Джойс Кэри. Радость и страх
(Отрывок)
1
Когда миссис Баскет уверяла, что ее дочь - совсем особенный ребенок, друзья и знакомые согласно кивали. Они ахали, слушая рассказы о том, как девочка, обследуя погреб, наелась угля, чтобы узнать, каков он на вкус; как она, знакомясь со спичками, подожгла занавески в детской и чуть не спалила весь дом. Они восторгались ее заливистым беспричинным смехом и воплями ярости, ее эгоизмом и жадностью; а вернувшись домой, говорили, что в общем-то Табита Баскет - самая обыкновенная девочка, к тому же и красотой не блещет. И сокрушенно добавляли, что нелегко придется в жизни некрасивой девочке, у которой мать такая болезненная и слабая, а отец такой греховодник.
Доктор Баскет, надо сказать, был повинен в двух серьезных грехах, которыми он и губил удачно начатую карьеру: он немного опередил свое время по части лечения больных и немного отстал от него по части образа жизни. Он любил веселые пирушки и анекдоты, которых не спасали в глазах ханжей цитаты из античных авторов. Для блюстителей мещанской благопристойности всякая латынь отдавала папизмом, а все непонятнее было безнравственным. К тому же Баскет, подобно другим старым вигам, сочетал радикальные политические взгляды с презрением ко всяким новшествам. Он был последним врачом в своем графстве, который в поездки к дальним пациентам отправлялся верхом, и, когда он по дороге останавливался промочить горло, его сытая чалая кобылка, привязанная у забора, утверждала старых дам в убеждении, что он пьет. А для старых дам слова "он пьет" означают, что человек пьет без меры. И когда он отказывался прописать им любимое слабительное, когда заявлял, что все слабительные - измышление дьявола и только отравляют человеческий организм, они решали про себя, что он - горький пьяница, помешавшийся от алкоголя. Им-то было доподлинно известно, что без частых доз слабительного человеческий организм приходит в столь же плачевное состояние, как дом, в котором засорилась канализация; и все объявления и рекламы подтверждали эти их научные фантазии.
Доктор Баскет все беднел и беднел и наконец, после смерти жены, и вправду запил. По счастью, его сын Гарри в двадцать шесть лет тоже получил диплом врача и унаследовал его практику. А младший Баскет, с детства отрезвленный сумасбродством отца, неукоснительно шел в ногу с веком, не отставая и не забегая вперед. Слабительные он прописывал, но самые модные, и завел одноконную каретку, которая, дожидаясь у подъезда пациента, прибавляла престижа всей улице. Старый Баскет, уже переваливший на седьмой десяток, подсмеивался над сыном, считая его тупым работягой и приспособленцем; но молодому человеку попросту не хватало воображения, и, может быть, именно благодаря этому он был не только хорошим домашним врачом, но и хорошим сыном. Он мог бы даже нажить состояние, после того как Фруд-Грин в 1888 году обрел собственную железнодорожную станцию и стал пригородом Лондона, но этому помешала его женитьба на женщине с расточительными вкусами.
Как и многие другие положительные молодые люди, не снисходящие до флирта, он пал жертвой первой же решительной девицы, пожелавшей им завладеть, и в двадцать восемь лет уже был рабом в собственном доме. И убил родного отца. Ибо молодая жена терпеть не могла старого Баскета и не замедлила довести дело до схватки, в которой, конечно же, одержала победу. Старик, и в поражении сохранив гордость, не стал жаловаться Гарри, которого семейная ссора повергла в полную растерянность, а перебрался в меблированные комнаты, где через полгода и умер.
Табите в то время было четырнадцать лет, она была маленькая, худенькая, толстогубая и курносая, с большими, слегка навыкате глазами и тяжелой каштановой косой. И по-прежнему ничего особенного в ней не было, разве что самая ее обыкновенность проявлялась как-то неуемно. Отметки она получала чуть хуже, чем другие средних способностей девочки ее лет; чуть серьезнее других влюбилась в учителя музыки и в первую ученицу; была среди своих сверстниц самой большой неряхой и придирой, и больше других презирала мальчиков, и чаще других хихикала в церкви и в воскресной школе.
Неуемнее всего она мечтала о велосипеде, воплощавшем в ее времена прелесть новизны, опасность и вызов приличиям; она не спала ночей от зависти к богатой и избалованной подруге, обладательнице велосипеда, на котором та ускользала от надзора родителей и учителей и даже ездила одна в Лондон, где у нее один раз было жуткое приключение с каким-то страшным стариком в омнибусе. Когда отец Табиты, умиравший от склероза печени, подарил ей пятнадцать фунтов на велосипед и распорядился купить его немедленно и доставить к нему на квартиру, она онемела от благодарности. Она так горячо его целовала, что он отстранил ее, сердито уклоняясь от прикосновения мягких детских губ. Детей он не любил и не питал особой нежности к своей некрасивой дочери, зачатой, вероятно, по ошибке, в уже не молодых годах. Что он любил, так это поступать по-своему, наперекор тупо уверенным в себе людишкам, которые, как он выражался, норовят все на свете разложить по полочкам.
Поэтому он только сказал Табите: - Я велел доставить эту штуковину сюда, по крайней мере буду знать, что ты ее получила. А то если б я отказал тебе эти деньги в завещании, ты бы еще лет пять ни одного колеса не увидела. Гарри и его мадам считают, что молоденькой барышне велосипед ни к чему. И опасно, и неприлично. Так что ступай, учись ездить, а если расквасишь нос или шею сломаешь, пусть валят вину на папашу. Через неделю мне это уже будет безразлично.
И одним этим поступком, который подсказало ему воображение, а Гарри и Эдит расценили как злобную выходку, он заслужил ненужную ему любовь Табиты, и она впервые в жизни молилась с истинным жаром, а значит, молила истинного бога продлить старику жизнь. Когда же он умер, она была в таком отчаянии и в церкви плакала так громко и яростно, что невестке пришлось вывести ее на паперть и прочесть ей нотацию о необходимости владеть собой. "Нельзя так распускаться, Тибби, это очень эгоистично; мы все тоже горюем, как и ты, но мы не распускаемся. Мы не забываем, где находимся, и щадим чувства бедного Гарри, он-то действительно любил отца".
От этих слов, означавших, что Табита не так уж любила отца, к горю девочки приметалось раскаяние, и рыдания, поднявшись из каких-то таинственных глубин, прорвались из-за тонких ребрышек с такой силой, что слезы горохом посыпались с ее подбородка, а коса запрыгала по спине, и даже платью досталось, так что, несмотря на новый траурный наряд и новую шляпу, она казалась сейчас не просто несчастным ребенком с бледными щеками и красным носом, но к тому же ребенком неопрятным и неухоженным. Из жалости к Гарри она пыталась сдержаться, но это ей не удавалось, пока сам Гарри, усевшись в каретку, чтобы ехать домой, не взял ее на колени и не стал ей внушать, что отец их переселился в лучший мир и что христианам должно скорбеть не об умерших, а только о собственной утрате. И от этих слов, не столько от смысла их, сколько от того, что их произносил Гарри и что они будили целый рой религиозных ощущений, ей и вправду стало немного легче.
2
Табита, хоть и воевала с Гарри почти непрерывно, любила его, потому что знала, какой он хороший. Она уважала его за честность - никогда он не пытался купить ее расположение, никогда не поддавался на ее слезы. И она со своей стороны изо всех сил старалась не плакать, когда он ее бранил, и, будучи горда и самолюбива, как большинство детей, во избежание дальнейших выговоров заставляла себя на некоторое время отнестись к ученью посерьезнее.
Что до ее религиозного воспитания, то хотя домашние проповеди старшего брата только выводили ее из себя, но такие слова, как любовь к ближнему, истина, доброта, Иисус, всегда находили в ней отклик, так что даже скучноватое, из недели в неделю одинаковое воскресное богослужение будоражило ее совесть и порождало решение отныне вести праведную жизнь. И вообще после смерти отца, почти совпавшей с ее пятнадцатилетием, когда чувства ее разом сосредоточились на ней самой, она словно переродилась. Под наплывом новых физических ощущений она яростно осудила хихиканье и всяческое потакание женским слабостям, таким, как влюбленности, последние моды, пудра, романы про любовь. Все это теперь называлось чушь. И, впервые составив себе понятие о том, что есть хорошее поведение, она с жаром - с чрезмерным жаром, что было для нее так характерно, - взялась претворять это понятие в жизнь. Она стала не в меру добродетельна и строга. Ходила в церковь по всем церковным праздникам. В семнадцать лет, наделенная полномочиями старшеклассницы, беспощадно пресекала шалости и проказы. Она даже ополчилась на велосипеды, обнаружив, сколь широкие врата они открывают для греховного любопытства и недозволенной свободы. Учительницы видели в ней надежную опору, зато младшие школьницы ее отнюдь не обожали. Очень уж она была суровой и грозной. И хотя росту в ней было всего пять футов и два дюйма, даже куда более крупным девочкам, уступавшим ей дорогу на спортивной площадке, казалось, что она смотрит на них сверху вниз.
Табита уже твердо решила, что сама будет зарабатывать себе на жизнь. Иными словами, она, как и ее отец, немного опередила свое время. Но у нее имелись на то веские основания: денежные затруднения Гарри, пока он только утверждался на развалинах отцовской практики, и ненависть к его жене Эдит.
Эдит - видная, пышная, грубоватая, любительница шикарно одеться и сытно поесть, вечно недовольная мужем, как всякая женщина, которую слепо любят, - была словно создана для того, чтобы возбудить ненависть молоденькой девушки во власти новых идей и растревоженных чувств. Табите была противна даже ее красота и положение, которое она занимала в местном обществе как общепризнанная львица и законодательница мод. "Ездит на Оксфорд-стрит, тратит деньги бедного Гарри, а все для того, чтобы пустить людям пыль в глаза". Она не выносила даже шелеста шелковых юбок Эдит, даже запаха ее пудры.
Целых полгода Табита была твердо намерена стать миссионершей в Китае, желательно среди самых темных язычников. Но этот план рассыпался прахом, когда в Кедры приехал погостить один миссионер, который, хоть и был героем, был еще и очень нетерпим к современным женщинам. При виде женщины на велосипеде он испытывал ужас и скорбь, а папироски, которые курила Эдит, едва не вынудили его искать другого пристанища.
В Табите, при всей строгости ее взглядов на приличествующее женщине поведение, всякий человек, дерзнувший дурно отозваться о женщинах или посягнуть на только что обретенные ими свободы, вызывал мгновенный отпор. Она заявила гостю, что и сама ездит на велосипеде, а что тут плохого?
Он сухо ответил, что порядочной женщине ездить на велосипеде не пристало по причинам, в которые он предпочитает не вдаваться в присутствии молодой девушки. Табита залилась краской и выпалила: - Это как понимать?.. До чего же у вас, видно, испорченный ум! - Эдит и Гарри возопили, миссионер вздернул брови и поджал губы, а девушка вскочила с места, крикнула: - Нет, не буду извиняться! - и выбежала из комнаты. Заодно она тут же отказалась от мысли посвятить себя миссионерской деятельности и вместо этого решила стать пианисткой. Музыкой она и раньше занималась с успехом. Теперь она стала проводить за роялем по шесть часов в день и, к всеобщему удивлению, не отступала от этого правила больше года. Она взрослела, а потому и сама запрещала себе разбрасываться. Воображением ее завладела столь неотразимая для деятельного ума идея наполеоновской натуры, которая намечает себе программу жизни и выполняет ее, проявляя железную волю и неколебимую выдержку. Она трудилась за роялем так рьяно, что Эдит чуть с ума не сошла, а Гарри стал опасаться за здоровье сестры.
Ее же часто охватывала тревога, странное отношение к роялю и даже к своей нежно любимой комнатке. В таком-то состоянии она, высунувшись однажды утром из окна и глядя невидящими глазами на весеннее цветение в саду, громко воскликнула, сама себя напугав: - Не могу я так больше, не могу, хоть бы что-нибудь случилось!
Произведения
Критика
