Живое лицо Италии
С. Ломинадзе
Да, вот это вещь!
Таким восклицанием не принято начинать критическую статью. Но именно так, повинуясь «первому движению души», отвечаешь на вопрос: «Вы читали «Повесть о бедных влюбленных» Пратолини?
[…]
О чем, собственно, рассказывает нам Пратолини? Время действия — двадцатые годы нашего столетия. Место действия — Италия, Флоренция, улица виа дель Корно. Действующие лица — жители этой тесной и грязной улицы. Кузнец, землекоп, сапожник, мусорщик, зеленщик, владелец угольной лавки, колбасник, их жены, дети, возлюбленные. И еще — проститутки. И еще — «полицейские и воры».
Те, кого общество вышвырнуло за борт.
Те, кто стоит на последней, низшей ступени общественной лестницы. Те, кто вскарабкался или пытается вскарабкаться на заветную следующую ступень.
Что же они делают в книге? То, что люди делают в жизни, — живут. Это не игра слов. Просто обо всех героях Пратолини вместе и о каждом из них в отдельности по-иному не скажешь.
Да, они живут, ибо жить — значит бороться, трудиться, смеяться, любить. Или — приспосабливаться, убивать, клеветать, развратничать. Или... Но кто возьмется перечислить бесконечный ряд всевозможных, порой самых неожиданных сочетаний?
Конечно, среди того, чем человек живет и «чем он в мире занят», всегда есть нечто главное. Конечно, наиболее полно человеческая индивидуальность раскрывается именно в этом главном. Но не только в нем. Уменье слить воедино с основным мощным потоком все житейские ручейки, чтобы со страниц книги действительно хлынула жизнь, присуще Пратолини в высокой степени. И в этом его умении много смелого, необычного, интересного.
Герой Пратолини не делает перед объективом киноаппарата «поворотов»: вот он «в борьбе», вот — «в труде», еще поворот — «в быту». Нет, он держится свободно и естественно. Съемку ведут несколько аппаратов под разными углами. Они работают синхронно. Это, скорее всего, синерама. И в емкой, стереоскопической глубине получившегося изображения легко уживаются не только общественное и личное, но и неповторимое, повседневное, веселое и трагичное, великое и смешное.
[…]
Дар глубочайшего проникновения в тайники человеческого сердца не изменяет Пратолини почти нигде. Своих корнокейцев писатель знает лучше, чем сами они знают себя. Он чувствует за них за всех, как будто побывал в их шкуре. Любить — еще не значит верить, но он верит в них, хотя смысл происходящих на виа дель Корно и вне ее событий ему отчетливо виден.
Четвертый год, как фашизм в Италии у власти. Период демагогической болтовни заканчивается. На очереди — неприкрытый террор, «ночи длинных ножей», то, что в фашистском лексиконе именуется «второй волной». Вторая волна, ее зловещая тень с каждой неделей, с каждой страницей книги все явственней наползает на виа дель Корно.
Книга и дальше рассказывает в основном о делах будничных, житейских, но в эти будни уже прочно вошел неумолимый, определяющий судьбы вопрос: «А с кем ты?» Ответить на него за каждого из своих героев еще не все: «сумма» ответов должна совпасть с правдой истории.
У Пратолини получается именно так. Раскройте книгу — и вы заглянете в душу народа. Народа, который «можно обмануть и запугать, но нельзя проделывать это без конца». Эту нестареющую истину буквально осязаешь, читая роман. В конце книги, к «12-му июля 1926 года», корнокейцы в массе своей запуганы, но не обмануты. Они уже догадываются «с кем» и ясно понимают «против кого».
В последней главе, когда сюжетные узлы, казалось бы, уже развязаны, Пратолини с изумительным, предельно лаконичным мастерством вводит в книгу новое действующее лицо — будущее.
Скупой штрих — выписка из уличной хроники. «В июле (1927) Беппино Каррези дал Стадерини пощечину. Беппино показалось, что сапожник, увидев его в фашистской форме, непочтительно засмеялся». Вот и все. Но как точно две эти будничные фразы ложатся в цепь!
Ведь год назад Беппино Каррези, смешной рогоносец Беппино, был «вольным тружеником». Как большинство корнокейцев — молча протестовал. Боялся. Сознательно приспосабливался. А потом взял и «записался в фашисты из страха». Только из страха. И теперь, год спустя, страх, оказывается, прошел. Мимикрия изменила мышление...
В какую бездну еще толкнет Беппино этот безобидный с виду лозунг: «Ведь жить-то надо!»? Сколько еще корнокейцев последует примеру Беппино — он был «первым», значит не последним из тех, «кто сложил оружие»? Год назад у Беппино родился мальчик: «вылитый портрет отца» — кем он вырастет?
И тут, прерывая наши раздумья, на виа дель Корно появляется Ренцо. Он появляется неожиданно и закономерно. Мы впервые встречаемся с ним и сразу же расстаемся, ибо книга кончается. Ренцо — гость из грядущего десятилетия — забежал к нам всего на несколько минут: познакомиться с Музеттой, поболтать с ней о всякой всячине. Что касается страха — Ренцо его не испытывает. Что касается оружия — Ренцо его не складывает. Наоборот, он как раз сейчас собирается его взять. Только совсем другое оружие — и уже в прямом, а не в переносном смысле. В «Авангуардии» (молодежная фашистская организация) учат стрелять из револьверов. «Из настоящих револьверов, понимаешь!» Это идет потрясающий диалог между Ренцо и Музеттой — диалог, в котором трагедия братается с надеждой.
И пули настоящие!
И дуче сказал: ставка на молодежь!
И с завтрашнего дня он, простой рассыльный, Ренцо, начнет получать тридцать лир в неделю, втрое больше какого-то печатника Марио! А когда Ренцо будет взрослым, он непременно станет летчиком,
Летчик с виа дель Корно! — смеется Музетта. Действительно «умора». Куда только полетит этот летчик? Испепелять Аддис-Абебу? Расстреливать Мадрид? Охотиться за партизанами в горах Албании? Или Греции? Или Югославии? Собьют ли его над Тобруком? Или над Днепропетровском?..
Пратолини не ставит точку над «і». Тонкий психологический рисунок выдержан до конца. Еще немного — и было бы совершенно ясно, какую дорогу выберет Ренцо. Читатель вспомнил ее, эту страшную дорогу... Но Ренцо колеблется. С ним рядом Музетта — дочь виа дель Корно, не забывшая Мачисте, ненавидящая его убийцу фашиста Карлино из дома № 1. Музетта очень понравилась Ренцо — а это чего-нибудь да стоит! И пока Ренцо медлит на распутье, мы, волнуясь за его судьбу, делаем именно то, чего хотел от нас Пратолини: вспоминаем не один, а все существующие для Ренцо пути. Еще раз, с особой глубиной переживаем и осмысливаем прочитанное в романе... Вспоминаем гитлеровские проклятья: «Италия не союзник, а гиря на ногах». Вспоминаем партизанское движение Италии конца войны и «дуче», повешенного на площади восставшего Милана. Нет, судьба Италии — не юноши из «Двангуардии». Не отступники вроде Беппино. Ее подлинная судьба, ее подлинное будущее — те, кто «бодрствовали над Мачисте в первые часы его долгого сна».
Мачисте... Редкое по силе и правдивости художественное воплощение незабываемых слов Пабло Неруды: «Партия бессмертна. Она родилась как ответ на страдания народа, и эти гонения только возвеличивают ее». Мачисте человечен с головы до пят. «Большой добрый зверь», он тщеславен, «как девчонка», когда любуется своей долгожданной игрушкой — мотоциклом. На руке у него вытатуирована бадерина — память о прежней любовнице, танцовщице из кабачка; а память о последнем свободном празднике трудящихся сплетается в мыслях Мачисте с воспоминаниям о первом поцелуе любимой жены. У Мачисте трезвый, ясный ум, у Мачисте выдержка подпольщика, терпение и рассудительность агитатора. Он хорошо знает, что депутат Бастан — из тех социалистов, которые делают «шаг вперед и два шага назад». «Красный рак», — называл депутата Мачисте, но в ночь фашистского террора Мачисте идет на гибель, пытаясь этого «красного рака» спасти. И гибнет, когда пытается спасти уже в конце концов «капиталиста», адвоката-масона. Гибнет, забыв о том, что он, Мачисте, — руководитель подпольной организации и не имеет права рисковать собой. Нарушение партийной дисциплины? Бесспорно. Но разве о таком нарушении не повторишь за Пратолини: «Партия упрекнет тебя за ошибку, которую ты допустил, доверившись своему сердцу; но если бы ты не доверялся сердцу, ты не был бы в партии». Масон или не масон, он человек — решает для себя Мачисте. Тактическая ошибка подчеркивает величие стратегического замысла: бороться за человека, защитить его от тех, в ком нет уже ничего человеческого.
Фашисты.... Пизано и Карлино, Освальдо и Вецир, Амадори и Утрилли. Бездна тьмы, из которой писатель извлекает необычайную по диапазону гамму убедительных красок.
Фашист «первого призыва» — Карлино Бенчини. Он — чудовище. Таким он был, таким остался и в конце. «Авантюры, насилия, кровь волнуют его больше, чем хорошенькая женщина». Но вот Карлино проводит день с Элизой. Элиза — проститутка, у нее больное сердце. Оно задыхается, когда Элиза добывает себе кусок хлеба. Оно стучит — сердце Элизы — на протяжении всего романа. Клиенты Элизы реагируют по-разному на этот стук. Фашисту Освальдо он даже нравится. Освальдо, чем-то напоминающей фадеевского Мечика, — это клиент «сентиментальный», ищущий в проститутке жену. Обыкновенный парень, железнодорожник Бруно, искренне увлеченный Элизой, констатирует: «Сердце у тебя точно курьерский поезд». И лишь закоренелый убийца Карлино дарит Элизе слова участия: «Послушай, тебе бы посоветоваться с доктором. Сердце у тебя стучит, как молоток». Душегуб Карлино знает, как колотятся сердца истязуемых, и он один ставит правильный диагноз: «Обратись к доктору».
Литература не раз выводила фашистов, раскрывая их циничную сущность. «Палач — заботливый сын» — ситуация старая, как мир. Но палача — заботливого сына, циника, мучителя, «из фашистов фашиста» — и в то же время до такой степени жильца «дома номер один» — встретишь нечасто. «Люди, будьте бдительны!» — читаем мы между строк. Не ад исторгает вам чудовищ. Они рождаются среди вас, растут вместе с вами. Рождаются людьми, а превратятся ли они в чудовищ — не зависит ли это от вас самих?
Вот они — люди. Маленькое племя корнокейцев представляет их в романе. Петух угольщика Нези на первой строчке первой главы едва пропел рассвет, как к нам уже спешат десятки лиц и судеб. Это Васко Пратолини, корнокеец из корнокейцев, застал своих соплеменников врасплох и разбудил их чуть ли не всех сразу.
Прекрасен человек со всеми его достоинствами, грехами и заблуждениями.
Прекрасен смех. Он дружит с упорной способностью — жить, «жить час за часом, день за днем, недели, месяцы и годы». И корнокейцы смеются — четыре года фашистской диктатуры не убили грубовато-соленого острословия, мягкой мимолетной шутки, смеха до слез, смеха сквозь слезы.
Прекрасна любовь. Пратолини знает, какое место занимает она в жизни людей. Поэмой о любви можно было бы назвать его книгу, если бы виа дель Корно действительно удалось «отгородиться от остального мира, пожелав ему спокойной ночи». Любовь — неприхотливое растение. Его рассада принимается и в уличной грязи. Возникает удивительное созвездие цветов — жгучих, пленительных, трепещущих, бесхитростных, печальных. Таких несхожих, что всех их роднит только одно — они земные.
Наблюдатель страстный и объективный, Пратолини не только рассказывает обо всех сразу, а «разбирается в каждом в отдельности». Альфредо такой же лавочник, как Нези. На ложе медового месяца его терзают думы о барышах. И все-таки в чувстве Альфредо к Милене столько преданной нежности, что мы скорбим о гибели несчастного колбасника. Нези это не грозит. Поиски прекрасного на сей раз оказались тщетными. Они велись честно, эти поиски. Тем беспощадней наше — вслед за автором — осуждение.
А Синьора? Грозит ли ей фашизм? Нет, разумеется. Ей грозит иное — наше забвение. Синьора — единственный неудавшийся Пратолини образ. С самого начала какой-то мистический полумрак сгущается над ее прошлым и отрывает Синьору от земли. Затем мощный сноп прожектора приступает к несвойственному ему, непривычному для него занятию: из глубин бытия выхватываются не подробности жизни, необходимые и верные, а никому не нужные патологические подробности. Неудача, характерная для искусства, не имеющего ничего общего с искусством Пратолини.
Мы уже сравнивали его искусство с искусством кино. Тогда мы говорили о способности писателя в одно мгновение охватить душевный мир героя со всех сторон. Но читая Пратолини, видишь не только души его героев — видишь лицо его страны. Буквально видишь: «Повесть о бедных влюбленных» на редкость зрима, более зрима, чем иной фильм. Дни мелькают за днями, кадр мелькает за кадром. И когда голос диктора, страстный, сдержанный и проникновенный, произнесет: «Конец», — зрители встанут потрясенные и счастливые. Они видели Италию. Ее вчера, ее сегодня. Они поверили в ее завтра.
Л-ра: Москва. – 1957. – № 8. – С. 201-204.
Критика
