Васко Пратолини. Земляки
Товарищи
С октября по июнь — вместе с каменщиками, водителями грузовиков, рабочими и студентами из района моста Мильвио и башни Квинто. Вместе со служащими и «докторами» района Фламинио. Были среди моих товарищей и жители Аквачетоза, и жители Фьюмароло.
Нино
Один из них, Нино, жил в лачуге на самом берегу Тибра. Только представьте себе самую жалкую лачугу. И в ней он обитал вместе с женою и детьми. Зимой ветер врывается в щели, в комнате сыро, как в подземелье. На противоположном берегу у самой реки расположилось здание Морского министерства, а по соседству — дворцы, там же виднеются красивые дома с верандами и купальнями, выложенными майоликой; а теперь взгляните на другой берег, здесь река изгибается, являя взору пустынный берег, открытый солнцу и ветрам, берег в духе Петрарки; и на этом-то берегу в скверной лачуге жил Нино уже двадцать лет. Целых двадцать лет. Он жил в ней с женой и детьми, которые появлялись на свет один за другим. А вместе с ними в лачуге долгие месяцы хранилось оружие, собранное еще в сентябрьские дни. Винтовки и гранаты. Раз в неделю Нино по ночам смазывал затворы, проверял спусковые крючки. В своей рыбачьей лодке он поднимался вверх по течению реки, спускался вниз — отвозил ящики с гранатами и обоймы с патронами калибра 7,65, в дни, когда в том была нужда. Он отвозил оружие по реке, как можно ближе к месту, где его должны были пустить в ход. Нино был невысок ростом и скован в движениях, но при этом ловок, у него были небесно-голубые глаза младенца и сильные руки, которыми он до боли сжимал вашу руку, здороваясь. Когда его угощали сигаретой, он не считал нужным рассыпаться в изъявлениях благодарности. Он любил повторять: «Наша возьмет, наша возьмет». Он не пропускал ни одного собрания, ни одной условленной встречи. А потом снова садился в лодку и ловил рыбу, чтобы заработать на обед или на ужин себе и близким. Даже в феврале он уже был черен от загара. Нино всегда смотрел прямо в глаза собеседнику; и если взгляд его оставался пристальным, а нос морщился, это означало, что он собирается заговорить: «Мне хотелось бы, чтобы вы объяснили…» Однажды он без моего ведома поделился со мной картофелем — незаметно опустил мне в каждый карман по две картофелины.
19 марта
Наконец-то у нас более или менее надежное убежище; и моя жена, ожидавшая ребенка, могла вздохнуть с облегчением. Комната на верхнем этаже, под самой крышей. А вокруг — целая вереница балконов, по которым в случае чего мы рассчитывали легко спастись. В тот мартовский вечер я возвращался домой. По дороге я купил два яйца «прямо из-под курицы». (В те дни на каждом углу сидели торговки яйцами.) Я мечтал, как мы сварим эти яйца и насладимся вкусной едой. А после ужина мне предстояло отнести подпольному издателю очередную часть перевода Сент-Бёва: книга должна была вскоре выйти, деньги же мне были очень нужны. Домой я пришел минут за пятнадцать до комендантского часа. В комнате никого не было, на столе лежала записка от жены. «Кажется, начинается, — писала она. — Хочу воспользоваться последним трамваем, чтобы добраться до родильного дома». О, какая это была ужасная ночь! Около часа началась пальба, которой, казалось, конца не будет, чудилось, будто выстрелы раздаются под самым моим окном. Едва рассвело, я кинулся в больницу, но девочка еще не родилась. (В том, что родится девочка, мы не сомневались, и еще ночью я придумал ей имя.) Жена была в ужасной тревоге, она все время повторяла:
— Как это я ошиблась!
Словно в ответ на ее слова послышался душераздирающий рев сирены, и почти тотчас же над городом появились самолеты союзников, они сбросили бомбы на соседний вокзал. Стекла в палате задребезжали, потом разлетелись вдребезги от взрывной волны. К шуму и грохоту взрывов примешивались стоны рожениц и визг новорожденных! Во время суматохи и толкотни в бомбоубежище купленные накануне вечером яйца, о которых я и думать забыл, треснули у меня в кармане. Когда воздушная тревога миновала, я сказал жене:
— Одевайся, и пойдем. Я провожу тебя в клинику в более тихом районе. В ближайшие ночи закончу перевод, и мы расплатимся. Если б только Сент-Бёв мог себе такое представить!
Мы вышли из больницы, подошел трамвай, и мы сели в него. Но едва вагон тронулся, какой-то человек, раскинув руки, прямо по рельсам кинулся навстречу трамваю. Вагоновожатый затормозил, а человек крикнул:
— Они устроили облаву на виа Номентана!
Я сказал жене:
— Жди меня в клинике. Мужайся.
И сошел с трамвая вместе с другими мужчинами; мы кинулись врассыпную, спеша убраться подальше. Я сделал большой крюк по кварталу Италиа — рассчитывал выбраться из опасного района, а потом снова вернуться на нужную мне улицу. Свернув на площадь Болоньи, я внезапно увидел, что дорога перегорожена, и какой-то таможенник уперся стволом винтовки мне прямо в грудь:
— Давай сюда, сюда! — заорал он.
На площади царило возбуждение, как во время тревоги. Из-за спины моего преследователя вынырнули два паренька. Сперва я был напуган наведенной на меня винтовкой, но, ободренный их поступком, пришел в себя и кинулся вслед за ними. Один из подростков крикнул:
— Вперед, вперед, мы спасены!
Сзади послышались выстрелы, но, как мне показалось, стреляли в воздух. В эти самые минуты на свет появилась моя дочь Аврелия.
День кровавой расправы в Ардеатинских Рвах
О расправе я узнал, купив в газетном киоске «Мессаджеро». Случилось так, что в то утро я чувствовал себя счастливым. Ночь я провел в убежище, надежнее которого трудно было найти, — в клинике на виа Карильяно. Я спал в кресле у самого изголовья моей жены, между ее кроватью и колыбелью нашей новорожденной дочери. Газетный киоск помещался на углу, возле площади Квадрата — он и сейчас еще стоит на том же месте, и всякий раз, когда я подхожу к нему, я мысленно вновь переживаю то мгновение: он навсегда неотделим для меня от воспоминания о той драме. Держа газету в руке, я прислонился к дереву, и если я скажу, что у меня все поплыло перед глазами, это будет святая правда. Меня будто со всего размаху ударили в грудь, и, чтобы не упасть, я так и остался стоять, тесно прижавшись спиной к платану.
Через несколько часов в жилище одного рабочего на виа Дуки ди Кастро (в районе моста Мильвио) я должен был председательствовать на собрании руководителей боевых групп. Нам, как обычно, предстояло решить вопрос о транспортировке оружия и установить, кто именно будет следующей ночью разбрасывать гвозди в трех пунктах на шоссе Кассиа и виа Фламиниа и, если представится случай, подожжет немецкие грузовики, идущие на фронт или возвращающиеся оттуда. Этим ограничивались наши действия, да еще распространением нелегальных газет и листовок; кроме того, мы вели агитацию среди населения квартала и создавали вооруженные отряды в предвидении возможного восстания. Меня ждали шесть человек, люди разных профессий (хозяин дома был кочегар, его сын был ранен в схватке с немцами и захвачен в плен). Я буду называть их по старшинству, причем их возраст я определял, разумеется, по внешнему виду: водитель грузовика, чернорабочий, маляр (сам он именовал себяхудожником), студент литературного факультета; я для них был представителем центра. Войдя в комнату, я увидел, что мои товарищи сгрудились вокруг стола, на котором лежал развернутый номер газеты «Мессаджеро». Мы уселись, каждому предстояло сделать сообщение. Первым заговорил, если не ошибаюсь, художник. На столе все еще лежала развернутая газета. В комнате царило напряжение, оно казалось мне невыносимым. «Эти сильные люди, — думал я, — стараются сохранить наружное спокойствие». Я попросил товарищей, чтобы они в начале своих сообщений остановились на откликах, которые весть о кровавой расправе вызвала среди жителей кварталов возле моста Мильвио и башни Квинто; я попросил их также высказать и собственное отношение к случившемуся. Они согласились, но тут же слово от имени всех собравшихся взял кочегар. Он сказал, что считает правильным начать с выводов, к которым они пришли, а уж потом остановиться на реакции населения: сведения, какие удалось собрать за короткий промежуток в несколько часов, говорили об общей растерянности и ужасе. И он сказал буквально следующее:
— Мы ведем войну, — Потом прибавил: — И вот мы думаем, что, если уж немцы убивают десять наших за одного ихнего, надо, чтобы мы в десять раз усилили свои действия. А ты как считаешь? Что говорит по этому поводу центр?
За последние двадцать четыре часа у меня не было связи с центром, и я им прямо об этом сказал. Вот почему я ответил:
— Я придерживаюсь того же мнения, что и вы.
Так оно и было, но ведь это мнение подсказали мне они, мои товарищи.
Наконец, за несколько минут до начала комендантского часа, я вернулся к своей жене и дочери. Я взял на руки дочурку: она была вся розовая и беленькая, о такой я и мечтал; на ее полуоткрытых губках надувался пузырек слюны. Я баюкал ее и, возможно, расплакался бы — от радости и умиления, — если бы этот пузырек слюны внезапно не лопнул, что заставило меня невольно улыбнуться.
Освобождение
(4–5 июля 1944 года)
Мост Мильвио, самое начало виа Фламиниа (19 часов), мы вдвоем с Марио. У нас нет последних инструкций; может, нам и впрямь не следует «совершать вылазку»? Люди попрятались в домах; мы уже потеряли надежду, что связной из центра прибудет к месту условленной встречи. Вот уже полчаса, как на мосту не видно немцев: последней проехала крытая автомашина, в ней рядом с солдатом-водителем сидел офицер, машина промчалась с сумасшедшей скоростью, один раз ее занесло, и она отбила кусок левого парапета моста. Мы здесь только вдвоем; должно быть, вплоть до Порта дель Пополо не встретишь и тени человека. Даже беженцы из Кампо Париоли все без исключения попрятались в свои бараки. Вокруг стоит гробовая тишина, солнце клонится к закату, пышная природа застыла в неподвижности, но возбуждение нарастает.
Внезапно за рекой — на площади возле моста Мильвио и на противоположном берегу Тибра — начинается перестрелка. Расстояние, а главное, слепящие солнечные лучи мешают нам толком разобраться, что именно происходит, но одно понятно: какие-то люди атаковали небольшую казарму на Форо Муссолини, занятую частями П.А.И., и партизаны защищаются. Стреляют из автоматов, потом раздается стук пулемета, вот заговорил и второй пулемет… Неужели А. решился выступить сам? А может, пока мы сидим тут и ждем, прибыл приказ из центра? Люди, обстреливающие казарму, плохо видны нам из-за солнца; насколько можно различить, на них нет мундиров, они прячутся за деревьями, вот один из них бросается вперед и тут же падает, завертевшись волчком. Внизу по плотине, по направлению к площади, бегут два солдата, это немцы, их-то мы видим отчетливо; судя по всему, это саперы, и мы говорим себе, что они, должно быть, заминировали мост. Теперь позади них появляется еще какая-то фигура, человек ползет на четвереньках, и нам кажется, что мы узнаем Б.: он с утра должен был находиться там, под мостом, и следить, не поставят ли немцы мины. Б. вскакивает на ноги и бегом устремляется за немцами. Один из солдат нажимает на спусковой крючок, возможно, он даже выстрелил, Б., размахивая руками, продолжает бежать, потом пропадает из виду. Неужели мост и вправду взлетит на воздух?
Мы девять месяцев из сил выбивались, сделали все, что могли, и вдруг в последнюю минуту такая неудача! Раз уж так случилось, что происходит все это на наших глазах, то наш прямой долг спасти положение.
Я бросаюсь вперед, следом бежит Марио; у меня такое чувство, что мост в любую секунду может взлететь на воздух вместе с нами.
Площадь возле моста Мильвио (19 часов 30 минут). Посреди моста нам навстречу попадается множество людей; их становится больше и больше, они бегут друг за другом, все оборваны, возбуждены и, как видно, с трудом держатся на ногах. Их лица мне знакомы, я бы даже не мог сейчас сказать, старые они или молодые. Люди эти машут нам руками и кричат, чтобы мы поворачивали назад. Но мы устремляемся дальше (позднее мы узнали, что этих людей должны были отправить в Германию, они бежали от самого шоссе Кассиа, где чудом спаслись, их везли чуть ли не в том же грузовике, который вез Буоцци и его товарищей, расстрелянных в Сторта).
Мы с Марио прислоняемся спиной к первому же дереву, растущему у реки; слева от нас продолжается стрельба, теперь она стала даже еще интенсивнее: фашисты в черных рубашках и в обмотках атакуют казарму П.А.И., у некоторых на плечах — серо-зеленые куртки, их ранцы валяются на земле.
Площадь перед нами напоминает театральные подмостки, лучшего образа мне не придумать: посреди площади стоят два грузовика, немецкие солдаты сгружают с них женскую одежду, шелка, какие-то безделушки, возможно, драгоценности; потом стаскивают на землю шкаф, снимают стулья; по бокам грузовика — другие немцы, их человек двадцать, а может, и больше, это саперы, на груди у них болтаются автоматические пистолеты, саперы стоят на страже. А вокруг — по краям площади, под деревьями — жители квартала, мужчины, женщины, среди них и наши товарищи; все смотрят на немцев, не шевелясь. Какой-то паренек внезапно срывается с места и устремляется к грузовикам, но стоящий рядом мужчина быстро хватает его за руку и удерживает. Метрах в двадцати от моста, вдоль самой реки, продолжается перестрелка между фашистами и отрядом П.А.И., но на это никто не обращает внимания. Однако перекрестный огонь не дает нам продвинуться дальше и выйти на площадь.
Внезапно стрельба затихает, фашисты пускаются наутек, взвалив ранцы на спину; пулеметы возле казармы умолкают, точно по безмолвному уговору; фашисты скрываются за углом.
Виа Дуки ди Кастро (20–21 час). Мы в каком-то дворике, пересчитываем свои силы. Один из тех, на кого мы, казалось, могли твердо рассчитывать, отсутствует. Впрочем, даже для тех, кто налицо, у нас не хватает оружия. Уже стемнело; наконец приезжает А. с оружием. Д. пристроил несколько автоматов между рулем и рамой велосипеда и ловко сохраняет равновесие. Теперь уже поздно думать о получении каких-нибудь дополнительных приказов; что касается моста, то Б. не может поручиться, что он не заминирован. К нам присоединяется П.
— Они приближаются, — говорит он.
С трудом переводя дыхание, он торопливо объясняет, что немцы внезапно, по приказу офицера, как видно переменившего решение, быстро погрузили свою добычу на грузовики и уехали. Саперы еще некоторое время оставались на площади перед мостом Мильвио, они дали залп над самой мостовой, чтобы заставить людей разойтись, а затем тремя шеренгами с интервалом в несколько метров направились к виа Дуки ди Кастро: он сам видел их, огибая угол здания. Немцев четырнадцать человек, они продвигаются вперед, держа наготове автоматические пистолеты. Мои ребята предложили открыть стрельбу, но я нашел нужные слова и твердо сказал:
— Стрелять будем только в том случае, если они на нас нападут, таков приказ.
Это была правда, но я поймал себя на мысли, что атаковать немцев означало бы для нас пойти на верную гибель.
Мы расположились вдоль невысокой каменной ограды, окружавшей дворик. Я не умел обращаться с автоматом, не знал даже, с какого конца за него взяться, теперь моя роль «политика» заканчивалась и уступала место роли «военного»; с револьвером в руках я чувствовал себя гораздо увереннее, это был пистолет калибра 6,35. Только бы он не заел в нужную минуту! Позади нас все окна, выходившие во двор, были плотно прикрыты; кто-то спустился вниз и попросил дать ему оружие.
— Тихо!
Наступил уже вечер, немцы продвигались вперед, озираясь по сторонам; двое последних шли чуть позади. Они прошли мимо нас, а мы следили за ними сквозь щели, просунув стволы автоматов между узорами железной решетки. Прошло несколько минут, нам они показались вечностью. (У всех осталось какое-то чувство неудовлетворенности; возможно, я ожидал, что кто-нибудь из ребят нарушит приказ, что чей-нибудь автомат «выстрелит сам собою».) Саперы поднялись по тропинке, которая шла над лугами виллы Фарнезина, должно быть, они направлялись к расположенным вдоль берега реки пакгаузам «Титануса». Трое из наших товарищей последовали за немцами, держась на некотором расстоянии от них.
Появился Г., мы долго не могли поверить его словам:
— Рим освобожден, — повторял он. — Повсюду ликование. Они идут тремя колоннами в сопровождении легких танков… Они вступили в город в шесть вечера… Все они американцы итальянского происхождения. Остановились на Пьяцца дель Пополо, буквально валятся с ног от усталости… Я сюда бегом бежал… И от самой площади Фламинио до этого места ни одной живой души не встретил.
По мосту Мильвио с интервалом в несколько минут проехали три или четыре немецких пикапа. Была полночь; кроме всего прочего, следовало убедиться, что мост не заминирован, и захватить эти немецкие грузовички, откуда стреляли даже в темноте; следовало захватить и саперов, которые направились вверх к Монте Марио, а также группу фашистов, прятавшихся на берегу, у самого Тибра. Подошел сержант П.А.И. с тремя солдатами и отдал себя в наше распоряжение. Оставался ли еще Рим открытым городом или нет, мы не могли сидеть сложа руки.
Первые авангарды союзных войск появились на заре, почти через двенадцать часов после того, как была освобождена центральная часть Рима; район моста Мильвио и башни Квинто был безлюден, но украшен плакатами и триумфальными арками; мы захватили девятнадцать пленных, двое наших были ранены в коротких схватках, которые разгорелись к ночи… Между тем жители высыпали на улицы, они рукоплескали американским солдатам, предлагали им утолить жажду. Солдаты были бравые парни, они говорили по-итальянски, раздавали сигареты, угощали детей шоколадом; было такое чувство, что они навсегда останутся нашими друзьями; с одним из солдат из штата Миссури мы даже обменялись пистолетами.
— Джон.
— Родольфо.
— Выходит, мы земляки.
— Выходит, земляки.
Критика
