Традиции Ф. М. Достоевского в творчестве Д. Гранина
Г. М. Холодова
В наши дни становится все ясней, что нравственно-эстетические открытия Достоевского по-своему учитывали в своей творческой практике различные по своему стилю и эстетическим взглядам отечественные прозаики, что романы Достоевского имеют для них не меньшее значение, чем художественное наследие Пушкина, Гоголя, Толстого или Чехова. За последнее время стали известными и вошли в литературоведческий обиход высказывания крупных мастеров слова о той роли, которую сыграл Достоевский в их писательской биографии. К числу таких художников относятся Л. Леонов, К. Федин, В. Иванов, Ю. Олеша, Ю. Трифонов, Д. Гранин и др.
Д. Гранин неоднократно говорил о значении для его творческой биографии наследия Достоевского. «Оказал ли Достоевский на меня влияние? Наверно, только не знаю, какое. Но о том, что это так, сужу по моему многолетнему интересу к Достоевскому. В каких-то вещах влияние было самым прямым. Например, в моей повести «Кто-то должен» он помог мне забраться в душу одного из героев, найти совершенно непредвиденную правду его поведения. Это было сделано как бы «по Достоевскому». Больше я себе никогда не позволял такого подражания. Но осталось стремление понять человека, проникнуть глубже за пределы видимых мотивов поведения, туда, к неожиданному и непонятному».
В повести «Обратный билет» писатель задумывается над тем, почему его так мучительно тянет в те далекие места своего детства, где он бегал босоногим мальчишкой, где его бросали в глубокий коричневый омут, где сидел на коленях отца, уткнувшись ему в плечо. И дело не в модной ныне ностальгии по старому, когда дюжие молодцы, посещая сауну, воспевают баню по-черному, с кваском, и приезжают в родные места отдохнуть от городской суеты, лифтов, ванн. Писатель понимает, что его родные Кислицы за эти несколько десятков лет сильно изменились, во многом к лучшему. Однако ему неясно, почему несколько примет знакомого прошлого — деревянные мостики на улицах, серая блестящая щепа узкоколейки, августовский запах запущенного леса, так приятны ему. Дело в чем-то большем — в том, что заставляет писателя плюнуть на литературную моду, на опасения казаться старомодным и поехать туда, куда тянула какая-то неодолимая, неведомая сила. В чем тут дело? Что эта за сила? Ответить на этот вопрос помогает Достоевский.
Не случайно, что имя классика появляется на первой странице повести, когда, вернувшись расстроенным из Кислиц, герой решает отправиться в дом Достоевского в Старой Руссе. Писатель вспоминает слова Алеши Карамазова, который в финале призывает мальчиков пронести сквозь всю жизнь хотя бы одно доброе воспоминание из детства: не просто воспоминание о чем-то приятном, а о том, каким он был прекрасным когда-то: «Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома... Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь». Вслед за Достоевским Гранин приходит к выводу, что «не могло такое доброе воспоминание идти во вред, лучше было иметь его, чем перебирать в своем прошлом запреты, стыд, раскаяние. То счастье от удовлетворения собой, о котором говорил Достоевский, оно обязывает душу. Оно возбуждает ощущение счастья от хорошего поступка во имя людей или отдельного человека, и это ощущение хочется повторить, оно придает силы, наполняет смыслом жизнь и именно обязывает душу».
Автор приходит к выводу, что для него, человека, не сведущего в педагогике, это было открытием. Он внимательно выслушивает своего друга Андриана, никому не известного «философа» нашего времени, у которого самое ценное не правота, а заблуждение: «Мы, брат, не столько потребляем, сколько истребляем. Истребители жратвы, питья, промтоваров. Истребляем больше, чем нашему организму положено: ведь только человек, единственное существо в природе, страдает ожирением... У человека, единственного в природе — нет меры. Мы — истребители живого, природы, времени, часто безо всякого следа в смысле полезных результатов. Возьмем книги, ведь часто мы читаем их не для того, чтобы возбудить свою мысль, а для того, чтобы не думать, следовательно, истребляем и время, и саму книгу, да еще мысль. Отвлечься! Слыхал такое словечко? Ты писатель, должен вдумываться в слова. Отчего, спрашивается, отвлечься? От себя! От своих переживаний, мыслей! Будто уж так много у нас этих мыслей. Фактически только и делаем, что отвлекаемся. Мыслей давно нет, а все отвлекаемся. Боимся, как бы не начать думать. Одно слово — истребители».
Соглашаясь с Андрианом, писатель размышляет о несовершенстве человека, который научился избегать своих переживаний — внутренних, идущих от недовольства собою, от тоски невесть почему: «Что угодно, только не томление души! Придавить называемую душу каблуком, чтобы не дымила...» Вот почему человеку необходимо отдаться порой во власть преследуемых его воспоминаний, в том числе и воспоминаний о детстве. От мыслей о самом себе. Гранин задумывается о тех, кого он знал некогда и которые «умудрились, несмотря на все удары жизни, оставаться человечными, стойкими в своей доброте». И вновь возникает вопрос: «Что помогало им, что поддерживало их дух? Что обязывало их душу сохранять доброту, когда, казалось, это так невыгодно, когда все было против?» И писатель приходит к убеждению, что, может быть, им помогало какое-то воспоминание, принесенное из детства? Может они посещали свое детство и оно прибавляло им силы? Может там хранятся наши запасы безошибочной любви, доброты, радости, веры в будущее?..
Излюбленный мотив Достоевского «Красота спасет мир» по- своему звучит в романе Гранина «Картина». Один из персонажей романа размышляет: «...Детям — образование, специальность дадут. А как научить их видеть красоту? Поскольку религии нет, то воспитание любви и красоты остается через природу и искусство. У нас на провинцию искусства не хватает. Природа же — наоборот, сколько угодно. Детям я и стараюсь ее показывать. Но мать боится воспитания в красоте. Потому что красота — источник слабости. Я бы с ними странствовать пошел. Как Сковорода». В духе Достоевского трактуется алогизм психики человека. В романе акцентируется внимание на том, что в поступках и действиях человека порой отсутствует четкая логика. Фигуровский — крупный ответственный работник, духовный наставник главного героя рассказывает, как на охоте застрелили сеттера, «талантливейшую собаку, чемпиона, любого подранка вытаскивал, и вот взяли и лупанули ему дробью в полову, когда плыл с уткой». «За что? За то, что собака хорошая, ни за что другое. Какая тут логика? Люди поступают не по логике... На самом деле люди творят черт знает что безо всяких мотивов. Никакой симметрии. Может, мир движется и развивается этой асимметрией. От нарушений логики и происходит прогресс, хотя что такое прогресс Фигуровский определить затрудняется».
Центральную проблему творчества Достоевского (цель и средства) по-своему решает в романе Гранина Фигуровский: «...Добро и честность должны действовать умно, применять силу, хитрость, уметь бороться, иначе любой проходимец может загубить самое лучшее дело. Пусть чувствуют, что получат сдачи. Все эти карьеристы, завистники, всякие жулики, деляги, которым, возможно, помешал Лосев или которые еще будут возникать на его пути, они нахальны и трусливы. Они боятся света, действуют подлыми методами, и с ними незачем стесняться, можно пользоваться любыми случаями, чтобы убрать клеветника или кляузника. Да приходится ради этого миловаться не с тем, с кем хочешь, идти на компромисс. В реальной жизни не сохранишь стерильности. Если хочешь сделать серьезное, нужное дело, то изволь быть и гибким, и жестоким».
Проблема соотношения средств и цели проходит сквозь весь роман и выражается открытым текстам в вопросе, который задает Лосеву молодой и бескомпромиссный Костик: «А вы знаете, Сергей Степанович, вы мне сейчас Юрия Емельяновича напомнили, примерно он нам то же самое приводил про Астахова... У Юрия Емельяновича тоже цель оправдывает средства. Так? Вы его на этом самом и раскорочили». Пасуя перед юношеской напористотью, Лосев вынужден признать, что «абсолютно чистых средств не бывает... Если хочешь что-то сделать, приходится чем-то поступаться. Не будешь гнуться — не выпрямишься». Как видим, герои Гранина здесь исповедуют то, на чем по воле Достоевского, трагически «спотыкались» герои его романа — Раскольников и Иван Карамазов.
В духе стиля Достоевского использует Гранин прием столкновения различных точек зрения (на проблему сохранения Жмуркиной заводи). С одной стороны, государственный взгляд на строительство крупного промышленного предприятия на заповедном месте, с другой — взгляд Лосева и его сторонников, стремящихся сохранить в неприкосновенности уникальное место как средство эстетического воспитания людей. Каждая из этих точек зрения получает в романе убедительную и «равноправную» аргументацию (ср. «полифонию» романов Достоевского). Открытое столкновение противоположных взглядов происходит в разговоре Лосева с его непосредственным начальником — Уваровым. Последний упрекает своего подчиненного в недооценке значения строительства предприятия, утверждает: «Все дело для тебя в средствах! Базу надо иметь. Промышленность. Будет у тебя промышленность, будут отчисления, — сможешь эстетику наводить. Базис, базис завади! Искусство хорошо смотрится тогда, когда у людей жизнь устроена. Нам с тобой удобства для людей надо делать».
Точка зрения Уварова кажется реальной и трудноопровержимой. Однако не менее убедительна и позиция Лосева: «Кто у тебя жить останется, если красоты не будет? Нам свое преимущество надо иметь. За деньги не все купишь. Средства у меня будут, а Жмуркиной заводи не будет. Да и сколько она стоит».
В этой кульминационной сцене романа Лосев играет в открытую, чувствуя свою внутреннюю моральную правоту. Однако так же уверен в себе, в своей правоте и Уваров: «При сегодняшней технике дай средства — я тебе любой пейзаж построю. И рощи будут, и горы с водопадами, не Кавказские, конечно, так, наши, среднерусские. Моря строим, так что реки, ручейки и заводи запросто».
Таким образом, сталкиваются две равноправные точки зрения, и решение вопроса, на которой стороне правда (не сегодняшняя, не временная), — происходит в финале романа, когда Жмуркину заводь удается отстоять ради того, чтобы будущие поколения людей могли получать эстетическое удовольствие, созерцая уникальный по своей красоте пейзаж, становясь при этом добрее, лучше, чище.
Имя Достоевского не случайно возникает и в тех произведениях отечественной литературы, которые, казалось бы, по своему содержанию далеки от проблематики автора «Братьев Карамазовых». Что, казалось бы, может быть общего у ленинградцев, переживших блокаду, с тематикой романов Достоевского? Однако авторы «Блокадной книги» А. Адамович и Д. Гранин признаются: «Когда слушаешь иные рассказы блокадников, кажется, что все ленинградцы начитались Достоевского! Тут и «бездна», тут и «небо» души человеческой — все одновременно».
Как и в романах Достоевского, люди осажденного Ленинграда открывали самих себя и друг друга. «Блокадная жизнь, конечно, обнажала и самые затаенные, скрытые пороки человеческие, которые в обычной мирной жизни часто маскировались красивыми речами, заверениями, умением понравиться, быть душой общества и тому подобными способами. Но происходило и обратное. За молчаливостью, угрюмостью, неучтивостью вдруг открывалась такая готовность помочь, такая аила нежности, любви, сочувствия!».
В романах Достоевского человек, его сущность всегда проверялась в чрезвычайных ситуациях, когда невозможно скрывать то, что заключено в человеческой душе. Точно так же, герои книги Адамовича и Гранина в дни блокады открывали в себе такие стороны, о которых они не подозревали в мирное время. «Массовость смерти, обыденность ее рождали чувство бренности, ничтожества человеческой жизни, разрушали смысл любой вещи, любого желания. Человек открывался в своем несовершенстве, он был унижен физически, он нравственно оказывался уязвим. Сколько людей не выдерживали испытаний, теряли себя!».
Действительность, страшная в своей правдивости, как бы подтверждает вывод одного из персонажей Достоевского — Мити Карамазова: «широк человек», безграничен он и в стихии зла и в стихии добра. «У каждого был свой спаситель, — говорят авторы «Блокадной книги». — Они появлялись из тьмы промерзших улиц, они входили в квартиры, они вытаскивали из-под обломков. Они не могли накормить, они сами голодали, но они говорили какие-то слова, они поднимали, подставляли плечо, протягивали руку». В свое время Достоевский, утверждая неодолимость добра, протестовал против самой постановки вопроса «добрым быть выгодно».
А. Адамович и Д. Гранин не скрывают того, как порой трудно было сохранить людям свои лучшие качества, чтобы не отнять буханку хлеба или охапку дров у более слабого человека, как физически трудно было передать незнакомым людям продуктовую посылку. «Амплитуда страстей человеческих в блокаду возросла чрезвычайно — от падений самых тягостных до наивысших проявлений сознания, любви, преданности». Авторы «Блокадной книги» вслед за Достоевским акцентировали внимание на борьбе добра и зла в душе человека. Блокада, которая открывала человека в его самых отталкивающих и самых прекрасных проявлениях, помогла понять «решающее значение во всем этом морального, нравственного наполнения человеческой души».
«Говорят, — пишет он, — Достоевский «тяжелый», «больной» писатель. Тут есть своя правда. Да, он мучает читателя, выворачивает душу. Но ради чего? Он один из самых гуманнейших писателей. Гуманизм Достоевского в том, что он заставляет нас сострадать, он требует отзывчивости, человек не может оставаться человеком, если он глух к страданиям окружающего мира, если совесть его ничего не терзает». В духе Достоевского Гранин защищает право на изображение страданий: «А ведь жизнь трагична так же, как она была во времена Пушкина и Толстого, трагична потому, что никто и ничто пока не снимает проблем неудач, несчастий, смерти, одиночества. Все лучшее в литературе большой частью было связано с трагическим мироощущением.
Не стараемся ли мы обойти это? Не ищем ли мы прежде всего победителей? Почему мы признаем преодоление страданий, а сами страдания нам кажутся ненужными, малозначащими?».
«Я вижу опору нравственности в любви, совести и памяти... Вопрос о нравственности стоит сегодня очень серьезно, и литература права, что говорит об этом во весь голос и всячески старается ею заниматься. Наверное, литература и существует преимущественно для того, чтобы помогать человеку жить».
Отечественные писатели на своем материале, в новых исторических условиях следуют традиции русской классической литературы прошлого столетия, ее традиции.
Когда-то Достоевский сказал: «Не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов». Сейчас мы с полной уверенностью можем сказать, что многие открытия лучших современных писателей сделаны благодаря наследию автора «Братьев Карамазовых».
Л-ра: Традиции и новаторство русской прозы ХІХ века. – Горький, 1988. – С. 72-78.
Критика
