Душа открытия
А. Клитко
Знаменитый французский физик Араго прожил бурную, насыщенную драматическими приключениями жизнь. И самое удивительное в ней то, что при всех поворотах фортуны Араго умудрялся оставаться настоящим ученым. Вопреки некогда ходячему мнению об ученых Араго не был и не хотел быть беспомощным в житейских делах, умел бороться за свои принципы в сфере морали, политики. И разве не является его судьба поучительным нравственным примером!
Рассказывая о жизни Араго, Даниил Гранин отвечает на этот вопрос утвердительно. «Повесть об одном ученом и одном императоре», написанная, как говорится, на материале далекого прошлого, естественно вошла в книгу повестей и рассказов о сегодняшних представителях научно-технической мысли.
«Меня интересовала, — поясняет свой замысел автор «Искателей» и «Иду на грозу», — не величина, не степень таланта, а скорее те душевные переживания, те нравственные проблемы, какие приходится решать почти каждому, кто посвящает свою жизнь научному творчеству... Неверно считать, что в наше время, время больших научных коллективов... нравственные драмы упростились или исчезли. Они существуют, они несколько иначе выглядят, у них иное обличье...»
Это слова из краткого предисловия к известному сборнику «Сад камней», но с полным правом они могли бы предварять и нынешнюю книгу, которая расширена по сравнению с предыдущей за счет одного рассказа и повести «Дождь в чужом городе».
Времена изменились, но, как и прежде, осталась проблема нравственного выбора. Она остро встает и перед А. Савицким из написанного еще в 1949 году рассказа «Вариант второй», и перед Дробышевым, героем повести «Кто-то должен», увидевшей свет сравнительно недавно, и перед другими персонажами Д. Гранина.
И решают они ее не в абстрактном плане, но в связи с конкретной жизненной, социальной ситуацией.
Почему, например, молодой ученый Савицкий на защите своей диссертации по выпрямителям, вполне самостоятельной и одобренной специалистами, не смог умолчать о том, что, кроме разработанного им варианта «А», существует более совершенный, но пока неизвестный (автор погиб на фронте, не успев завершить и опубликовать исследование) вариант «Б»! Чувство профессиональной порядочности! Нет, не оно одно.
Только что отгремела война, с которой вернулся герой рассказа и не возвратились многие его сверстники. Он знает: они могли бы быть сейчас на его месте. У него есть что возразить тем, кто не видит в его поступке резона (дескать, лучше спокойно «защититься», а затем опубликовать работу Николаева): «Тут другой счет, солдатский, фронтовой... Он погиб, у него больше прав».
Казалось бы, интересам дела не противоречат оба возможных решения. Но важны ведь не только достигнутые в науке положительные результаты, важна и нравственная атмосфера открытия. Так снова возвращаемся мы к пафосу «исторических» эссе писателя, в частности очерка о русском электротехнике Петрове, где дорогие для автора мысли о взаимоотношениях науки и этики выражены с продуманной публицистической четкостью.
Иными обстоятельствами продиктована логика поведения действующих лиц повести «Кто-то должен». Иными, но в еще большей степени подчеркивающими драматизм борьбы за научную истину.
Присматриваясь к внутреннему миру сегодняшнего научного работника, инженера, творца научно-технического прогресса, Д. Гранин не удовлетворяется одним описанием, он «ставит» эксперимент: испытывает героя на верность своему призванию, своей моральной позиции. И вот мы ощущаем в повести отчетливый параллелизм судеб главных персонажей. Меняясь ролями, они как бы демонстрируют возможные варианты судьбы ученого. «У каждого человека, — сказано в повести о Франсуа Араго, — есть несколько несбывшихся биографий, набор случайно не состоявшихся судеб». Да, иногда не состоявшихся случайно. Однако чаще именно от самого человека — как раз это и стремится доказать автор — зависит, по какому руслу пойдёт с определенного, решающего момента его будущая жизнь.
Вспомним: сложность задачи, которую пришлось решать Савицкому, была, так сказать, сложностью субъективного порядка. То, что все прочие трудности обошли его стороной, кажется проявлением случая. Не то у Дробышева и Селянина, вынужденных защищать свою научную правоту от бюрократически мыслящих или просто равнодушных людей, терпеть материальные неудобства. Не выдержал, предпочел спокойную жизнь один. Другой, по всей вероятности, окажется крепче: кто-то же должен пройти в походе за истиной весь путь до конца.
Но опять-таки — не за абстракцией, а за делом, нужным людям, обществу, будущим поколениям. Не шутка — четырнадцать миллионов экономии (предполагаемый эффект от внедрения изобретения Селянина). Еще большие перспективы откроются, если увенчается успехом работа Дробышева. «Эх, люди, люди, если бы вы знали, чем он занят! Крохотным коэффициентом — омегой, буковкой в формуле. Понять, постигнуть физический смысл. А между прочим, на жизни любого из вас скажется эта самая омега. От нее зависит новый тип аккумулятора. Емкого, небольшого, способного произвести революцию в технике. Мир может преобразиться. Появятся электроавтомобили — дешевые, бесшумные, легкие. Очистится воздух городов. Спасена будет природа. Да, да, природа, — утвердился и обрадовался Дробышев. — Никогда прежде он не задумывался о нравственной цели своей работы. Считалось признаком дурного тона говорить о подобных вещах».
А если Дробышева ждет неудача! Что ж, настоящий ученый готов и к этому, он сознательно идет на риск.
Главный итог развития Дробышева-человека, как мне представляется, — преодоление общественной пассивности и узкого практицизма, выход к подлинно гражданскому мироощущению. Недаром в конце повести Дробышев обвиняет Селянина в склонности к мещанской самоуспокоенности.
Словом, повесть убедительна с точки зрения тенденции, характерной и определяющей для остальных гранинских вещей.
Вслушайтесь в почти исповедальные раздумья путешествующих по Японии журналиста Глеба Фокина и его друга, физика Николая Сомова. Обратите внимание, как мучительно ощущают не механическую, а реальную, внутреннюю связь между настоящим и прошлым персонажи рассказов «Дом на Фонтанке» и «До поезда оставалось три часа».
«Прошлое никогда не занимало его, он выбрасывал его, как выбрасывают старые календари, прошлое было бесполезно...»
Подобное умонастроение инженера Филенкова кажется странным. А ведь оно проистекает из отмеченной Д. Граниным, — конечно, не без иронии — распространенной человеческой привычки: считать временной отрезок, в котором располагаются наши жизни, лучшим по сравнению с остальными. К тому же так редко выпадает в будничной спешке минута сосредоточенности, возможность несуетливо оглянуться, углубиться в себя...
И Чижегов из повести «Дождь в чужом городе», способный инженер, предстает человеком, живущим исключительно «настоящим», причем не всегда в лучшем смысле этого слова. Но вот нахлынуло серьезное чувство, встряхнуло весь его душевный строй, вынудив произвести переоценку ценностей. И что же! Оказалось, что прежняя жизнь его проходила «в смутности чувств». Черты ее стерты, события приглушены. Трудно, почти невозможно осмыслить всю глубину случившегося, сломать привычный автоматизм представлений о счастье, любви. «Странно, что чем острее он чувствовал эти минуты, тем больше его поражало, как же он жил до сих пор, не видя, не страдая, не жил, а словно дремал, словно все последние годы прошли в полудреме. Что-то он отвечал, ходил на работу, развлекался, но самого его при этом почти не было. И вот сейчас — разбудили, проснулся...»
Увы, хоть и сурова оценка личности Чижегова, данная, например, в статье Ф. Кузнецова («ЛО», 1973, № 6) — «мещанин», но никуда не денешься, нужно признать ее справедливой. Умен, даровит, а все же недостает ему той «общей перспективы», которую ищет беспокойный турист Глеб Фокин.
При чтении последних произведений Гранина, даже тех, где тонкость поэтической интуиции и легкость письма не искупают изъянов замысла (скажем, рассказ «Место для памятника»), вас не покидает вот какая мысль. Эпоха, все сильнее ощущающая влияние научно-технической революции, предъявляет к личности серьезные, порой даже жесткие требования. Чутки ли герои писателя к зову времени? Без сомнения. И каждый по-своему стремится определить себя в нем.
Но вопросы к нему остаются. Остается в силе и замечание критики о том, что он, как и некоторые другие наши прозаики, не всегда поднимается до «воссоздания целостного облика человека» в смысле единства отношения «к жизни, к делу и к женщине». (Здесь я снова отсылаю читателя к статье Ф. Кузнецова, где анализируются отдельные произведения недавнего времени, в частности повесть Д. Гранина «Дождь в чужом городе».)
Ответом, хочется думать, будут новые произведения писателя. Он и сам в уже упоминавшемся предисловии к своему предыдущему сборнику просит рассматривать включенные туда повести и рассказы как фрагменты одной книги, которую непременно дополнит жизнь.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1974. – № 2. – С. 26-27.
Критика
