Маленькая лениниана Алексея Крученых (в контексте ранней советской мифологии)​

М.Ю. Маркасов
Новосибирск

В 1924 году Алексей Крученых публикует два стихотворения – отклик на смерть В.И. Ленина – “На смерть вождя” и “Из жизни вождя”. Тексты характерны тем, что в них отсутствуют привычные для “дичайшего” из футуристов заумь и сдвиг. Кроме того, включенность Крученых, поэта, снискавшего себе славу радикала и маргинала, в официальную лениниану также может показаться странной.

Однако вспомним, что начало 20-х годов – это попытка вернувшегося из Тифлиса Крученых работать с московскими авангардистами, в частности с ЛЕФом, и приспособиться к новым художественным и политическим реалиям. Это во многом не увенчалось успехом. В 1923 году Алексей Крученых пишет социально ориентированные “Рур радостный” и “1-ое мая”, однако доля ангажированных текстов в объеме всего написанного поэтом крайне невелика, кроме того, как утверждает С.Красицкий, “социально-политические темы (антирелигиозная, антивоенная или, например, тема смерти Ленина) <…> в большинстве случаев <…> лишь внешний повод для решения литературно-языковых задач: возможно, рурские события действительно волновали Крученых, но, думается, более соблазнительным для него при обращении к этой теме <…> была возможность, отталкиваясь от самой фонетической фактуры слова “Рур” …” [1].

Вынужденный отказ поэта от публикации своих текстов и умолчание о нем в советской критике сделало футуриста нелигитимной фигурой на протяжении нескольких десятилетий существования социалистической поэзии: об этом может говорить тот факт, что, насколько нам известно, в последующих изданиях стихотворений поэтов, посвященном памяти Ленина, текстов Крученых не появлялось, несмотря на то, что его “лениниана”, во-первых, и структурно, и системой художественных приемов, и фонетически имитирует стих В.Маяковского, в то время ставшего относительным эталоном “советскости”; во-вторых, автор не использует, как говорилось выше, радикальных авангардистских стратегий, в-третьих, тексты “дичайшего” отвечают многим идеологическим концептам только начинающего формироваться соцреалистического канона.

В системе ленинианы нас будет интересовать лишь отдельный темпоральный аспект, а именно 1924 год, так как стихотворения Крученых встраиваются, безусловно, именно в этот временной промежуток и отвечают художественным требованиям эпохи. Данные два текста можно рассматривать как соцзаказ, как графоманию, которой Крученых был отнюдь не чужд, а можно предположить, что ощущение поэтом трагедии было искренне и нашло отражение в этих текстах. На самом деле, как нам видится, все три версии имеют право на существование.

В ранней лениниане 1924 года превалируют стихотворения откровенно графоманские, но довольно обширный корпус текстов не лишен художественных изысков. Преобладание некачественной литературы обусловлено, конечно, не темой и объектом описания, но идеологической подоплекой компоновки и соцзаданием. Важной составляющей траурной ленинианы стало включение в поток “скорбных элегий” стихотворений непрофессиональных поэтов. И такое включение было сознательной политикой государства. Так, например, наряду с известными поэтами Н.Асеевым, С.Третьяковым, Д.Бедным, В.Каменским, В.Брюсовым, М.Светловым и многими менее популярными поэтами, печатались рабочие, красноармейцы, крестьяне: “Филюков, рабочий Гостреста “Северолес””; “Злотин, красноармеец”; “Ал.Мушникова, работница Почтамта”; “Брюнчугим, безработный” [2]. Привлечение к писательскому труду непрофессионалов было тенденцией 1920-х годов, “формовкой советского писателя” (Добренко).

Также составляющей государственной политики в области литературы [3] было создание “коллективных” авторов. Один из примеров – стихотворение “Склони главу”, подписанное так: “Рабочие фабрики Высоковской мануфактуры Клинского уезда”:

Покойся вечным сном, наш гений,
И знай, что мы в душе храним
Уроки всех твоих учений
И верим в то, что победим [4].

Текст изобилует поэтическими штампами XIX века, ставшими в массовом сознании эталоном правильной поэзии: “склони главу”, “почивший”, “покойся вечным сном”, “в душе храним уроки”, а также отличается простейшей рифмовкой. Поистине шедевром спонтанного примитивизма, на наш взгляд, является стихотворение неизвестного крестьянина:

Спи мой Ленин, спи прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо светит месяц ясный
В мавзолей твою [5].

Е.Добренко отмечает, что “если бы, например, балладу “Кузьма” написала не работница ткацкой фабрики О.Канунова, а Даниил Хармс, мы бы сегодня говорили об абсурдизме и особом поэтическом видении автора” [6].

В этом контексте Алексей Крученых сознательно избегает радикальных приемов поэтики примитива. Наоборот, имитация разговорной речи, многоточия, полифония, монтажное построение событийных сегментов текста, элементы “потока сознания”: Бежать…позвать…- / но куда?/ Кругом пустота …/ Горько у горла…помощь где?../ Замешалася голова…, визуальные метафоры, имитирующие кинематографические кадры: Бежит комсомолец Сергей / слезы – глаза, / руки – дрожь; И вот – / весть облетела / станции, / города, / селения, / скорбь кипятком поползла, / и дальше / и дальше, / крепом шурша... / Застыли веселые рты, / танцы, / театры, / бывшие зрелища…[7], - делают текст семантически сложно организованным. “Опрощение” проявляется, скорее, не в особенностях художественной формы текста, а в системе атрибутики культового образа. Так, простота Ленина подчеркивается информацией о его якобы крестьянском происхождении и внимание читателя акцентируется на элементах одежды: Был у Ленина костюм не новый, / - нет, не совсем так! - / Кепка фабричного, улыбка, / в работе веселой / три года один и тот же пиджак! / Был Ленин крестьянского рода / - нет. И еще не так! (304).

Особое значение в мифологическом портрете Ленина имеют отдельные части тела: многие поэты настойчиво изображают лоб (реже глаза и руки), а также метонимически соотносимые с ним “мозг”, “голову” и “череп”: “За весь мир размышлял этот лоб”, “За мудрую лысину / Гениальной его головы”, “Наш зоркий вождь, наш большелобый гений”, “Белый задумчивый лоб”, “Мильоноглавый Ленин” [8]. В стихотворении Александра Жарова “На смерть Ленина” (последняя цитата) вождь предстает перед нами как некое хтоническое чудовище с бесконечным количеством “нужных” частей тела. М.Вайскопф говорит о поэме В.Маяковского “Владимир Ильич Ленин”: “Сравнительно незадолго до поэмы о Ленине Маяковский в черновиках “V Интернационала” наделил его, как подметил Якобсон, приметами чудовищного Вия: ”Ленин / медленно / поднимает вечища. / Разжимаются губ чугуны“” [9]. Крученых не избегает официальной гиперболической “головографии”: Был у Ленина лоб огромный, / Чтобы думать за весь земной шар, / из разбросков всесветных / проклятий и стонов / новую жизнь построить / резким ударом!.. (304), и Ленин, в согласии с ритуальной символикой, обретает статус божества, демиурга, семиотизирующего мир. Гиперболичность эта идеально воплощается в религиозной поэме Маяковского: “Он / в черепе / сотней губерний ворочал, / людей / носил / до миллиардов полутора” [10]. Ср. также в стихотворении 1920 года “Владимир Ильич!”: “Металось / во все стороны / мира безголовое тело. / Нас / продавали на вырез. / Военный вздымался вой. / Когда / над миром вырос / Ленин / огромной головой” [11].

Во всех контекстах безусловна экспликация символики мыслительного, интеллектуального в противовес физическому, телесному [12], однако лоб и голова имеют и сугубо карнавальную семантику – это “гротескный образ смешанного тела”, хотя смысловые возможности связи изображаемой культовой фигуры со смеховой стихией многими из поэтов не привлекались, более того, вообще не осознавались, так как задача авторов заключалась в создании героико-патетического и трагического образа. Однако именно здесь спонтанно происходят смещения в сторону комического.

Так, например, обратимся к стихотворению С.Третьякова “Мы помним”, в котором использованы футуристические графические приемы (имя и фамилия вождя в черной рамке):

Цехи, конторы, трюмы
Свел один паралич:

Кончился старый Ильич [13].

Во-первых, обращает на себя внимание глагол “кончился”, в данном контексте звучащий как грубое просторечие в силу сочетания со словом “старый”. Во-вторых, определенный эффект создает и рифма “паралич – Ильич” (хотя слово “паралич” не соотносится в данном стихотворении конкретно с образом Ленина): телесная немощь категорически не входила в мифологическую парадигму Ленина, к тому же и в реальности степень болезни главы государства старались особо не афишировать.

В стихотворении Сергея Минина “Над могилой” читаем: “Замолк и затих он, великий мертвец” [14]. Если принять за константу идеологический миф о божественной сути вождя, то из этого следует, что гениальным Ленин может быть не только во всех областях общественной жизни, но и в сверхъестественных свершениях. И, действительно, посмертное существование, то есть форма ленинского погребения в мировой истории уникальна, потому что “Ленин с самого начала был одновременно и закопан и выставлен. Ленинский мавзолей есть синтез пирамиды с музеем. <… > раньше тело умершего почиталось в его абсолютном инобытии, то тело Ленина почитается <… > именно потому, что ему не соответствует более никакая духовная реальность [15].

Наконец, в потоке ранней ленинианы привлекает внимание несоответствие траурной тематики и выбранного автором стихотворного размера – 4-хстопного хорея, как известно, передающего “мажорный”, “плясовой”, инфантильно-детский ритм:

Мы, казахи и киргизы,
Прежде пасынки земли,
Мы, казахи и киргизы,
Счастье жизни обрели.
Никогда еще, киргизы,
Не сияла так звезда!
Мудрецов таких киргизы
Не знавали никогда! [16].

Напомним, что сам текст называется “Плач [sic!] о Ленине”. Национальная политика – один из краеугольных камней в официальной лениниане. Н.Тумаркин пишет, что “претензии на интернационализм свидетельствовали как о стремлении поощрить “национальную гордость великороссов” за своего вождя, так и о попытках сделать Ленина символом политической легитимности в глазах нерусского населения бывшей империи. Последнее обстоятельство приобрело особое значение для ленинского культа после 1924 г., когда в каждой республике лениниана хлынула широким потоком, вкупе с клятвенными заверениями, что Ленина обожает то или иное национальное меньшинство” [17].

Вообще, опознавательным знаком ранней ленинской мифологии являются слова “траур”, “плач”, “скорбь”, “тоска”, “печаль”, “горе”, “стон”, “страдание”, “рыдание” и т.д.По сути дела, всяотечественная лениниана представляет собой причудливое жанровое смешение оды, панегирика и плача. После 1924 года “траурная” символика практически исчезает, что, безусловно, закономерно, но внутри нее формируется мысль о советском лидере как о новом мессии, потому что “… смерть Ленина в январе 1924 года резко активизировала в официальной литературе и публицистике религиозные импульсы, обретавшие для себя выражение в привычной и понятной всем системе панихидно-одических жанров и новозаветных ассоциаций. Именно <…> в аппаратных кругах вырабатывается столь эффективно использованное потом Сталиным представление о партии как новой Церкви, наделенной, так сказать, соборной ленинодухновенностью. Уже 22 января 1924 года, в обращении ЦК РКП “К партии. Ко всем трудящимся”, учение ап.Павла о Церкви как Теле Христовом <…> было бодро приспособлено к советским условиям: “Ленин живет в душе каждого члена нашей партии. Каждый член нашей партии есть частичка Ленина. Вся наша коммунистическая семья есть коллективное воплощение Ленина” [18]. Религиозная (или псевдорелигиозная) основа ленинского культа, а именно две ее составляющих: констатация бессмертия и присутствия Ленина в каждом из индивидуумов – проявляется в той или иной форме у каждого из поэтов практически без исключения. В некоторых случаях эта основа выражается в прозрачных церковных символах, как, например, у Демьяна Бедного: “святыня”, “алтарь”, “ковчег завета” или в трансформированных идиомах: “…он в каждом из нас”, “…Ленин живет в нас”, “Ильич в тебе” (ср.: “Христос в каждом из нас” и т.д.), “везде живые Ильичи” “Посевом взойдет его слово” (ср. библейские метафоры зерна и сеятеля)[19].

Алексей Крученых сохраняет общий скорбный настрой, избегая откровенно религиозного подтекста [20] и компонуя свой “цикл” по принципу оппозиции “смерть/жизнь”: первое стихотворение называется “На смерть вождя”, второе – “Из жизни вождя”. Первый текст соответственно строится автором на основе “траурной” лексики: “горько”, “слезы”, “скорбь”, “траур”, “печаль”; во втором полностью отсутствует упоминание о смерти большевистского правителя, кроме, разве что, рефрена Был у Ленина… (вариант: Был Ленин…), который скорее служит темпоральным показателем, наоборот, “следы” хореической инерции и повтор ключевой фразы нет, и еще не так придают тексту довольно бодрый и динамичный ритм. Жанр “Из жизни вождя” определен автором как плакат. Плакат предполагает, на наш взгляд, как минимум два признака (если это не короткий текстподпись): наличие относительно статичной визуальности, передаваемой средствами языка, и пропагандистской риторики. Но текст решен Крученых не в визуальном варианте: только элементы внешнего облика Ленина: пиджак, кепка, костюм, голос громовый - могут интерпретироваться в качестве “картинки”. В “На смерть вождя” преобладание звука: ударило, гул, весть облетела, слышали, слышно, шурша, звал, - являющегося в тексте основным маркером скорбной темы, и изображения (бегущий комсомолец и особенно панорама воздвигаемого миллионами / рабоче-крестьянских рук гигантского памятника, развертываемая поэтом в последней строфе) более очевидно. Скорее всего, Крученых, следуя футуристическому художественному “произволу”, сознательно не стремится к точному соответствию своего текста заявленному жанру. Пропагандистско-панегирическая же дискурсия в стихотворении налицо: герой “одического” словословия номинируется как вождь, герой, пахарь, воин, которого не было лучше.

Первый текст состоит из четырех частей, в трех из которых так или иначе представлен факт смерти Ленина или обыгрывается мотив плача, в последней же части трижды повторяется слово “памятник”: поэт располагает количество повторов по принципу градации – памятник достигает в конце стихотворения гиперболических размеров: Руками рабочих / памятник грозный / в честь Ильича / на Красной площади / закрасуется! / А за ним / и в других городах / СССР! / Миллионы / рабоче-крестьянских рук / памятник / Ильичу / день и ночь / куют!.. / Памятник Ленину – вся земля! / И видит вражье, / сквозь страх и визг, / надпись на нем / краснеется: Коммунизм!.. (304). Буквально маниакальное стремление материализовать память о вожде, идея создания грозного идола, реализованная в тексте в примитивистской манере, обусловлены не только предсоцреалистической идиоматикой и эстетикой, выстроенной на философии “общего дела” Николая Федорова, но и авангардистской стратегией материализации принципиально нематериального.

Два стихотворных текста Алексея Крученых, которые позволяют считать поэта-авангардиста одним из официальных панегиристов [21], включившим свое творческое “я” в систему тоталитарных жанров, добавляют к его поэтическому портрету еще один штрих и погружают в контекст традиции и эпохи.

Примечания

1. Красицкий С.Р. О Крученых. Вступительная статья // Крученых Алексей. Стихотворения. Поэмы. Романы. Опера. СПб., 2001. С.32.
2. Ленин в советской поэзии. Л., 1970.
3. “Фабрики по производству поэтической продукции”, идея коллективного творчества – этот проект генетически восходит, безусловно, к авангардистским художественным стратегиям, получая свое развитие в соцреализме.
4. Ленин в советской поэзии. Указ. соч. С.169.
5. Цит. по: Добренко Е. Формовка советского писателя. СПб.,1999. С.360.
6. Там же. С. 356.
7. Крученых Алексей. Стихотворения. Поэмы. Романы. Опера. СПб., 2001. С.302 303. Далее тексты Крученых цитируются по этому изданию. Номер страницы указан в круглых скобках после цитаты.
8. Ленин в советской поэзии. Указ. соч. С.131; 123; 160; 201; 117.
9. Вайскопф М. Птица тройка и колесница души: Работы 1978 – 2003 годов. М., 2003. С.445.
10. Маяковский В. Полн. собр. соч.: В 12 т. М., 1978. Т.3. С. 303-304.
11. Маяковский В. Указ.соч. Т.1. С. 193.
12. См. также у М.Вайскопфа: “…в старой традиции соматическая аллегорика неизменно подчиняла исполинское отечественное “тело” (город, страну) “голове” - монарху” (Вайскопф М. Указ. соч. С. 423). Наиболее частотно в панегирической поэзии сравнение Ленина с Солнцем (слово нередко написано с большой буквы). В 1920-е годы “солнечный демиург” Ленин становится и электрическим Прометеем: вспомним идиому “лампочка Ильича”.
13. Ленин в советской поэзии. С.133.
14. Там же. С.147.
15. Гройс Б. Утопия и обмен. М., 1993. С.64-65. Интересно заметить, что ритуал традиционного европейского погребения (в земле) подсознательно реализован в некоторых текстах ранней ленинианы. Например (выделено нами – М.М.):
    В этот миг на площади московской,
    У подножия стены Кремлевской,
    Опускают в землю Ильича… Или:
    Кто-то скорбно рыдал навзрыд.
    Кто-то молча упал на колени:
    Был в могиле друзьями зарыт
    Владимир Ильич Ленин (Ленин в советской поэзии. С.150 – 151).
16. С точки зрения современного читателя, в сознании которого Ленин прочно ассоциируется с особой формой посмертного “существования”, данный контекст (в землю, зарыт) может показаться более чем абсурдным.
17. Ленин в советской поэзии. Указ. соч. С.203.
18. Тумаркин Н. Ленин жив. Культ Ленина в советской России. СПб., 1997. С.95. Знаменательна в этом смысле поздняя лениниана, в некоторых своих образцах порождающая соцартовский гибрид патетики и знаменитых советских анекдотов про чукчу: “Ходит сказка в народе, / будто был у нас Ленин, / Будто чукчи с ним встретились, / словно с родным отцом. / И жива эта сказка / уже не одно поколенье, / И об этом Вуквол / на клыке нам поведал резцом”. (Тынескин В. Ленин на Чукотке // Ленин в поэзии народов Советского Крайнего Севера. Л., 1970. С.67).
19. Вайскопф. Указ. соч. С.447.
20. Ленин в советской поэзии. Указ. соч. С.177; 168; 190; 192; 124; 187. В радикальности своего неприятия церковной атрибутики и “богохульстве” Крученых порой превосходит Маяковского; разница заключается лишь в объемах написанного на эту тему. См., например, “Мороженицу богов”.