Альберто Моравиа. Бо
Р. Хлодовский
Книга, как это часто бывает, названа по одному из включенных в нее рассказов, и понять, почему именно этот рассказ дал заглавие всему сборнику, не так уж сложно. Альберто Моравиа по-прежнему прост, грубоват, рационалистичен и предельно ясен. Бернард Шоу, несомненно, зачислил бы его произведения в разряд «неприятных», чувство почти физического отвращения, которое вызывает рассказ «Бо», автором предусмотрено и рассчитано едва ли не с математической точностью.
Последняя книга Альберто Моравиа примыкает к двум предшествующим и отчасти знакомым нашему читателю сборникам — «Пай» (1970) и «Другая жизнь» (1973). С этической проблематикой творчества Моравиа заглавия эти связывает принцип иронии.
В последние годы скептицизм Моравиа неудержимо растет, существенно ограничивая познавательные возможности того метода, который некогда столь явственно обозначился в «Презрении» и в «Чочаре». «Бо» — уже не нравственное понятие, а всего лишь междометие, которого вдобавок нет ни в одном словаре. Оно диалектально и означает ироническое недоумение. Когда сегодняшнего римлянина спрашивают о чем-нибудь таком, чего он не понимает и толком объяснить не может, римлянин пожимает плечами и говорит: «Бо!» Думаю, что именно так ответил бы Моравиа, если бы его спросили, что он хотел сказать своей книгой. Но это не значит, конечно, что в ней не содержится достаточно определенных ответов на те вопросы, которые ставит перед писателем жизнь.
В сборнике «Бо» тридцать новелл. Каждая из них рассказана от лица женщины. Автор «Римлянки» и «Чочары» заканчивает сейчас новый роман, который тоже будет вести «я» бывшей участницы студенческой «контестации». Откуда же такое пристрастие к женской маске?
Открывая книгу, читатель сразу же становится свидетелем беседы между героиней и ее мужем; она азартно доказывает, что женщины совсем не таковы, какими кажутся и какими их представляют себе мужчины. Она говорит:
«— Я сама женщина и знаю женщин; уверяю тебя, что среди них нет ни одной, которая не была бы лицемерной, лживой, неверной, ненадежной, неискренней. Однако, когда посмотришь на женщину с точки зрения женщины, это самое лицемерие исчезает и обретает иное название. В этом-то все и дело. Женщины лицемерны только по отношению к мужчинам, а вовсе не вообще.
Мой муж усмехнулся, наклонившись над тарелкой, а потом спросил:
- А как же именуется лицемерие с точки зрения, как ты выражаешься, женщины?
- Оно именуется воображением, независимостью, властью, свободой, приключением, жизнью и так далее.
- Приведи какой-нибудь пример.
- Хоть тысячу.
- С меня хватит и одного».
После этого следует рассказ. Понятие «пример» определяет его довольно точно, особенно если вспомнить, что в старой итальянской литературе «примером» назывался особый жанр, близкий притче или, как теперь говорят, параболе. Выдвинутый «героиней» Моравиа тезис в рассказе не доказывается. В книге нет даже попытки воссоздать психологию современной итальянки или изобразить жизнь в каком-то специфически «женском аспекте». На обложке Моравиа совершенно напрасно назван «убежденным феминистом». Феминисткам сборник как раз не понравился. Одна из активных участниц этого движения университетская преподавательница Бьянка Мария Фроботта во время обсуждения «Бо» упрекнула Моравиа в отсутствии реализма, а также в том, что он совершенно не разбирается в теперешнем «женском вопросе». «Твои так называемые женщины,— заявила она писателю, — не выражают пережитое ими подлинно и свободно, они действуют механически, как автоматы».
Это верно. Тем не менее вряд ли правильно ставить в вину автору «Бо» то, что он изобразил итальянскую женщину недостаточно правдиво или в чересчур мрачном свете, как это сделала на том же обсуждении писательница Эдит Брук. Сегодняшний Моравиа сознательно отвергает возможность спокойного объективного воспроизведения действительности. «Писатель, — утверждает он, — это тот, кто совершает акт произвола над действительностью, в противном случае он не писатель...» Суждение по меньшей мере спорное, но еще Пушкин предлагал судить истинного художника по тем законам, которые он сам над собой признает. Параболические новеллы «Бо» построены по принципам, во многом прямо противоположным тем, по которым когда-то строились «Римские рассказы».
Все героини рассказов «Бо» тоже живут в Риме, но уже не на рабочих окраинах, а, как правило, в районе Париоли, населенном богатой, преуспевающей буржуазией. Впрочем, слово «живут» здесь не очень уместно. Трудно назвать жизнью чисто физиологические отправления, даже если они перемежаются светскими коктейлями, прогулками в роскошной машине и свиданиями с террористами и уголовниками. Женская маска понадобилась Моравиа прежде всего для того, чтобы продемонстрировать бесчеловечность и противоестественность окружающего его мира именно с той точки зрения, которая многим писателям представлялась наиболее естественной и человечной. Боккаччо и Лев Толстой писали от лица женщины, чтобы одухотворить механизм социальных связей и показать скрытую за ними «живую жизнь». Автор «Бо» поступает как раз наоборот. Женщина в этой книге низведена до голой плоти и даже «суперплоти». Именно так озаглавлен в ней один из лучших рассказов.
Человек, лишенный духовности, перестает быть человеком. Это банально. Но Его «суперплотские» героини мечтают вовсе избавиться от тела, надеясь таким способом вновь обрести независимость, воображение, жизнь, отнятые у них вещами и сексом. Такого рода парадокс положен в основу новеллы «Бремя жизни». Женщина попадает в руки гангстеров и, когда понимает, что те намерены торговать ее плотью, не только не пугается, а, напротив, испытывает чувство огромного облегчения. Рассказ кончается словами: «Кому еще удавалось освободиться от собственного тела и, несмотря на это, продолжать жить?»
Со времен романа «Скука» Альберто Моравиа настойчиво утверждает, что пассивное созерцание жизни — прежде всего природы — является тем оптимальным состоянием, которое человек может обрести в этом все более безумном, безумном, безумном мире. В рассказах «Бо» мысль эта тоже присутствует. С предельной демонстративностью она выявлена в новелле «Квартира».
Героиня-рассказчица перебирается в квартиру своей случайной знакомой, преуспевающей проститутки, чтобы подготовиться к экзаменам и вообще хотя бы месяц пожить одной. В квартире она повсюду обнаруживает записки, которые указывают ей, что она должна или чего не должна делать. Записки похожи на приказы, исходящие от вещей, и героиня им покорно подчиняется, ибо, как говорит она, «разве не является судьба приказом, противостоять которому бесполезно?».
Повинуясь приказам квартиры, героиня облачается в белье и платье проститутки и, видимо, вполне готова сыграть роль, предназначенную ей «судьбой». Однако когда раздается телефонный звонок, она на него не откликается. Телефон звонит властно, требовательно и раздраженно, но героиня не поднимает трубки. Вместо этого она подходит к окну и смотрит на небо, на крыши домов, на чахлую зелень чьего-то садика.
Рассказ заканчивается словами: «Я вдруг ясно поняла, что пришла сюда и сделала все, что сделала, в конечном счете только для того, чтобы получить возможность посмотреть вот так в окно на подернутое тучами небо, на крыши домов Париоли, на деревья в саду. После этого мне не оставалось ничего другого, как переодеться, взять свои чемоданы и уйти». В этом мораль рассказа. Примирение с гнусной действительностью моралист Моравиа никогда не проповедовал и не проповедует. Более того, он довольно последовательно предупреждает против тех зачастую весьма парадоксальных форм соглашения с действительностью, которые культивируются сейчас на Западе в некоторых слоях так называемой «радикальной» интеллигенции. Почти во всех рассказах последнего сборника Моравиа заставляет своих очень буржуазных «героинь» весьма темпераментно бунтовать не только против той самой буржуазной действительности, которая, казалось бы, должна была интегрировать их полностью, без остатка, но и против всего на свете — «против семьи, против города, против целого мира» («Гром и молния»), «Героиня» рассказа «Бо» (ее зовут Себастиана) признается: «Как только я просыпаюсь, меня охватывает такая ярость, что, окажись мир, не знаю, тарелкой или стаканом, я, не поколебавшись и секунды, швырнула бы его обпол и разбила вдребезги».
Ярость эта, по словам Себастианы, беспричинна, иррациональна и вроде может быть сведена (как на то и намекнул в одном из интервью сам Альберто Моравиа) к некой «экзистенциальной бесцельности». Однако при всей своей абстрактности и видимой беспредметности она вовсе не столь безобидна, как это может показаться на первый взгляд.
Ярость Себастианы слепа. Но она слепа именно потому, что целиком и полностью вписывается в тот буржуазный мир, против которого она направлена. И это уже не парадокс. Анархическое бунтарство в рассказах «Бо» не только дегероизируется — оно предстает как обратная сторона довольно-таки зловещего мещанского конформизма. Столкнувшись не просто с нравственным уродом и сексуальным маньяком, а с оголтелым фашистом, проповедующим разделение человечества на расу господ и расу рабов, Себастиана, всегда считавшая себя «прирожденной мятежницей и бунтовщицей», вдруг ощущает, что «достаточно одного приказа, отданного должным тоном и в подходящий момент, чтобы она тут же превратилась в послушного, дисциплинированного солдата, покорно вытягивающегося перед своим офицером».
Мещанская ярость, автоматизированная и соответственным образом направленная, может снова представить вполне реальную угрозу. «Неприятные» притчи «Бо» вызывают не только чувство омерзения к так называемому буржуазному благополучию, но и заставляют задуматься о завтрашнем дне. Автором это тоже предусмотрено. Несмотря на весь свой скептицизм, Альберто Моравиа остался непримиримым антифашистом.
Л-ра: Современная художественная литература за рубежом. – 1977. – № 4. – С. 32-35.
Критика
