Хигути Итиё. Тринадцатая ночь

1

Обычно она лихо подкатывала в элегантной, черным лаком крытой повозке-рикше - «уж не дочка ли наша к воротам подъехала?» - и родители выходили навстречу; нынче коляску, в которую почти на ходу вскочила у перекрестка, она, еще не доехав до дома, расплатившись, отпустила; приблизившись к решетчатой двери, различила привычно высокий голос отца: «Сказать по правде, счастливый я человек: детей вырастили, хлопот особых они не доставляли; вообще, если не тянуться к чему-то небывалому, всегда останешься доволен; теперь все уже взрослые, люди их нахваливают, как тут судьбу не возблагодарить», - обращался он, видно, к матери; ну как, как им, таким беззаботным принести несчастную весть, с какими глазами просить их согласной подписи на бракоразводном свидетельстве, выслушивать их порицания? а ведь у нее есть сынок, Таро, его придется бросить - сколько она думала про это, все силы истощила; а может, не стоит огорошивать стариков, рушить их уютный мир, полный какой-то пузырящейся радости; не лучше ли промолчать, возвратиться в мужнин дом, продолжать зваться мамой Таро и женой Харады - почтенные родители будут по-прежнему гордиться высокопоставленным зятем; долготерпение вознаградится мелкими подношениями, вкусными съестными подарками, подачками на карманные расходы; а нет - значит, развод, жаль, у сына будет мачеха; уязвленная гордость родителей - нечем станет хвастать перед соседями; бессердечно сломанная карьера брата; но вернуться назад к мужу, к этому злобному дьяволу, мерзкому, мерзкому, мерзкому... - она содрогнулась и, потеряв равновесие, с глухим стуком привалилась к дверной решетке; «Кто там?» - громко спросил отец, решив, что на улице озоруют; с улыбкой в ответ: «Это я, папа», самым очаровательным голоском; «Кто-кто?» - он сдвинул сёдзи, «Неужто ты, Осэки? почему так поздно? одна, без служанки, без рикши! Заходи скорей! вот уж удивила, я даже растерялся, не закрывай дверь, я сам, иди в комнату, видишь, вон там луна1, усаживайся на подушку, циновки уже загрязнились, говорили хозяину, а он твердит, что не допросишься мастеров новые настелить, ладно-ладно, какие тут церемонии, устраивайся на подушке, а то кимоно испачкаешь, что-то ты припозднилась к нам, как там дома, без перемен?» - как всегда, он был добр к ней, а она печалилась, что это - отношение к почтенной супруге, она сидела, точно на иголках, подступали слезы - «Спасибо, все благополучно, хотя погода и давит, простите, что давно не навещала вас, как матушка себя чувствует?» - «Мне и пожаловаться не на что, а у матушки случаются спазмы сосудов, ну да это уж болезнь такая, что поделать, пролежит день под одеялом - все как рукой снимет, ерунда, значит», - его добродушный смех свидетельствовал о несокрушимом здоровье; «А где же Ино в такую поздноту? Неужели ваш сын и сейчас учатся?» - спросила она; мать торопливо собирала чай; «Ино в вечерней школе, к нему теперь благодаря вам сам начальник отдела благоволит, так что все превосходно, спасибо, мы с многоуважаемым Ха-радой Исамой в родстве, что ни день об этом вспоминаем, братец твой до сих пор не выразил почтенному Хараде благопожелания, это непростительно, очень уж у него характер трудный, не даются ему такие слова, буркнет что-нибудь и уйдет, но ты уж передай от нас, что полагается, да пригляди, чтобы он не оставлял Ино своим попечением, в межсезонье погода и правда хуже некуда, что Таро, все шалит? Отчего не взяла его к нам? Дед без него скучает». - «Да я собиралась, только он ведь рано ложится, уже спал, когда я уходила, он теперь пуще прежнего проказничает, сладу с ним нет, от меня ни на шаг не отходит, не знаю, что и делать», - от воспоминаний сразу накатили слезы, она ведь решилась его оставить, зажмурилась - и перед глазами рыдающий «мама, мамочка» сын, и мечутся няньки, пущены в ход все уловки вроде рисового печенья и пирожных, не забыты и угрозы, мол, «бросим тебя на съеденье злому духу»; ей захотелось крикнуть «бедный мой!», но рядом благодушествовали родители, и она, поднеся ко рту трубочку, сделала несколько глубоких затяжек и, закашлявшись, спрятала слезы в широкий рукав кимоно.

«По старому-то счету нынче - тринадцатая ночь, мы люди старомодные, вот я и налепила колобков данго к празднику любования луной, чтобы было чем одарить ее, досточтимую, помню, тебе они по вкусу, собиралась послать тебе с Иносукэ, но ты же знаешь, ему ни до кого нет дела, данго, говорит, полная ерунда и тащить их никуда не намерен, а я-то в пятнадцатую ночь тебе ничего не послала, понимаю, на одну только ночь дарить не принято, думала-думала, как бы исхитриться тебя колобками накормить, а ты вдруг сама пожаловала, словно бы во сне, у меня прямо сердце зашлось; дома у вас полно всякой вкуснятины, но в родном доме у всего вкус особый, не позабыла еще матушкину стряпню? пусть сегодня прежние времена вернутся - отведай пирожков с фасолью и каштанами, не церемонься; мы с отцом часто о тебе говорим, вот, мол, как высоко взлетела, в людских глазах ты - достопочтенная супруга, прочное положение - хоть куда, вращаешься в обществе, с именитыми господами знаешься; и то сказать: носить имя Харада ох как хлопотно, с одними служанками да гостями забот не оберешься; высокое положение обязывает, а тебе еще и следить приходится, чтобы никто косого взгляда не кинул, чтобы не смели пренебрегать дочерью бедных родителей; мы с отцом без устали твердим: держись, доченька, с оглядкой, промахов не допускай; так хочется видеть вас почаще - и тебя, и внука, но нельзя назойливость проявлять, мы же понимаем, проходим, случается, мимо твоих ворот - в невидных хлопковых кимоно с жалкими этими европейскими зонтиками, глядим во все глаза на бамбуковые занавеси на втором этаже и гадаем, что там наша Осэки поделывает; насмотримся и уходим восвояси; будь мы побогаче, ты бы чувствовала себя уверенней, могли бы иной раз дух перевести, да что об этом толковать; а так даже пирожков данго не решаюсь тебе в праздник любования луной послать: как бы ты не застыдилась нашей домашней коробки», - матушка так и светилась счастьем, вовсе нечастыми были дочкины визиты к родителям; «Я, верно, дурная дочь», - подумала она, с грустью внимая материнским жалобам; потом сказала: «Когда в мягком платье из дорогого шелка усаживаюсь в коляску к собственному рикше, зрелище, конечно, впечатляющее, да толку чуть, одна видимость - отцу и матери ничем помочь не могу; вот служила бы, как прежде, и жила поблизости от вас - все лучше было». - «Глупости говоришь, и думать о подобном забудь! Виданное ли дело, чтобы замужняя дама старикам-родителям помогала! Жила в отчем доме - была нашей дочерью Сайто, вышла замуж - стала супругой Харады; теперь знай пекись о его душевном покое да за хозяйством приглядывай, и будет полный порядок; дело это тяжкое, нелегкая доля, но ты превозможешь; женщины часто жалуются, мне их глупости не понять, твердят, что не в силах какие-то жалкие пирожки настряпать, целый день злобятся; а ты на мать погляди: она от души готовила, съешь, сколько влезет, утешь ее, бедную, ведь правда вкусно», - шутливо уговаривал отец; «Очень вкусно, благодарю, спасибо - и с фасолью вкусно, и с каштанами», - повторяла она в ответ, снова упуская возможность поговорить о своем деле.

За те семь лет, что она замужем, ей ни разу не случалось заявиться к родителям вот так - одной, ночью, без подарка; и одета она была без обычного великолепия, казалось, меньше всего волновал ее собственный внешний вид, а старики, радуясь встрече, ни на что внимания не обратили, даже на отсутствие обычных приветов от зятя; она через силу улыбалась, только бы скрыть горькое уныние, свидетельство случившегося с ней; отец взглянул на настольные часы: «Уже почти десять, можешь здесь переночевать - оставайся, должна возвращаться - пора идти»; дочь почтительно заглянула в обеспокоенное отцовское лицо, пытаясь привлечь его внимание: «Отец, у меня к вам просьба, прошу меня выслушать», - сейчас, когда она напряженно склонилась перед ним, упершись руками в циновку, затаенная печаль словно бы по капле стала сочиться из ее души.

По отцовскому лицу промелькнула тень тревоги; посерьезнев, он, не поднимаясь с колен, подвинулся к ней поближе: «Что такое?» - «Я пришла к вам с твердым решением не возвращаться больше к Хараде, пришла без его дозволения, уложила ребенка и пришла, зная наверное, что уже никогда его не увижу; он так не хотел, чтобы с ним оставался кто-то другой, не я, пришлось его обманом укладывать спать, а самой, словно духу бесплотному, покинуть дом и броситься сюда к вам; отец, матушка, никогда не говорила я до сегодняшнего дня худого слова о нраве Харады, никто не знал о том, что происходило промеж нас; десятки, сотни раз собиралась рассказать, годами лила слезы, но больше не вынесу и дня; накрепко решила .просить о разводе, прошу вас, поймите меня, я постараюсь взять на дом работу, стану Иносукэ помогать, только дозвольте прожить жизнь одной», - она зарыдала в голос, закусила рукав нижнего кимоно, чтобы сдержаться, и - вдруг показалось - узор из черных листьев бамбука залиловел от слез.

«Что все-таки произошло?» - подступили к ней родители. «Раньше я всегда молчала, но если бы вы, хоть полдня, понаблюдали бы нас вдвоем с мужем, сразу бы все поняли; он обращается ко мне только по делу и всегда с грубостями; просыпается утром, я спрашиваю о его самочувствии, а он в ответ: "До чего же прекрасны цветы в саду", меня это злит, но он мой муж, и я терплю, никогда не позволяю себе поссориться с ним; за завтраком выслушиваю бесконечные попреки, при служанках корит меня за нескладность, невоспитанность ставит мне в вину; все бы это я стерпела, но не презрение, с которым он повторяет: "Невежа, невежа"; и то сказать, я не кончала школ, где вся эта знать обучалась, где жены его дружков постигали чайную церемонию да и икэбану, поэзию и живопись, не умею разговор поддержать - только что же он ничего мне не преподаст, учиться не отправит, все и образовалось бы, а он знай при всех твердит, что я, мол, из плохой семьи; мне служанкам в глаза смотреть стыдно; а ведь первые полгода после свадьбы таким казался вежливым, обходительным, обращался ко мне ласково: "Сэки, Сэки", а стоило ребенку родиться, как враз переменился, даже вспомнить жутко; казалось, меня в темное ущелье зашвырнули, где не бывает тепла и света; поначалу думала, это вроде шутки, такая жестокая игра, но теперь знаю, я ему просто прискучила, а если так, то почему бы не уйти от него? Коли ведет себя так, значит, хочет, чтобы я потребовала развода и оставила его, он извел меня, извел, извел! Матушка, отец, вы меня знаете, сходил бы он с ума от какой-нибудь гейши или завел бы содержанку, я бы не стала ревновать; мне служанки намекали, но когда у человека такая служба, как у него... он ведь мужчина, понятное дело; когда он куда-нибудь собирается, я ему одежду приготовлю, расстараюсь, но он до того противный, что только шпыняет: и палочки для еды я не так держу и не так кладу, и дома у нас скучища, и хозяйка я никудышная, а сам и не объяснит ничего толком, что да почему плохо, твердит, мол, я ему не по нраву, и насмехается: сколько тебе ни объясняй, все равно ничего по тупости своей не поймешь, одним словом, держит меня нянькой при Таро; правду сказать, он мне и не муж вовсе, прямо злобный дух какой-то; я ему и не говорю ничего в ответ, что я могу, только повторять "да-да, да-да, конечно", очень уж я своего Таро люблю, вот и слушаю бесконечную брань: и воли у меня нет, и бесхарактерная я, глупа безнадежно, и ему не по душе, а скажи хоть что поперек, еще меня же и унизит, прогонит прочь; матушка, мне уйти от него проще простого, ни капельки не стану сожалеть о разводе с этим Харадой, у него только и есть что звучное имя, но как подумаю, что ничего не подозревающий Таро останется без матери, так слабею, теряю решимость, стараюсь подладиться под мужнины капризы, меня страхи мучают, всякой ерунды пугаюсь; по сегодня бессловесно терпела, но, матушка, отец, до чего же я несчастна!» - она изливала свое горе, рассказывая больше того, что собиралась, родители переглянулись: «А мы и знать не знали, что промеж вас такое творится», - они были потрясены и не могли слова вымолвить.

Матери всегда ласковее с детьми, но чем больше она слушала дочь, тем сильнее досадовала: «Не знаю, что твой отец обо всем этом думает, но никто не понуждал его на тебе жениться; сказать, что ты невежа или семья у тебя не такая - подумать только! видать, он позабыл, как было дело, зато я все помню, точно это сегодня случилось, тебе, Осэки, тогда семнадцать сравнялось, аккурат в Новый год, утром седьмого января, еще праздничные украшения не сняли - на воротах красовались сосновые ветви, - ты перед нашим старым домом как раз с соседской барышней в воланы играла2, и волан прямиком залетел в коляску Харады, он мимо ехал, ты и подбежала забрать воланчик, тут-то он тебя и разглядел, сразу забегали сваты да посредники, да такие настырные; сколько раз мы ему отказывали, объясняли, что не ровня ты ему, и возрастом еще не вышла, что не должна бросать учебу и уроки хорошего тона, и приданое в нашем положении - непомерная обуза, а он знай твердил, я, мол, сирота, никто мне не указ, никакие свекр со свекровью не могут приданым озаботиться, а уроки хорошего тона и после замужества можно брать, и до нашего низкого происхождения ему дела нет - в общем, не стоит нам ни о чем беспокоиться, он станет тебя холить и лелеять, с жаром требовал согласия, не то важно, как упрашивал, или что приданое сам приготовил, а то, что ты для него поистине принцессой была; мы с отцом вовсе и не стеснялись у вас в доме бывать, а что редко приходили, так совсем не потому, что муж твой такая шишка, - ты-то не содержанка какая, ты - законная жена, да-да, законная, он и просватал тебя у нас, твоих родителей, сто молитв Будде вознес; пускай он живет в роскоши, а мы - убого, но никому не позволено считать, будто в наших к родственнику отношениях какой расчет есть или мы его помощи домогаемся; дело не в гордыне, нам наше место известно, и его положение мы понимаем, вот и живем, дочки собственной почти не видя, хотя так хочется, глупо это! а он еще смеет относиться к тебе, как к какому-то подкидышу, - ишь вельможа выискался! - смеет говорить, что ты неумеха! если смолчишь, будет только хуже, у него войдет в привычку унижать тебя, слуги уважать перестанут, не ровен час, начнут Таро внушать, что его мать дурочка; нет уж, выскажи все своему муженьку: мол, будешь без толку браниться, уйду, вернусь в отчий дом! как ему это понравится, а? Ох, нельзя было так долго молчать, сносить его оскорбления, ты тихоня, вот он и распустился, я прямо-таки вне себя от злости, не смей больше робеть перед ним! уж какие мы никакие, а все ты не сирота - есть отец с матерью, да и брат Иносукэ, хоть и недоросль еще, так что нечего тебе безропотно жить в таком аду! ну, отец, знай, встречу однажды этого гордеца - он у меня попляшет!» - мать, разъярившись, забыла обо все на свете.

Некоторое время отец сидел, сложив на груди руки и прикрыв глаза: «Ах, мать, вздор говоришь! Лучше подумай, что с этой новостью делать; не такая наша Осэки, чтобы попусту болтать, видно, как тяжело ей; зятя-то нашего нынче вечером дома нет? Да и что именно сегодня случилось? Вообще речь о разводе заходила?» - «Мужа с позавчера дома нет, но это обычное дело, он по пять-шесть дней отсутствует, я и не удивляюсь; перед уходом он заявил, что одежда плохо приготовлена, я оправдывалась, извинялась, как могла, он ничего не хотел слушать, сорвал с себя кимоно, отшвырнул его прочь, надел европейский костюм и со словами: "За что мне, несчастному, такая жена досталась!" - соизволил покинуть дом. Ну, почему? почему? Триста шестьдесят пять дней в году молчком молчит, а раскроет рот - только обидные да злые слова произносит, зачем же мне оставаться госпожой Харада? Какая я в таком состоянии мать для Таро, одна видимость хорошего настроения, сама себя не понимаю, своего долготерпения, давным-давно осознала, что ни к чему мне это замужество, до того уже сердцем ожесточилась, что бросила спящего беззащитного Таро, только в личико его глянула, пусть ни мужа не будет, ни ребенка, только не могу я больше существовать рядом с Исамой; говорят, дети и без родителей вырастают, может, мальчику моему будет лучше с мачехой, чем с такой несчастной матерью, как я; мачеха позаботится о нем, воспитает, он и отцу тогда сделается милей, ради ребенка я на все готова, только с этой ночи домой я больше не вернусь!» Решимости в ней было много, но голос дрожал, ведь так запросто не отказываются от сына...

Отец вздохнул: «Да-а, не скажешь, что повода у тебя нет, по всему - несладко пришлось в семейной жизни», - какое-то время он смотрел на дочь: тяжелый узел прически с золотым обручем, хаори3из черного шелкового крепа, дорогое, солидное, - как-то незаметно дочь стала настоящей дамой, а теперь вот нужно стерпеть, что прическу ей предстоит переменить на совсем простую, надеть рабочую хлопковую кофту, подвязать тесемками рукава, чтобы сподручнее было мыть и стирать; а еще ребенка оставить... ненависть губит судьбу, то-то люди будут смеяться, когда она опять поселится здесь как дочь Сайто Кадзуэ, тогда уж никто не назовет ее матерью Харада Таро; по мужу она не затоскует, а вот по сыну... любовь к ребенку так просто не иссякнет, чем дальше, тем острее дочь начнет скучать даже по нынешней своей тяжкой жизни; ее несчастье - что родилась красавицей, что мужа выбрала себе не в пару, что много страдала, - ему стало до боли жаль дочку: «Нет, Осэки, не думай, что отец у тебя бесчувственный, твоих мыслей не понимает, браниться я не собираюсь - если люди друг другу не ровня, то и думают они не сходно; ты все силы кладешь, чтобы ему угодить, - все понапрасну; он, видно, лучше свой интерес понимает, он ведь умный, Харада, с чего бы ему тебя попусту мучить, зачем эта бессмысленная жестокость? Случается, тот, кто собственным трудом преуспел в жизни, кто слышит от окружающих одни хвалы, превращается в самодура: на людях-то он себя сдерживает, а дома распоясывается, срывает зло на близких; сносить такое не легко, но быть женой большого человека вовсе не то же самое, что жить с чиновником местной канцелярии, который ежедневно ходит на службу с коробкой для завтрака и сам себе кипятит чай; высокое положение супруга обязывает жену терпеть придирчивую строгость, улучшать его настроение; на свете много такого, что скрыто от посторонних глаз, не думай, что одной тебе достается, не озлобляйся, так многие живут; вы с мужем друг другу не ровня, вот тебе и выпало страдать больше других; матушка твоя запальчивые слова сказала, только жалованье нашего Иносукэ с недавних пор разве не радением Харады добыто? Говорят, родители для детей - семь огней, так вот Харада для нас всех, считай, - десять! Пускай тебе тяжко приходилось, но терпела ты ради брата, ради родителей, ради Таро, наконец, терпела - еще потерпи, ты сможешь, а на развод подавать, хорошо ли? Таро - сын Харады, ты - дочь Сайто, порвутся связи, больше не увидишь ребенка; все равно станешь судьбу свою оплакивать, так уж лучше оплакивай ее, живя супругой в доме Харады, - что, разве не так говорю, Осэки? Подумай хорошенько, возьми себя в руки и нынче же возвращайся домой, сделай вид, что ничего не случилось; продолжай жить, но будь сдержанной, какой была до сих пор, пускай не станешь нам ничего говорить, все равно обо всем будем знать - и мы с матерью, и брат - и делить с тобой твои слезы» - так уговаривал он дочь покориться судьбе, отер ее слезы; снова разрыдавшись, Осэки признала: «Развод - это блажь, вы правы, если расстаться с Таро и не видеть его лица, то зачем жить; пусть избегну страданий, но жизнь-то потеряет всякий смысл; нужно, чтобы душа умерла, тогда все успокоится, тогда у ребенка будут мать и отец; простите, что посвятила вас в свои гнусные помыслы, заставила слушать о непотребных вещах, но теперь, считайте, Осэки умерла, меня нет больше, только дух мой хранит моего ребенка, а мужа с его выходками смогу хоть век терпеть, я все поняла, больше не о чем беспокоиться, никогда ни слова не скажу о своей семейной жизни», - она отерла глаза от слез, но тут же снова зарыдала; матушка подала голос: «Несчастная моя девочка!» - ливнем хлынули слезы; даже луна на чистом небосклоне запечалилась, и в вазе печально сами собой зашевелились, словно маня куда-то, травяные стебли, сорванные братом Иносукэ возле рва на заднем дворе.

Отчий дом стоял у подножья холма Синдзака в Уэно по дороге в Суругадай, под древесными кронами в роще было сумрачно, безлюдно, даром что луна светила вовсю, и на выходе к Хирокодзи было светло, как днем; обычно рикшу нанимали возле дома, они поджидали клиентов у своей конторы, где некоторые из них и жили во втором этаже; родители подзывали рикшу прямо из собственного окна; «Если согласна, то вернуться нужно сегодня, а то ушла из дому, когда мужа нет, без попреков и извинений не обойтись, ты и так подзадержалась, поспеши, найми рикшу, он тебя мигом домчит; мы придем к тебе поговорить, но сегодня поторопись вернуться домой», - он взял ее за руку и почти подтолкнул к двери, отцовское сочувствие, острая жалость - все так, но ему хотелось избежать конфликта: Осэки должна продолжать жить, как жила; «Мама, отец, хватит на сегодня, я возвращаюсь домой, снова стану женой Харады, перестану клеветать на мужа, ни слова не скажу; воистину, у Сэки великолепный супруг, он и брата поддерживает, так что успокойтесь, живите и радуйтесь, я все дурные мысли отброшу, успокойтесь, ни за что не совершу опрометчивого поступка, ни за что, буду благоразумной, полностью перейду в мужнину собственность, буду поступать только так, как он захочет; итак, я возвращаюсь, придет Ино, привет ему; берегите себя, дорогие, в следующий раз я приду к вам веселая», - она поднялась уходить, мать, прихватив почти пустой кошелек, вышла из дому: «Сколько до Суругудай?» - окликнула она стоявшего у ворот рикшу; «Будет вам, матушка, я заплачу», - тихо поблагодарила дочь; она миновала решетчатую дверь, пряча заплаканное лицо в рукав, и села в коляску; в доме закашлялся отец, он тоже не смог сдержать слез.

2

Под яркой луной и в шуме ветра печально звенели цикады; «Какой огромный город», — подумала она на въезде в Уэно; рикша внезапно остановился, опустил поручни коляски: «Мне, право, неловко, прошу извинения, пожалуйста, только дальше я вас не повезу, извольте покинуть повозку, и платы никакой не надо», — запинаясь, бормотал он; Осэки опешила: «Но это невозможно, не верю своим ушам... я очень спешу и готова приплатить... ты уж постарайся, да и где я в этом безлюдье другого рикшу сыщу?.. Так что уж будь добр, поторопись, пожалуйста», — голос ее просительно подрагивал; «Мне вовсе не требуется приплата, я просил вас выйти из коляски, нет сил везти вас». — «Тебе и правда плохо? Что случилось, говори! Довез меня сюда, а теперь тебе вдруг плохо сделалось, так нельзя!» — голос ее налился силой; «Прошу простить, но мне и в самом деле нехорошо», — с фонарем в руке он вдруг сделал несколько шагов в сторону; «Ты, я вижу, наглец! Что ж, не можешь довезти, куда договорились, так доставь хотя бы до места, где я смогу другого рикшу нанять, в Хирокодзи, скажем», — она старалась говорить помягче; «Да-да, понимаю, это невозможно, высадить молодую даму в этом безлюдье, непорядочно, ладно-ладно, довезу, простите, что напугал», — не такой он злодей, оказывается; рикша засветил фонарь, у Осэки отлегло от сердца, и тут она впервые посмотрела на своего возницу: лет двадцати пяти, невысокий, сухой, смуглое лицо в лунном свете — кто это? неужто такое сходство? — уже и имя вертелось на языке: «Ты?» — спросила она каким-то чужим голосом; «Я», — он с удивлением обернулся и взглянул на нее; «Неужели ты? Верно, забыл меня, а?» — она выскользнула из коляски и теперь не сводила с него глаз; «Вы — барышня Сайто Осэки, стыд на мою голову, глаз-то у меня назади нету, вот я не сразу и понял, что это вы, а по голосу не признал, совсем, видать, отупел», — он потупился в смущении; Осэки обозрела его с головы до пят: «Будет тебе, мы и днем на прогулке друг друга не узнали бы, я сама никогда б не подумала, что это ты, ну, рикша и рикша; значит, не заслужила, чтобы ты меня признал; давно ты рикшей-то? как справляешься? Ты ведь слабенький... слухи доходили, что тетушка твоя закрыла магазин в Огавамати и уехала в деревню, я тоже переехала и давно уже не та, что прежде, тебя навещать мне было не с руки, даже письма написать не удосужилась... а ты где живешь? женат? удачно? дети есть?

Даже сейчас я иногда захаживаю в Огавамати поглазеть на тамошние магазины, старая лавка, как и прежде, табаком торгует, только зовется Нотоя; всегда сама себе говорю: вон там в нашем детстве жил Косака Року; помнишь, как мы по дороге из школы собирали просыпавшийся табак, крутили самокрутки, и до чего сладостной бывала первая затяжка — а нынче что? Ты ведь таким нежным был, небось трудно тебе в жизни пришлось, всякое случалось, а? Я беспокоюсь о тебе, всякий раз, когда в отчий дом наведываюсь, спрашиваю, нет ли чего нового о Косаке; пять лет, как из Сару-гакутё уехала, и ни слуху, ни духу, а я так скучала без тебя», — она совсем забыла, где она, и буквально осыпала его вопросами; рикша отер полотенцем вспотевший лоб: «К стыду моему и рассказать-то нечего, даже дома своего нет, ночую в дешевой гостиничке в Асакусамати, во втором этаже; повезет — допоздна, как сегодня, коляску таскаю, надоест — дни напролет валяюсь в постели, словно дымом окутан, будто и нет меня; слышал, что вы — красавица, как и раньше, замуж вышли, все надеялся еще хоть разок с вами свидеться, мечтал словом перемолвиться; до сегодня и жизнь-то свою ни во что не ставил — так, пустое существование, может, и длил его ради нашей встречи; как же хорошо, что вы меня соизволили в лицо признать, Косака Рокуносукэ весьма вам за это признателен», — вымолвил он, потупившись; Сэки произнесла сквозь слезы: «Не ты один страдаешь в этом печальном мире. Расскажи о своей жене». — «Знаете, это же дочь Сугиты, что жил наискосок от нас, все вокруг ею восхищались — и кожа у нее белая, и фигура хоть куда; я слонялся без дела, дома не появлялся, вот родичи и задумали меня оженить, ничего-то они не смыслили, но матушка нацепила очки и принялась выбирать невесту, такая каша заварилась, что мне это надоело, и когда она в очередной раз занудила "женись, женись", я плюнул да привел в дом эту самую дочь Сугиты; случилось это ровно как слух дошел, что вы изволите быть на сносях, тогда мы и поженились, а через год наступила моя очередь принимать поздравления, появились разные там собачки игрушечные, вертушки, но мне все это нипочем было, разве мужчину окоротит смазливое женино личико или малыш новорожденный, хотя все на то и уповали; по мне, хоть какую умницу-красавицу приведи танцы танцевать, все равно нрава своего не смирю, хуже прежнего стану гулять; а что уж так при виде пахнущего молоком младенца в восторг впадают — совсем ума не приложу; вот я и ударился в веселый загул, всех перегулял, всех перепил, покуда сил не лишился; бросил семью, службу, до того обеднел, что и одной палочки для еды иной раз не оказывалось; это все было в позапрошлом году, матушка переехала к сестре, которая вышла замуж в деревню, жена с ребенком вернулась к родителям, с тех пор и не виделись; потом дошло, что ребенок — это была девочка, я о ней не очень-то и горевал — заразилась чем-то и умерла; девочки, они быстро взрослеют, вот она перед смертью спрашивала — так мне, вроде, передавали! — как, мол, там папа, теперь ей бы уже пять годков сравнялось... э-э, да что об этом говорить, пустяки все».

На печальном лице мужчины появилась улыбка: «Знал бы, что это вы, вел бы себя помягче, это все мой норов ужасный; ладно, садитесь, довезу, куда надо, а то, видать, сильно вас напугал; вот считается, что это я коляску таскаю, а подумать — экая радость бегать в упряжке, уподобившись лошади или волу; что за радость получать за это жалкие деньги, а потом без веселья тратить их на сакэ; клиенты мне отвратительны, садится такой в коляску — с души воротит, нет пассажиров — того хуже; я — сам по себе, характерец у меня тот еще: злой, нелюдимый; ну, хватит, садитесь, домчу вас до дому». — «Покуда я не знала, кто ты, у меня выхода не было, а теперь-то как же, не могу, чтобы ты меня вез; но и одной здесь нельзя оставаться... давай, ты просто проводишь меня до Хирокодзи, будем идти рядом, разговаривать», — Осэки чуть приподняла подол кимоно, и какой-то печалью одиночества застучали ее лакированные гэта.

Из всех прежних друзей он был единственным, кого она не забыла, сын владельца очаровательной табачной лавчонки Косака в Огавамати; нынешний смуглый худышка когда-то носил щегольскую пару из тафты и ладный передник, отличался любезностью и сноровкой, обладал редким обаянием и казался старше своих лет; слыл умницей, лавка при нем процветала, не то что при покойном отце его; похоже, перемена и правда произошла с ним тогда, когда прошел слух о моем замужестве, он загулял, сделался отпетым хулиганом, словно в него злой дух вселился или какое проклятие над ним тяготело... В такое трудно было поверить, а нынче ночью глянула — вид и вправду жалкий, когда-то и помыслить было нельзя, что он докатится до ночлежки; а ведь я мечтала, чтобы он вздыхал по мне, с двенадцати лет до семнадцати мы виделись каждый день, всякий раз, проходя мимо его дома, я мечтала, как буду сидеть в его лавке, читать газету и торговать; потом нежданно-негаданно возник этот Харада, все сам решил; а она полностью зависела от родительской воли, хоть и неровно дышала к Року из табачной лавки, только что ж, это было детское чувство, да он никаких шагов и не предпринимал, а для меня это казалось мечтой, любовью во сне; с нею нужно было покончить, обязательно, примириться с потерей и забыть прошлое, тем более, собираясь замуж за Хараду; но еще и на свадьбе я не могла сдержать слез, не могла его забыть, я продолжала любить его, и он, я знала, любил меня; оттого и порушил свою жизнь; представляю, каково ему было видеть меня, такую высокомерную, с прической замужней дамы, знал бы он, как я несчастна... оглянувшись, она посмотрела на Рокуносукэ, он брел с отсутствующим выражением лица, совсем бездумно, и, казалось, вовсе не радовался их встрече через столько лет.

Они вышли к Хирокодзи; множество рикш дожидались пассажиров; Осэки достала из кошелька деньги, завернула их в плотную бумагу и протянула ему: «Прошу тебя, уважаемый Року, купи себе что-нибудь, пожалуйста, не отказывайся; мы так давно не виделись, так много хотелось тебе сказать, только слов нет, понимаешь? пора прощаться, береги себя, чтобы ни я, ни твоя тетушка не волновались попусту; а я буду тайно молиться, чтобы ты стал тем, прежним Року... может, я еще увижу открытие твоей замечательной табачной лавки, а?» — он взял у нее из рук сверток: «Низкий поклон вам, от вас и подношение приму, спасибо, сделаем вид, что это на память; грустно, но мне нечего сказать вам на прощание, ничего не поделаешь, все былое кажется сном; ну, идите-идите, я тоже двинусь домой, поторопитесь, дорога совсем пустынна», — оглянувшись, он повлек свою коляску на восток, Осэки устремилась на юг; ивы вдоль обочины чуть подрагивали в свете луны; затихал перестук лакированных сандалий-гэта; и во втором этаже ночлежки Мурата, и в хозяйских покоях Харады — повсюду в мире сходные горести и печали.

¹ В ночь на тринадцатое число девятого месяца по лунному календарю принято собираться вместе, любоваться полной луной и угощаться особыми рисовыми колобками данго.

² В воланы играла... — девочки играют в воланы на Новый год.

³ Хаори — широкая одежда типа куртки, одевается поверх кимоно.