши покрасневшие заплаканные глазки, доброй ночи, мадемуазель... К тому же я еще проиграл двести луидоров в ландскнехт, - пойдемте, Этьен Винакке, вы поедете со мной в отель, я должен вам кое-что сказать, у меня есть одна идея!
Напрасно мадемуазель Бюлло повисла на руке герцога, осыпая его сладчайшей лестью и ласками. Он отстранил ее, показал кулак расстроенному хозяину «Герба дофина», позволил Винакке набросить себе на плечи плащ и, в высшей степени раздосадованный, покинул таверну, где после его ухода сцена между отцом и дочерью возобновилась, однако на сей раз со всеми преимуществами на стороне мадемуазель. Мастер Клод понял, что был ослом, большим ослом; он смиренно молил о прощении и, униженно согнув спину, выслушивал каждое оскорбление, которое дочка бросала ему в лицо.
Между тем герцог и итальянец с трудом шлепали по грязи среди опасностей узких парижских улиц, пока не добрались до ожидавшей на углу кареты герцога. Низко кланяясь, лакей распахнул дверцу.
- Садись сзади, Этьен, я должен с тобой поговорить, — сказал герцог и откинулся на подушки.
- Будь начеку, Стефано, теперь и тебе может улыбнуться счастье, — пробормотал хитрый неаполитанец, и карета загромыхала по мостовой.
II
ЗОЛОТО!
Пока герцог де Шольн, сидя у пылающего камина, делает в своем отеле выгодное предложение бездомному бродяге Стефано Винакке — жениться на мадемуазель Бюлло, прелестном создании с улицы Кэнкампуа и тем самым выручить не только себя, но и герцога из несколько щекотливого положения, мы хотим рассказать, кто такой, собственно, был Стефано Винакке. Во Францию молодой неаполитанец прибыл в 1689 году в качестве лакея герцога, которому он оказал в Риме некоторые услуги деликатного свойства. Однако в этой стране итальянцу не удалось сразу осуществить все мечты, которые рисовала ему пылкая фантазия южанина. Нам неизвестно, что вынудило его оставить уже через год службу у своего покровителя и что побудило его поступить простым солдатом в полк Рояль-Руссельон. Мы знаем лишь, что в 1691 году он украл у полкового портного Николя, своего соседа по казарме, несколько офицерских мундиров, которые тот должен был починить, и дезертировал с ними, однако эта рискованная выходка чуть не кончилась для него трагически. По пути в Париж, город, куда этого странного человека уже давно влекло смутное предчувствие ожидавшей его судьбы, его поймали и, как беглого солдата, бросили в тюрьму, где он был приговорен к смертной казни, и только благодаря вмешательству графа Овернского ему удалось избежать виселицы. Выйдя в следующем году на свободу, он снова отправился в Париж, где мы с вами как раз и присутствовали при его прибытии в таверну «Герб дофина» на улице Кэнкампуа.
Ах, как странно, как причудливо может обернуться в конце концов человеческая жизнь! На этой планете мы — бедные слепые людишки, живем точно в густом тумане, который лишь временами то там, то здесь рассеивается, чтобы в следующую минуту еще плотнее сгуститься. У нас, побуждаемых к чему-либо и занимающихся каким-нибудь делом жителей мира сего явно смутное представление о происходящей вокруг нас сумятице. Почему мы должны в отпущенный нам короткий срок жизни без конца заботиться о других людях, когда у нас и своих собственных дел по горло? Над всеми облаками и туманами восседает господь. Он наблюдает за правильным ходом жизни людей; он следит, чтобы не запуталась нить поколений, которую он тысячелетиями разматывает с земного клубка. Только благодаря этим нитям происходит вращение солнца, луны, звезд; от всех светящихся точек тянутся нити к большому клубку в руке божьей, к последнему огромному клубку, где распутывается любой узел, могущий возникнуть при устремлении нитей в небесную высь; там все они гармонически сочетаются по цвету и качеству.
Вот такой-то узелок и завязался в земной нити! Мы находим его в истории нашей земли в конце семнадцатого и в начале, восемнадцатого столетия после рождества Христова, когда человеческие прегрешения, беспутство и испорченность переплелись между собой в отвратительный узел, когда война и разврат заключили между собой столь страшный союз, что современное поколение от всего этого в ужасе всплескивает руками.
Однако рассказчик, вспомнив об этом большом клубке в руке божьей, что может распутать все узлы, не всплеснул руками; он снял перчатку, отважно вмешался во всеобщий хаос и вытащил на свет давно погребенного, истлевшего и всеми забытого человека. Вот он — Стефано Винакке, в будущем мосье Этьен де Винакке, великий врач, знаменитый химик, алхимик и, наряду с Самуэлем Бернаром, самый богатый человек своего времени!..
- Итак, Этьен, — обратился герцог де Шольн к полуголодному, бездомному бродяге, — прелестная жена и отличное приданое...
- Servitore umilissimo!
- А также рекомендация к моему другу, герцогу де Бриссаку. Вы отправитесь в Анжу, — живите в деревне, как ангелы а la Claude Gillot, — я навещу вас — буду у вас крестным...
- А! — воскликнул итальянец, сделав туловищем движение, которое невозможно описать.
- Plait il?
- О нет, монсеньер! — воскликнул итальянец. — Вы — мой всемилостивейший, добрейший господин и повелитель. — Он до земли поклонился герцогу
- Когда должна быть свадьба, монсеньер?
- Чем скорее, тем лучше... ох!
- Монсеньер вздыхает?! — воскликнул быстро Стефано. — У монсеньера есть еще время взять свое слово назад; мадемуазель Бюлло очаровательная девушка, но если бы монсеньер соизволил оказать высокую милость и взять меня снова к себе камердинером...
- Нет, нет, нет, будет так, как я сказал, Винакке; вы женитесь на красавице, а я — ah notre Dame de Miracle, я уже позабочусь о том, чтобы мадам де Ментенон и патер ла Шез поскорей об этом узнали. Итак, идите, Винакке; до свадьбы вы снова будете принадлежать к моему штату, дворецкий о вас позаботится.
- Монсеньер — самый великодушный господин в мире! — воскликнул Винакке, целуя герцогу руку. Низко кланяясь, итальянец попятился к двери; а его покровитель смотрел ему вслед, тяжело вздыхая.
Закрыв дверь, итальянец пробормотал: «Черт возьми, будь начеку, Винакке! Стефано, мой сынок! Смотри во все глаза, моя куколка! Разве мне не было предсказано при рождении, что я буду разъезжать по столице Франции в карете, запряженной четверкой лошадей!»
Оставшись один в своих апартаментах, герцог потер лоб и вздохнул.
- О, мадам де Ментенон, великая женщина! Vive la messe!
Спустя восемь дней после изложенного на улице Кэнкампуа праздновали свадьбу, Хозяин «Герба дофина», к своему собственному удивлению и к удивлению всех соседей и соседок, выдавал замуж свою красивую дочь за совершенно незнакомого молодого человека, который не был даже французом. Судили и рядили об этом немало, но все сходились на том, что мадемуазель Бюлло просто глупа, не понимая, чего можно добиться в Париже с красивым лицом и безукоризненной фигурой.
Однако, поскольку мадемуазель Бюлло и Стефано Винакке своей судьбой были весьма довольны, то папа и соседи могли удивляться и судить, сколько им было угодно.
Присутствие на свадьбе всех слуг герцога де Шольна придало празднеству особый блеск; флейты и скрипки звучали в таверне «Герб дофина» до глубокой ночи. Пели, веселились и пили за здоровье молодых. К концу пиршество по обычаю того времени превратилось в настоящую оргию; при этом немало голов было разбито; в заключение пришлось вмешаться лейтенанту полиции и разогнать расшумевшуюся компанию. На следующий день молодые супруги отправились в Анжу к тамошнему губернатору, герцогу де Бриссаку, «бедному святому, чьего имени нет в календаре».
Была сильная метель, когда карета с новобрачными тронулась с улицы Кэнкампуа. Отец Бюлло и служанка Марго стояли на пороге и смотрели вслед карете до тех пор, пока она не скрылась из виду. Потом хозяин «Герба дофина», энергично пожав плечами, возвратился вместе с пикардийкой в общий зал таверны, еще носившей на себе отчетливые следы ночного свадебного пира.
- В общем, для меня это утешение и счастье, что я избавился от нее, — ворчал нежный папаша. — Иначе случилось бы еще какое-нибудь несчастье; мы с нею всегда жили как собака с кошкой. Вперед, Марго! За работу, милочка, за дело, чтоб в доме был порядок!
Дорогие друзья, тот, кто описывает жизнь Стефано Винакке, должен зорко следить, чтобы его след не затерялся в тумане. Как призрак мелькает перед рассказчиком образ авантюриста, то уменьшаясь до карликовых размеров, то чудовищно разрастаясь, подобно странному явлению природы, пугающему в горах путников, и известному под названием фата-моргана. Облик Стефано Винакке вырисовывается перед нами из рассказов современников то очень ясно, то туманно. Мы не знаем, что заставило его так быстро вместе с женой покинуть Анжу и возвратиться в Париж; мы знаем лишь, что девятого апреля 1693 года, в день, когда Роже де Рабютен, граф Дебюсси, окончил свою полную треволнений жизнь, папа Бюлло с большим удивлением всплеснул руками, увидев забрызганных грязью дочь и зятя, шедших пешком с весьма скудным багажом по улице Кэнкампуа к «Гербу дофина». Добрый старик не верил своим глазам и лишь тогда убедился в реальности увиденного им, когда мадам Винакке с рыданиями бросилась ему на шею, а Стефано, терзая душу, начал жалобно умолять приютить его и жену на некоторое время под отцовской крышей.
- Мы будем послушными детьми! — молила мадам Винакке.
- Мы будем недолго вам в тягость! — воскликнул Стефано.
- Ох, черт! Ох, черт! — заохал мастер Клод Бюлло, а пикардийка Марго толкнула его украдкой в бок, чтобы он остался твердым и не дал себя уговорить.
Но кто мог противостоять красноречивым словам Стефано Винакке?
Кончилось это тем, что молодая чета со своими бедными пожитками поселилась в таверне «Герб дофина», а мастер Бюлло и служанка Марго, после того как мадам Винакке переступила порог, вздыхая, смирились с неизбежностью.
«Ах, Марго, Марго, вот и кончились для нас хорошие деньки!» — вздыхал мастер Клод, и, в то время как возвратившиеся молодые супруги устраивались в верхнем этаже дома, опечаленный трактирщик и его служанка сидели друг против друга у камина в пустом зале таверны и находили утешение лишь в мудрых словах о том, что жизнь надо принимать как она есть. Затем обе стороны заключили компромиссное соглашение, в котором установили, что ни мосье Этьен, ни мадам не должны вмешиваться вдела папа и служанки Марго и что супруги сами будут заботиться о своем пропитании и одежде сообразно имеющимся в их распоряжении средствам. Квартиру, свет и отопление обещали предоставить мастер Бюлло и пикардийка Марго.
Это соглашение было торжественно подтверждено в письменном виде и скреплено печатью в присутствии одного из завсегдатаев таверны, подпольного адвоката ле Пудрие, и отныне они стали жить вместе так, как могли.
Но поскольку герцог де Шольн полагал, что он блестяще выполнил свои обязательства в отношении молодой четы, то источник его милостей становился все более скудным, пока не иссяк совершенно. Для ведения хозяйства на втором этаже «Герба дофина» пришлось искать другой источник, тем более что летом на улице Кэнкампуа появился на свет маленький Винаккето. Нужда и веяния времени сделали из Стефано шарлатана, но, во всяком случае, шарлатана гениального.
- Anima mia, не падай духом, мы еще будем ездить в карете, запряженной четверкой лошадей! — говорил Винакке голодающей жене. Вскоре он начал продавать соседям и соседкам, а также посетителям таверны лекарства против лихорадки и других неприятных недугов.
Постепенно жилище маленькой семьи превратилось в закопченную дочерна химическую лабораторию; с подлинной страстью занялся Стефано Винакке изучением монад и минералов, хотя он до последних дней своей жизни не научился ни читать, ни писать.
Этот странный человек неузнаваемо изменился: он уже не был больше бродягой и авантюристом, искавшим свое счастье на больших дорогах и улицах. День и ночь ходил он взад и вперед по комнате, нагнув голову и скрестя на груди руки, и размышлял. Кто мог знать, что он искал?
Почти такая же разительная перемена произошла и с молодой женой Винакке. Бывшая метресса герцога де Шольна преклонялась перед навязанным ей мужем, она стала вернейшей и нежнейшей супругой, какой и осталась до самой смерти Стефано.
Жена Винакке умела и читать и писать: сколько старых пожелтевших книг прочла она пытливому исследователю тихими вечерами, укачивая свое дитя!
У папа Бюлло теперь не было причин жаловаться на дикое, несдержанное поведение дочери. Таинственная власть, которую Стефано Винакке приобрел впоследствии над наиболее острыми и ясными умами своего времени, проявилась в значительной степени уже теперь — в более узкой сфере: папа Клод, пикардийка Марго, крючкотвор Грасьен ле Пудрие, все соседи и соседки склонялись перед черными сверкающими глазами Стефано. Камень был брошен в воду, и круги от него становились все шире; далеко, далеко, за пределами улицы Кэнкампуа распространилась известность Стефано Винакке!
Между тем в Германии, Фландрии, Испании, Италии и на море шла война. В Германии Мелак сжег Гейдельберг, причем фельдмаршал-лейтенанта Геттерсдорфа, «имевшего обыкновение прикрывать свою трусость большими париками и разукрашенными одеждами», — этого Геттерсдорфа, жалкого коменданта несчастного города, прокатили на тележке живодера перед выстроенными войсками принца Людвига Баденского, после того как палач сломал его шпагу. Из Фландрии маршал Люксембургский прислал с д’Артаньяном сообщение о победе под Неервинденом. В Каталонии был взят Розес. В Версале и в Париже в церкви пресвятой богородицы пели Те Deum laudamus. А в это время в Лиможском епископстве от голода погибло около десяти тысяч человек. В Лионе и в Руане люди падали на улицах, как мухи; многих находили с набитым травой ртом — так они надеялись поддержать свою жалкую жизнь.
После поездки в Бретань Стефано Винакке выехал с улицы Кэнкампуа, из дома своего тестя, и поселился на улице Бурль Аббе. Как пробившееся сквозь облака солнце, засияло счастье Стефано. Пять месяцев пробыл он в Бретани, и никто не знал, что он там делал, что искал, что нашел! Он ушел пешком, а вернулся в запряженной парой лошадей карете. Два лакея и камердинер обслуживали его на улице. Бурль Аббе, куда он переехал с улицы Кэнкампуа. Он заново оборудовал в своей теперешней квартире печи для химических опытов, по-новому составлял свои рецепты; и тогда распространился слух, будто мосье Этьен Винакке ищет камень мудрости и есть надежда, что он его в течение ближайшего времени найдет; тут снова перед рассказчиком появляется старый покровитель этого непостижимого человека, герцог де Шольн, давший ему две тысячи талеров для покупки угля, реторт и прочих приспособлений.
С божьей милостью в тысяча семисотом году великий секрет был раскрыт; Стефано Винакке изготовил таинственный порошок, Этьен Винакке делал золото!
В том же тысяча семисотом году мосье де Винакке купил у монсеньера, брата короля, на шестьдесят тысяч ливров бриллиантов.
Произведения
Критика
