О некоторых стилистических особенностях прозы Хигути Итие

Η. Л. Львова

Писательница Хигути Итиё (1872—1896) занимает одно из первых мест среди мастеров стиля литературы периода Мэйдзи (1868—1911). Значение Итиё-стилиста не меркнет даже при сопоставлении ее литературного наследия с творчеством таких мастеров, как современники Итиё — Кода Рохан и Одзаки Коё. Произведения Итиё вошли в клас­сический фонд литературы периода Мэйдзи не только благодаря ориги­нальному содержанию, но и блестящей форме.

Многие повести и рассказы Итиё могут служить наглядным образ­цом романтического стиля 90-х годов прошлопо века. Вместе с тем чисто национальные, свойственные только японскому романтизму средства художественной выразительности сочетаются в ее произведениях со стилистическими приемами мировой романтической литературы.

Хигути Итиё всецело разделяла общий для всех представителей японской романтической школы 90-х годов взгляд на старый литера­турный язык как на единственное средство для воплощения творческих замыслов писателя.

Все произведения Итиё написаны не современным ей языком, а ста­рым классическим языком феодальной Японии.

Пристрастие к старому языку, логически обусловленное всей эсте­тической системой японской романтической школы,— одна из отличи­тельных особенностей японского романтизма; Хигути Итиё может счи­таться в этом смысле типичной представительницей японской романти­ческой школы.

Однако язык произведений Хигути Итиё интересен не только упот­реблением архаических морфологических и синтаксических форм. В сво­их повестях и рассказах Итиё широко использует и другие традицион­ные средства художественной выразительности. Прежде всего мы имеем в виду текстуальные заимствования из прославленных произведений классической литературы — прием японской поэтики, уходящий корнями в далекое средневековье. Эти заимствования включаются в книгу без каких бы то ни было ссылок, органически сливаясь с оригинальным текстом, воспринимаются, таким образом, не как инородные вставки, а как часть авторского повествования. Эта традиция привела к появле­нию в средневековой феодальной литературе целых произведений, со­ставленных почти наполовину из умело подобранных заимствований, извлеченных из более ранних классических текстов. Бесчисленные парафразы и вариации этих канонических текстов стали неотъемлемым элементом японской литературы эпохи феодализма. Возрождение этой традиции в романтической литературе конца XIX в. кажется вполне зако­номерным, поскольку японские романтики провозглашали одним из своих важнейших принципов преклонение перед средневековой литера­турой.

Прекрасно зная японскую классическую литературу, Хигути Итиё широко пользовалась этим приемом — непременным атрибутом изящ­ного стиля.

В повести «Темная ночь», рассказывая о горестном положении героя, одинокого и лишенного крова, Итиё пишет： «...И сегодня опять, когда наступили сумерки и зазвонил вечерний колокол, он был несчастнее перелетных ворон, ибо не было гнезда, к которому мог бы он устре­миться...»¹.

Итиё использует здесь известные строчки классического произведения XI в. «Записки у изголовья» («Манура-но соси») Сэй Сёнагон, кото­рые в дословном переводе звучат следующим образом:

«...Когда вечернее солнце приближается к гребням гор, вороны устремляются к своим гнездам...».

В повести «Темная ночь» Итиё еще раз возвращается к этим стро­кам, вводя их в текст уже почти без всяких изменений:

«…〇сенью — красивы сумерки. Когда ярко сияло вечернее солнце и печально звучали голоса ворон, устремляющихся к своим гнездам, удивительный посланец явился в дом госпожи 0-Ран...» (стр. 48).

В классическом тексте Сэй Сёнагон соответствующий отрывок вы­глядит так:

«Осенью — красивы сумерки. Когда яркое сияние вечернего солнца приближается к гребням гор, вороны устремляются к своим гнездам…».

Жилище Ο-Ран, героини повести «Темная ночь», Итиё описывает в следующих выражениях:

«...И лунные и безлунные — прекрасны летние ночи, но особенно хороши они в таком одиноком жилище. Комната О-Ран. этой Югао... была расположена в «глубине дома...» и т. д. (стр. 44).

Эти строки, построенные на привлечении текстуальных заимствований и образов из (классической литературы, рассчитаны на то, чтобы вызвать целую систему ассоциаций с разами, издавна знакомыми, и тем самым усилить эмоциональное звучание всего отрывка. «И лунные и безлунные — прекрасны летние ночи» — текстуальное заимствование из «Записок у изголовья» Сэй Сёнагон; Югао — одна из наиболее популярных и наиболее романтических героинь классического романа Мурасаки Сикибу «Повесть о Гэндзи» («Гэндзи — моногатари», XI в.).

Описывая болезнь и бред Наодзиро, героя повести «Темная ночь». Итиё говорит:

«...Α когда он приходил в себя, то, подобно бабочке среди цветов, сам не сознавал, он ли это или кто-то другой...» — используя образ широко известной притчи китайского философа Чжуан-цзы, издавна популярной в Японии.

В другой повести Итиё, «Уморэги», рассказывается о жизни худож­ника Райдзо:

«...Вел он бедную жизнь близ храма Нёрайдзи, в маленьком домике, где изгородь увита вьюнком, а у навеса кровли струится дымок курильниц — защита от москитов...» (стр. 61).

Так вводятся в текст строки классического произведения XIV в, «Цурэдзурэ-гуса» («В минуты скуки и тоски»):

«...С наступлением июня у жилищ бедняков белеют цветы вьюнка и струится дымок курильниц — защита от москитов, и зрелище это таит в себе своеобразную «прелесть...» («Цурэдзурэ-гуса», раздел 19, глава «Четыре сезона»).

Приведенные выше примеры, количество которых могло быть ум­ножено, служат доказательством того, что прием заимствования отли­чается от обычного цитирования в европейском понимании этого термина. Проза Хигути Итиё убедительно подтверждает, насколько широко при­менялось это традиционное средство художественной выразительности в творчестве японских романтиков.

Хигути Итиё обращается не только к образам классической прозы, но и классической поэзии. В ее повестях и рассказах то и дело встре­чаются «красные листья клена», «осенний ветер», шелестящий в кустах «хаги» или безжалостно гнущий цветы «оминаэси» — символ женственности и слабости. Часто упоминаются жалобные крики оленей, ветер, шумящий в соснах, слезы, подобные каплям росы. Горестные судьбы героев уподобляются утлому челну, уносимому бурным потоком, их недолгая жизнь — росе, мгновенно исчезающей с горных тропинок. Чистота и целомудрие героинь сравниваются с безупречной белизной яшмы; снежинки, осыпающие ветви деревьев, — с пышно распустивши­мися цветами вишни. Как и у других писателей-романтиков, в произве­дениях Итиё упоминаются лишь те цветы и растения, которые вековая традиция считает поэтическими и допускает в круг понятий классической поэзии. Луна и цветы, ветер и птицы — знаменитая формула «катёфугэцу» оживает в романтических повестях Итиё.

Итиё использует постоянные эпитеты, которые распространены в японской поэзии гораздо шире, чем в европейской. В прозаическом тек­сте произведений Итиё мы встречаем такие выражения, как «асибика-но яма» — «распростертые горы», «нубатама-но ё» — «ночь, как черные ягоды тута», «сиротаэ-но содэ» — «белотканый рукав» и многие другие.

Еще чаще прибегает Итиё к контрастному сочетанию тематических пар, так называемому «тайку». В повестях и рассказах Итиё можно встретить целые отрывки, представляющие собой развернутые образцы этого распространенного в японской и китайской поэзии тропа. Поль­зуясь этим приемом, писательница с большим искусством продолжает развивать повествование. Для Итиё, так же как и для других писателей-романтиков, «тайку» явилось поистине незаменимым средством худо­жественной выразительности, позволявшим нанизывать длинную цепь художественных образов, тем более ярких, что они контрастируют друг с другом.

На противопоставлении контрастных образов построен, например, следующий отрывок повести «Темная ночь» (гл. 4):

«...Когда жизнь покажется тебе постылой, когда люди отнесутся к тебе жестоко, 一 обопрись на мою руку, преклони голову на мои колена... Когда тебя душит гнев, когда тебя терзает досада, когда тебя мучит стыд, в минуту отчаяния, в минуту безнадежности, в минуту, когда ты хочешь покинуть мир и скрыться в глухих горах, когда ты желаешь, убив ближнего, завладеть его состоянием, когда ты жаждешь знатности, когда мечтаешь о славе, когда ты восхищаешься цветами или любуешься луной» когда ты ждешь ветра или просишь туч» когда в утлом челне ты борешься с волнами, когда ты ищешь приюта среди горных вершин, где ревет ураган» или на дне ущелья, куда не проникает солнечный луч. 一 везде и всюду я с тобой рядом...

Когда земля трескается от июльского зноя, я обернусь чистым ключом и утолю твою жажду; в холодный декабрьский вечер обернусь теплой одеждой. Ты не властен покинуть меня, и я никогда не оставлю тебя... Прекрасное и безобразное» доброе и злое, благородное и низкое» праведное и греховное — все в тебе дорого для меня. Не скрывай же от меня своих тайн, не таи от меня своих дум... Успокойся, отдохни сердцем, оботрись на эту руку, усни нa этих коленях...»

В каждой книге Итиё можно встретить аналогичные построения. Длинная цепь контрастных сочетаний, при выборе которых автор ру­ководствуется не принципом реалистической обоснованности образов, а лишь тем, в какой степени они поэтичны, эффектны, красочны, при­дает языку японских романтиков патетическую приподнятость, взвол­нованность. Эта характерная особенность стиля японской романтической школы роднит ее с литературой европейского романтизма.

Употребление слова не в конкретном, а в переносном, метафориче­ском значении 一 одно из наиболее распространенных средств художест­венной выразительности романтической литературы. Это явление столь же правомерно для европейского романтизма, сколько и для японского. Язык произведений Итиё до (предела насыщен метафорами, сообщаю­щими необыкновенную красочность повествованию.

Вот некоторые из используемых Итиё метафор, могущие считаться типичными для всей японской романтической литературы конца XIX в.:

«Разве могу я, маленькое деревце, взращенное в глуши гор, срав­ниться с яркими цветами, которыми так богата столица?» («В день сне­гопада», стр. 75).

«Невыразимо прелестен облик О-Тё… Слаба, хрупка 一 роса, что скопилась под лепестками «хаги»!» («Уморэги», стр. 67); «Увы, бедная Ο-Tel.. Нынче ей исполнилось восемнадцать, этой прекрасной жемчужине, и вот она разбита, разбита всевластным демоном любви, завладевшим ее душою! Эта любовь воплотилась в образ Тацуо, она говорит его голосом: то манит ее в цветущий сад, где в дуновении весеннего ветерка раскрываются венчики цветов, то указывает на мрачное осеннее небо, в котором не видно луны и грозно темнеют тучи. И, держась за край ее рукава, О-Тё следует за ней — нο куда? На юг или на север, на запад или на восток, куда скрылись вы так бесследно, так безвестно, прелестные щечки, ласковая улыбка? Куда ушли вы, милые брови, — изогнутые линии далеких горных вершин? Глаза-звезды, рот-бутон,— вы больше не засверкаете, ты больше не откроешься... Волосы — черный лак, нет вас больше… Чело — белый снег, нет больше и тебя. Гонись за ними в лунную полночь, в порывах холодного ветра — их не догонишь. Зови 一 не отзовутся...» («Уморэги», стр. 71).

Последняя из приведенных цитат по существу представляет собой одну развернутую метафору, с помощью которой писательница изобра­жает любовь и гибель своей героини.

Эти метафоры и сравнения, построенные часто в виде контрастных пар, следующих друг за другом, разбивают текст на отдельные пред­ложения со своеобразным синтаксическим строением, отличительным признаком которого может считаться инверсия.

Такое синтаксическое построение широко представлено в произведениях Итиё. Инверсия, как стилистический прием, сообщает тексту не­обычный, далекий от повседневной, будничной речи, возвышенно-декламационный характер, усиливает его эмоциональное звучание.

Вся система средств художественной выразительности, используемых Хигути Итиё, подчинена эстетике романтизма. Уже в ранних произведениях Итиё с полной свободой, непринужденностью владеет средствами романтической стилистики. Это сделало возможным появление в более зрелые годы такого стилистического шедевра романтической литературы, как повесть «Ровесники», которую известный писатель-реалист Таяма Катай образно назвал «сотканной в небесах тканью, не тронутой руками смертного».

90-е годы прошлого века — время расцвета романтической школы — явились как бы подготовительным этапом к созданию нового литературного языка, периодом исканий и экспериментов. Хотя конечная цель всех этих поисков была единой, т. е. состояла в окончательном слиянии разговорных и письменных языковых форм, понадобились тем не менее годы, прежде чем это слияние полностью совершилось. Пути, которыми японская литература шла к этому единству были подчас весьма проти­воречивы, а иной раз, казалось, даже уводили в сторону от этой цели.

Романтизм, идейкой основой которого явилось возникшее в конце 80-х годов «движение за сохранение национального духа», тоже на пер­вый взгляд как будто бы шел вразрез с веяниями времени, возрождая традиционный стиль феодальной литературы далекого прошлого. Однако в действительности романтическая литература явилась не только закономерной, но и плодотворной стадией развития национальной японской литературы. Противопоставляя свое творчество «сухим» произведениям, предшествующего десятилетия (именно так оценивали писатели-роман­тики так называемый политический роман 80-х годов 一 литературное направление, в значительной степени проникнутое идеями утилитаризма, заимствованными с Запада), романтики придавали огромное значение слову и стилю в целом. Для того чтобы добиться подлинно совершенной формы, необходимо было учиться у мастеров феодальной литературы, которая за долгие века своего существования создала множество про­изведений огромной художественной выразительности. Феодальная литература имела устойчивую традицию, она выдвинула целую плеяду блестящих мастеров стиля.

Писатели романтической школы перенесли в новую японскую лите­ратуру мастерство своих учителей, способствуя тем самым обогащению языка современной им литературы, его развитию и окончательному становлению. В этом заключается объективный прогрессивный смысл того движения, которое многие японские исследователи-литературоведы называют своеобразным «ренессансом» феодальной литературы в 90-х годах XIX столетия.

Стиль произведений Хигути Итиё не может быть «понят вне конк­ретных связей с романтической литературной школой ее эпохи； проти­воречие между новаторским, прогрессивным содержанием ее произведе­ний и традиционными, старыми формами, в которых оно воплощалось, нельзя «понять и объяснить без учета особенностей тогo времени. Несом­ненно» однако, что при многих сходных чертах, роднящих японский романтизм с романтической литературой других стран и народов, это пристрастие к архаической форме составляет одну из своеобразных черт японского романтизма, обусловленную конкретными историческими условиями развития японского буржуазного общества.

¹ Все цитаты даются по «Избранным сочинениям Хигути Итиё», серия «Гэядай нихон бунгаку дээнсю», т, 9, Токио, 1936.