Иван Иванович Лажечников и его роман «Ледяной дом»
B. Ю. Троицкий
В своем Завещании, написанном незадолго перед смертью, «первый русский романист» (слова В. Г. Белинского), всю жизнь верой и правдой служивший своему отечеству и с пером в руке, и на полях сражений, и на чиновной стезе, — писал не без тревоги за судьбу своей семьи, но с открытым сердцем и гордым достоинством: «Состояния жене и детям моим не оставляю никакого, кроме честного имени, каковое завещаю и им самим блюсти и сохранять в своей чистоте». На склоне лет он, тогда седой старик, невысокий, с «молодыми светло-серыми, почти голубыми глазами и живою речью», был по-юношески подвижен, пылок и приветлив.
Первые впечатления будущего писателя связаны с древней Коломной и ее окрестностями. Здесь со дня рождения (14 сентября 1792 года) рос он на берегу Москвы-реки. Здесь в живописном уголке города сиживал он в детстве на скамье, близ зеленого ската в речке Коломне. Слева, между кожевенным заводом и мельницей, виднелись там, вдали, стены монастыря, за ним — бесконечный лес. При взгляде на город — открывалась вдруг вся его панорама с каменным Кремлем, золотою главою старинного собора и многочисленными церквями... В этих местах прошло его резвое детство и вошли в его пытливый ум первые жизненные наблюдения. Схватывая чутким взором, окружающий мир, мальчик горячо откликался этим впечатлениям и до старости сохранил в благодарной душе своей сызмальства родные образы отчизны.
В богатом, гостеприимном доме Лажечниковых в то время зачастую собиралось местное образованное дворянство. Знакомство с известным русским просветителем и издателем Н. И. Новиковым позволило Лажечникову-отцу найти для сына подходящего гувернера. Это был француз Болье, получивший образование в Страсбурге; он немало дал своему юному питомцу, тепло отзывавшемуся впоследствии о своем наставнике. («Память о нем до сих пор с глубокою благодарностью сохраняется в сердце моем»). К 12 годам Лажечников хорошо владел французским и немецким языком, знал французскую и отчасти немецкую литературу, неплохо разбирался в истории...
Лажечников вспоминал: «Выучившись читать по-русски, я с жадностью бросился на книги и перебрал всю небольшую библиотеку отца моего, в которой, сколько припомнить могу, нашел «Всемирный путешественник», сочинения Ломоносова и все, что издано было по русской литературе до того времени. Когда я хорошо ознакомился с французским языком и порядочно по-немецки, моя литературная жатва была обильнее: мало-помалу, с физическим и умственным моим ростом, я стал читать на французском языке сочинения аббата де-Сен Пьера, «Эмиля» Руссо, трагедии Вольтера и Расина, Тацита, Тита Ливия во французском переводе, кажется, Лерминье, Шиллера на немецком языке и др.; говорю только о любимых мною писателях...»
В 1804 году мальчик был определен студентом в Московский архив иностранной коллегии, которым заведовал известный знаток древностей H. Н. Бантыш-Каменский. Здесь будущий романист берет уроки отечественной словесности у московских профессоров П. Победоносцева и А. Мерзляком, увлеченно погружается в чтение современных отечественных писателей. Карамзин был его кумиром. Впечатлительная натура юного Лажечникова откликнулась на страдания бедной Лизы; в его богатом воображении зримо возникла увлекательная и трогательная история Натальи, боярской дочери. Драматические повороты и сюжеты воскрешали в памяти эпизоды собственной жизни: страшную ночь ареста отца. Вольнодумство могло тогда дорого обойтись купцу, взятому по доносу священника... Просьбы ли, старые ли связи помогли — только отца вскоре освободили, однако после ареста по стечению обстоятельств дело его пришло в упадок, и по смерти он не оставил сыну наследства...
Впрочем, интересы Лажечникова были далеки от купеческой деятельности. Его увлекает история отечества. С отрочества постепенно утверждается в нем желание писать:
«...Еще будучи четырнадцати лет, — вспоминал Лажечников, — я возымел сильную охоту к сочинительству и сделал на французском языке описание Мячнова кургана, что на дороге из Москвы в Коломну; пятнадцати лет сочинил на том же языке стихотворение, в 16 лет написал: «Мысли в подражание Лебрюйера» и послал статью эту в «Вестник Европы», издававшийся тогда Каченовским».
Чуть позже был опубликован и сборник первых произведений Лажечникова под заглавием «Первые опыты в стихах» (М., 1817). Однако увидев их в печати и окинув критическим взглядом, автор поспешил уничтожить экземпляры этого издания...
Желание творчества однако не оставило его, подогреваемое и новыми опытами и событиями времени. Когда же в 1811 году при Московском университете было создано Общество любителей российской словесности, стремление писать получило идейную поддержку. «Дадим священный обет Отечеству, — провозгласил А. Ф. Мерзляков в речи при открытии Общества, — любя бесценную славу его, никогда не ослабляться в начинаниях своих. Поклянемся употребить дарованное нам слово к проявлению имени и подвигов его».
Это были мысли, близкие Лажечникову, душа которого с ранних лет была открыта патриотическим порывам. Ведь не случайно всю жизнь сопутствовало ему «чувство истории», вызывая пристрастие ко всякого рода памятникам старины, горячую любовь к героическим образам отечественного прошлого.
29 августа 1810 года Лажечников поступил служить в канцелярию Московского генерал-губернатора Н. В. Обрезкова, где открывались перед будущим писателем возможности заметного продвижения по чиновной лестнице. Но не служебные заботы более всего занимали юношу: бессонными ночами с увлечением поглощает он сочинения писателей и летописцев прошлого, с удивительной непосредственностью погружаясь в мир истории и художественных вымыслов; в его душе возникает то глубокое сочувствие благородным людям прошлых времен, то гневное возмущение преступлениями и кознями корыстолюбцев и злодеев. История воспринимается им не как прошлое, ушедшее и постепенно исчезающее из памяти современников, но как живая драма человеческих судеб, отзывающихся в благородном сочувствующем сердце. История Отечества утверждает в нем высокие гражданские черты.
Все это скоро по-новому сказалось в его жизни: приближалась «гроза двенадцатого года». Отечественная война вызвала крутой подъем общественного и национального сознания русского народа. «Наполеон вторгся в Россию, тогда-то народ русской впервые ощутил свою силу, — свидетельствовал один из героических участников сражений, писатель-декабрист А. А. Бестужев (А. Марлинский), — тогда-то пробудилось во всех сердцах чувство независимости; сперва политической, а впоследствии и народной».
Двадцатилетний Лажечников не мог не откликнуться общему порыву. Отец воспротивился его желанию. «Я плакал, как ребенок. Чего б не стоило, — сказал я сам себе, — а буду солдатом...» Весть о Бородинской битве, об оставлении Москвы заставила юношу решиться тайно бежать из родительского дома. Старый отставной кавалерист Беклемишев, сын которого собирался в армию, благословил его на святое дело, обещал поддержку. В назначенный день, вечером простился он с матерью, «расточая самые нежные ласки», а затем «усердно молился, прося Господа простить самовольный поступок и облегчить горесть и страх родных». Все было предусмотрено, все готово к отъезду. Но дядька Ларион, понявший замысел барчука, наотрез отказался его выпустить, грозя «доложить папеньке». «Вся эта сцена происходила на верхнем этаже высокого дома, — вспоминал Лажечников. — Из дверей сеней был виден огонь в квартире старого гусара, который собирался посвятить меня в рыцари. Я вышел на балкон, чтобы взглянуть в последний раз на этот заветный огонек и проститься навсегда с прекрасными мечтами, которые так долго тешили меня. Вдруг с правой стороны балкона, на столетней ели, растущей подле него, зашевелилась птица. Какая-то неведомая сила толкнула меня в эту сторону. Вижу, довольно крепкий сук от ели будто предлагает мне руку спасения. Не рассуждая об опасности, я перелезаю через перила балкона, бросаюсь вниз, цепляюсь проворно за сучок, висну на нем и опираюсь ногами на другой, более твердый сучок. Тут, как векша, сползаю проворно с дерева, обдираю себе до крови руки и колена, становлюсь на землю и пробегаю минуты в три довольно обширный сад, бывший за домом, на углу двух переулков. От переулка, ближайшего к моей цели, был забор сажени в полторы вышины: никакая преграда меня не останавливает. Перелезаю через него, как искусный вольтижер. Если бы заставили меня это сделать в другое время, у меня не достало бы на это ни довольно искусства, ни довольно силы. Но таково могущество воли, что оно удесятеряет все способности душевные и телесные...». Так совершился этот побег, и вскоре в Московском ополчении появился новый прапорщик Иван Лажечников.» С тех пор до 1819 года состоял он на военной службе, участвовал во всей кампании 1812 года, воевал против наполеоновской армии под Тарутиным, Малоярославцем, Борисовым, а затем в заграничном походе русских войск будучи адъютанте»! принца Карла Мекленбургского — в битвах под Бауценом, Дрезденом, Грисберном и др. Он закончил свой поход в Париже и за оказанную в парижском сражении храбрость был награжден орденом Святой Анны 4-й степени и медалью...
Огромный запас впечатлений этих лет отразился в первую очередь в его «Походных записках русского офицера...», напечатанных впервые в «Вестнике Европы» за 1817 год. Они были как бы новым, идущим от самой жизни потоком наблюдений исторических событий, содействовавшем дальнейшему развитию художественного сознания писателя, явились как бы пробным камнем его творчества.
Лажечников выступает перед нами как внимательный наблюдатель, нелицеприятный свидетель событий, хотя и осознает, что «круг обозрений частного офицера тесно ограничен: он не простирается далее его дивизии или, много, корпуса». Понимая, что художникам еще «предстоят труд и слава вывесть из мрака неизвестности геройские дела соотечественников и представить их во всем блеске на сцену мира», что первое место и в его записках должны занимать «деяния, возвышающие имя и дух русского», автор приводит немало героических эпизодов — и самоубийство сестер, спасающих себя от поругания супостатами, и подвиг верного царю и Отечеству дворянина Энгельгарда, и деяния русских полководцев Кутузова, Воронцова, Остерман-Толстого, Паскевича, Платова, Дениса Давыдова, героическую борьбу простолюдинов с врагами Отечества. Смысл повествования о героях сопротивления раскрывается в сердечных умозаключениях и публицистических отступлениях, скрепляющих воедино записки разных людей.
Писатель отмечает, что «следы опустошения», «памятники злодеяний врагов» не побеждают великой сострадательности русского характера, ибо русский воин, как только враг «перестает быть таковым», делал добро всякому, кто только требовал его помощи»; все это наталкивает автора на размышления о человечестве и смысле земного бытия, о вечных законах нравственности («воспитание есть лучшее украшение воина») и патриотизма («если бы любовь к отечеству была призраком, то и жизнь наша не что иное была бы, как мрачное, печальное привидение!»), о священной памяти павших за отчизну и т. д.
«Походные записки русского офицера» Лажечникова были заметным шагом вперед в сравнении с его сентиментальной повестью «Малиновка» (1813), вошедшей в книгу «Первые опыты...». Неслучайно «Записки...» вызвали признание современников и Московское Общество любителей Российской словесности избрало их автора в свои действительные члены.
В 1818 году, оставив армейскую службу, Лажечников, спустя некоторое время, получает место директора училищ Пензенской губернии и в течение трех лет воистину возрождает вверенную ему гимназию. Одновременно его усилиями было открыто училище в провинциальном Чембаре, то самое, в котором начал свое образование наш выдающийся критик Виссарион Белинский. Лажечников сразу обратил внимание на талантливого ученика, еще при первой встрече в 1823 году поразившего его незаурядной образованностью и самостоятельностью суждений. Несколько позже возникли новые связи: в 1829 году Белинский приехал к Лажечникову для поступления в Московский университет с рекомендательным письмом от учителя пензенской гимназии М. М. Попова, всегда помогавшего своим питомцам. «Мое дело, — писал впоследствии Лажечников, — было приютить их на первых порах в Москве, казавшейся этим дальним странникам из степей каким-то Вавилоном, похлопотать скорее пристроить бедняков в университет и, если можно, на казенный кошт, руководить их советами, пригреть их в сиротстве добрым ласковым словом, помочь им, чем и как позволят мои скудные средства. Эти обязанности считал я самыми приятными; в числе этих молодых людей был и Белинский». С тех пор между ними навсегда сохранились теплые, дружеские отношения, о чем писатель рассказал впоследствии в своих «Заметках для биографии Белинского».
Усердная работа Лажечникова на ниве просвещения находит высокую оценку. В феврале 1822 года его посылают визитатором (инспектором) саратовских училищ, затем (в мае 1823) — директором казанской гимназии, а в декабре того же года — одновременно директором казанских училищ. В апреле 1824 года Лажечников получает благодарность за отличное устройство Казанской гимназии, а в октябре — его утверждают на должность инспектора студентов Казанского университета; это время службы своей (до 1831 года) писатель называл «пленением казанским».
Несмотря на сложность своего положения (попечителем Казанского учебного округа был печально известный М. А. Магницкий), Лажечников, как может, содействует истинному просвещению.
В та время повального взяточничества, святошества и лицемерия, проповеди мистицизма он остается верен себе; то выступает с речью об открытии в Казани памятника Г. Р. Державину, то сетует, что имена Карамзина, Батюшкова, Жуковского, Пушкина не смеют произносить на лекциях...
В 1831 году Лажечников меняет место службы, получив назначение директором училищ Тверской губернии. Здесь со временем и начинает он усиленно трудиться над своими историческими сочинениями и этим служить России, любя ее историю, высоко ценя подвижников и ратаев ее славы. Еще в 1826 году Лажечников ездил в Лифляндию, чтобы собрать материал для произведения о времени Петра Великого. Три года напряженной работы в Твери были увенчаны выходом первого романа писателя «Последний Новик».
Лажечников обращается к бурной эпохе, когда «народы враждуют, брань кипит... мечи накрест, музы через них умеют подавать друг другу руку». Воссоздаваемая эпоха, сама личность Петра, представляющая подходящую фигуру для исторической идеализации в народном духе, облегчали авторский замысел, отчетливо выраженный в произведении. «Чувство, господствующее в моем романе, — писал Лажечников, — есть любовь к Отчизне. В краю чужом оно отсвечивается сильнее. Везде родное имя торжествует, нигде не унижено оно — без унижения, однако, неприятелей наших того времени...»
Действие романа полно неожиданных событий, а герои его, как правило, люди особенные. Среди них одно из центральных мест занимает лифляндский барон Паткуль. Он является на сцене «в одну из занимательных эпох жизни», когда «всего себя посвятил мщению, чувству, которое господствовало в нем под высокомерием помыслов и деяний и, может статься, было единственным их источником». Изгнанный из Лифляндии, Паткуль становится приверженцем Петра Великого, с деятельностью которого связана его судьба и борьба... Не менее значительна и таинственная фигура Последнего Новика, которого автор представляет как сына боярина Владимира Кропотова. В юности настроенный враждебно к царевичу Петру и едва ли не ставший его убийцей, Новик, после поражения Софьи и Голицына, спасаясь от казни, скрывается за границей. События, развертывающиеся вокруг, заставляют его изменить взгляды. Он становится сторонником деятельности Петра и тайно помогает русской армии в Лифляндии, войдя в доверие к командующему шведов генералу Шлиппенбаху.
Столкновения человеческих страстей с чувством долга обрисовано здесь с резкой контрастностью и разрешается в прямых столкновениях героев, которым «трудно побеждать сильные врожденные склонности» и которыми владеют жажда удовлетворять им и «грусть, рождающаяся от препятствий».
Жестокому и темному лифляндскому баронству (Фюренгоф) противопоставлены просвещенные и благородные герои: Паткуль, пастор Глик, с уважением и сочувствием отзывающийся о петровских преобразованиях, или, например, ученый библиотекарь — возвышенный Бир, любящий «науку и природу как страстный юноша, с чувством свежим, как жизнь, развернувшаяся в первый день творения», ученый, который «создал для себя свой особенный мир» и «любил людей, как братьев».
Лажечников приложил немало усилий, чтобы с помощью описания быта и нравов воссоздать местный колорит и «дух времени». Вместе с тем эмоциональные картины природы, описания замков, пронизанные ощущением давних времен, богато «оснащенные» этнографическим материалом, придавали произведениям романтический настрой. «Они, — пишет Лажечников о памятниках средневековья, — имели также свое великое время. Разбудите их, вопросите с терпением и уважением, должным их сединам и заслугам — и они в красноречивом лепете младенческой старости расскажут вам чудеса о давно былом. И гигантские тени их полководцев, прислушавшись из праха к словам чести и красоты, встанут перед вами, грозные, залитые с ног до головы железом, готовые при малейшем сомнении из величии их бросить вам гремящую рукавицу…».
Персонажи, олицетворяющие корыстолюбие и равнодушие к сородичам, оказываются у Лажечникова — холодными к судьбам Отечества. Вместе с тем не только Паткуль и его друзья, но и окружающие его простолюдины объединены стремлением ко благу своей родины. Они с добрым пристрастием относятся к царю Петру, воплощающему в романе величие и простоту истинно прогрессивного деятеля.
«Новик», — писал Белинский, — есть произведение необыкновенное, ознаменованное печатью великого таланта». Критики впоследствии отмечали: «...Первый роман Лажечникова «Последний Новик» отзывается уже протестом за преобразованную жизнь России — против старого допетровского быта»; этот «протест против грубости, невежества...» — протест чисто западный, с определенным сознанием идеалов». Такого рода идеалы писатель неизменно пытался утвердить — и как писатель и на своем педагогическом поприще.
Среди многочисленных отзывов о произведении Лажечникова укажем на слова из письма А. С. Пушкина: «Несколько раз проезжая через Тверь, — писал он автору, — я всегда желал случая Вам представиться и благодарить Вас, во-первых, за то истинное наслаждение, которое доставили Вы мне Вашим первым романом...».
Живя в Твери, Лажечников работает над новым произведением, которое еще более, чем предыдущее, занимало его творческое воображение: дома он постоянно был занят, подолгу сидел, заваленный книгами, делал выписки, иногда переносился в далекое детство, вспоминая рассказы своей няньки и бабушки. Он снова и снова перелистывал собранные материалы: редкие документы о «деле Волынского», истерические свидетельства о времени Анны Иоанновны, в частности издание с витиеватым названием — «Подлинное и обстоятельное описание построенного в Санкт-Петербурге, в Генваре 1740 года, ледяного дома и всех находившихся в нем вещей и уборов, с приложенными при том гридированными фигурами, также и некоторыми примечаниями о бывшей в 1740 году во всей Европе жесткой стуже, сочиненное для охотников до натуральной истории чрез Георга Волфганга Крафта, С.-Петербургской императорской Академии наук члена и физики профессора»...
Идея подсказывалась настоящим временем. Нетрудно было почувствовать и исторические аналогии: роман появился незадолго до столетней годовщины драматической борьбы Волынского. В сознании читателя невольно отзывались великие события века: война 1812 года и восстание декабристов. Сравнение с тяжелой политической атмосферой николаевской эпохи возникла непроизвольно, да и само название «Ледяной дом» как бы сливалось с образом холодного и раболепно-строгого Петербурга... Что же касается чувства, руководящего писателем, — он сам признавал, что любовь к Отечеству в его «произведениях горела постоянно перед священным его образом, как неугасимая лампада». Поэтому тема спасения и возвышения национально-самобытной и могучей русской державы более всего волнует писателя и как бы объединяет все его творчество.
Тема эта органически включает и события времен бироновщины, ставшей символом иноземного засилья и пренебрежения интересами русского народа. Неслучайно события романа развертываются зимой 1739-1740 годов, когда борьба партии Артемия Петровича Волынского (1689-1740) с графом Иоганном Эрнестом Бироном (1690-1772), пользовавшимся правом неограниченного правителя империи, а с 1740 года назначенном опекуном малолетнего императора Иоанна Антоновича, достигла апогея.
Верно изображая главное историческое столкновение того зловещего времени, Лажечников воссоздает яркую картину жизни и быта XVIII века, как бы «театрализуя» свои зарисовки, насыщая их массой эффектных подробностей, и одновременно передает настроения (достаточно упомянуть сцены «ледяной свадьбы»), вполне отвечающие нравам ушедшего века. Сюжет романа включал исторически достоверные факты («Мое дело было верно нарисовать картину эпохи, которую я взялся изобразить») и одновременно сохранял черты поэтического вымысла. Автор придавал особое художественное значение описанию роковой любви главного героя — Волынского и молдаванской княжны Мариорицы, а также образу ее матери, таинственной цыганки. Судьбы персонажей определяют здесь ряд совпадений и роковых случайностей.
В центре повествования — образ князя Волынского, наделенного сильными страстями и необыкновенными душевными качествами. Он изображен как «человек глубокий, могучий духом, пламенный патриот, душа чистая, благородная, но легкий, ветреный; тонкий политик и мальчик, не умеющий совладать с самим собой; государственный муж — и волокита, гуляка праздный».
Роман сосредоточен прежде всего на историко-этнографических картинах и нравственно-психологических драмах. Между тем «истина страстей», переданная с большой убедительностью, отзывается ощущением реальности в описании политической пружины действия. Отражая противоречивые характеры, Лажечников делает робкие попытки объяснить их условиями быта и нравов и вместе с тем толкует «обстоятельства» более всего как непосредственное влияние личности, так что во внешности и поступках действующих лиц нет сколько-нибудь основательных социально-исторических мотивировок. Любовная драма Волынского и княжны Мариорицы как бы заслоняет политические события эпохи. И не торжество Бирона, а смерть Мариорицы и казнь Волынского, оклеветанного приближенными властительного немецкого временщика, составляли смысл сюжетного развития.
И все же ореол политического мученика остается у Волынского. Здесь не последнюю роль сыграли литературные аналогии. Современникам был известен романтический образ Волынского-борца, созданного поэтом-декабристом К. Рылеевым. «...Я писал о Волынском, — свидетельствовал Лажечников, — под благородным впечатлением, окружавшим в. 30-х годах могилу его, когда с восторгом повторялись известные стихи: ...приведи к могиле мученика сына:
Да закипит в его груди Святая ревность гражданина».
Такого рода освещение Волынского заметно отличалось от реальной исторической личности известного государственного деятеля и тем не менее было исторически убедительным. Реальный Волынский ныне предстает перед нами как выдающийся государственный деятель.
Значительным художественным открытием Лажечникова был образ Мариорицы, а в нем — поэтическое выражение любви. Разъясняя обаяние отношений героев, Белинский удивительно точно отметил переданные писателем черты этого великого свойства человека: «Но всякое чувство, — писал он, — если только оно волнует душу сладким восторгом и растворяет ее трепетным ощущением таинства жизни, если оно возбуждено созерцанием абсолютной идеи красоты в живом образе, — это чувство уже любовь, а не чувственность». Такова Мариорица, таков Волынский.
В романе Лажечникова немало ярких действующих лиц, картин быта и нравов. В нем ценно многое: и верное отражение времени Анны Иоанновны; и сам характер императрицы, и блестяще написанные портреты шутов Кульковского, Тредиаковского, Подачкина, Эйхлера и Зуды, наконец (несмотря на невольную односторонность) ярко изображены Бирон и Миних.
В письме к Лажечникову, высоко ставя его новый роман, А. С. Пушкин, однако, не согласился с некоторыми его картинами. «Позвольте, милостивый государь, благодарить Вас теперь за прекрасные романы, которые все мы прочли с такою жадностью и с таким наслаждением, — писал он в письме от 3 ноября 1835 года. — Может быть, в художественном отношении «Ледяной дом» и выше «Последнего Новика», но истина историческая в нем не соблюдена, и это со временем, когда дело Волынского будет обнародовано, конечно, повредит вашему» созданию; но поэзия останется всегда поэзией» и многие страницы вашего романа будут жить, доколе не забудется русский язык».
Отвечая на замечания Пушкина, Лажечников во многом отстаивал свой взгляд, и тем не менее в последующих изданиях внес в роман небольшие коррективы. Однако с рядом замечаний поэта он справедливо не согласился и в ответном письме к Пушкину, в частности, писал: «Кстати, пункт третий: сам Бирон. Никакое перо, даже творца Онегина и Бориса Годунова, не в состоянии сиять с него позорное клеймо, которое история и ненависть народная, передаваемая от поколения к поколению, на нем выжгли... Если можно простить злодеяние за ум и таланты, я готов бы извинить за них злодейство... Но какой ум и таланты правителя народного имел Бирон? То и другое должно доказываться делами. Что же славного и полезного сделал этот временщик?».
Белинский справедливо оценил этот роман как одно «из самых замечательных явлений в русской . литературе».
Однако литературная история «Ледяного дома» не прекратилась с его признанием. После второго издания, появившегося в 1888 году, он долгое время не публиковался, а 12 лет спустя члены Московского цензурного комитета своим отзывом задерживают его издание.
Лишь в 1857 году в Петербургском цензурном комитете при участии И. А. Гончарова дело об издании романа возникает вновь и спустя некоторое время (после значительных исправлений автоцензуры), он был разрешен в исправленном виде для включения в собрание сочинений 1858 года.
Надобно добавить, что живые сопоставления с современностью и ныне сохраняют злободневность этого романа, в котором с любовью и большим художественным мастерством воссозданы незаурядные русские характеры в трагических обстоятельствах характерной «расейской действительности».
В 1833 году Н. Полевой, имея в виду состояние русской прозы, считал: «Романа еще нет и до сих пор. Но повесть уже есть». Но именно то время, когда были написаны эти слова, стало едва ли не отправной точкой бурного развития нового русского романа и прежде всего романа исторического. Первые замечательные опыты в этом жанре появились несколько ранее, в творчестве писателей-декабристов, а во второй половине 20-х годов достоянием читающей публики стали «Юрий Милославский» Загоскина и «Симеон Кирдяпа» Полевого.
В начале 30-х годов исторический роман становится наиболее продуктивным жанром. В 1834 году появляются «Киргиз-Кайсак» В. Ушакова, «Дочь купца Жолобова» И. Калашникова, «Муромские леса» А. Вельтмана; в 1832 — «Рославлев, или русские в 1812 году» М. Загоскина, «Странник» А. Вельтмана, «Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона» Р. Зотова, «Стрельцы» К. Масальского, «Шемякин суд» П. Свиньина, «Клятва при гробе господнем» Н. Полевого; в 1833 — «Аскольдова могила» М. Загоскина, «Кощей Бессмертный» А. Вельтмана, «Русский Икар» и «Черный ящик» К. Масальского, завершены «Последний Новик» Лажечникова, а также сочинение Н. Полевого «История русского народа» в 4-х томах. В 1833-1834 годы создается «Вадим» М. Ю. Лермонтова. В 1834-м появляется «Регентство Бирона» К. Масальского и «Лунатик» А. Вельтмана, «Ермак» П. Свиньина и др. Во второй половине 30-х годов выходят в свет «Светославич, вражий питомец» А. Вельтмана, «Мулла-Нур» А. Бестужева-Марлинского, «Смерть Наполеона, или расстрелянный шпион» Р. Зотова, «Ледяной дом» Лажечникова и др.
C выходом «Ледяного дома» за Лажечниковым утвердилось имя первого русского романиста. Жизнь шла своим чередом. Одно трагическое событие наложило тяжелый отпечаток в его душе: в январе 1837 года после дуэли погиб А. С. Пушкин. Это потрясло Лажечникова. Ему сразу вспомнилось, как много лет назад именно он предотвратил дуэль поэта с майором Денисевичем и тем, быть может, отдалил кончину великого человека. Спустя некоторое время он тогда напомнил об этом Пушкину: «Вспомните малоросца Денисевича, — писал он поэту 13 декабря 1831 года, — с блестящими жирными эполетами и с душою трубочиста, вызвавшего Вас в театре на честное слово и дело за неуважение к его высокоблагородию; вспомните утро в доме графа Остермана в Галерной, с Вами двух молодцов-гвардейцев, ростом и духом исполинов, бедную фигуру малоросца, который на вопрос Ваш: «приехали-ли Вы во-вре-мя?» отвечал, нахохлившись, как индейский петух, что он звал Вас к себе не для благородной разделки рыцарской, а сделать Вам поучение, како подобает сидети в театре, и что майору неприлично меряться силами с фрачным, вспомните крохотку адъютанта, от души смеявшегося этой сцене и советовавшего Вам не тратить благородного пороха на такой гад и шпор иронии на ослиной коже. Малютка адъютант был Ваш покорнейший слуга — и вот почему, говорю я, займу волею или неволею строчки две в вашей истории». Теперь же он, одни из членов семьи русской словесности, оплакивал смерть великого поэта. «Не стало Пушкина, — писал он в письме к А. А. Краевскому. — Удар Геккерна поразил всех, кто только умеет чувствовать прекрасное и высокое. Не будет убийце места на русской земле...»
Роман Лажечникова «Басурман» (1838) стал последним наиболее значительным произведением писателя, завершившим цветущую пору его художественного творчества. В нем прослеживается неизменно волновавшая автора идея утверждения сильной, просвещенной России, идея, ради которой писатель усердно трудился всю свою жизнь.
Как и в предшествующих своих романах, Лажечников опирался на исторические свидетельства и факты. Так, в летописях из эпох Ивана III привлек его внимание драматический эпизод: «Врач немчин Антон приехал в 1485 году к великому князю; его же в велице чести держа великий князь; врачева же Каракачу, царевича Даньярова, да умори его смертным зелием за посмех. Князь же великий выдал его сыну Каракачеву... Они же сведоша его на росу Москву под мост зиме, зарезаша его ножом, как овцу».
Страшная судьба человека, ставшего в чужой ему стране жертвой невежества и жестокости нравов, соотносилась со многими печальными фактами современной Лажечникову действительности. Все это подогревало внимание к теме. Эпоха Ивана III, заложившего основу государственного могущества России, сделавшего решительный шаг в борьбе против монголо-татарского владычества и в основном завершившего «собирание» Русской земли, представляла значительный интерес. Это было время преобразований, и сам «Иоанн III, первый царь русский, замысливший идею единовластия и самодержавия, установивший придворный этикет, сокрушивший представителей издыхавшего удельничества и поставивший власть царскую наравне с волею Божиею», представлял собой исторического героя, вполне подходящего для романтического повествования.
В романе этом вновь и, пожалуй, с еще большей определенностью проявляется черта, свойственная романтическим произведениям: время преломляется здесь через картины «игры страстей», рождая в описании происходившего как бы своеобразный «психологический историзм».
Именно в таком духе изображается герой романа — врач Антон Эренштейн, сын итальянского барона Эренштейна. В детстве, вследствие стечения чрезвычайных обстоятельств, он был отдан на воспитание искусному врачевателю — «карле» — Антонио Фиоравенти и им обучен и выпестован.
Антона Эренштейна отличала «пламенная мечтательность, до тех пор не укротимая, пока не была удовлетворена». Услышав о приглашении иностранцев-ученых царем Иваном Васильевичем, он решает служить своим искусством темному народу и уезжает в Московию. Его жизнь в России, которая «была тогда полна чарования», и любовь к боярыне Анастасии, в которой для него соединилась «и красота земная, и красота небесная, доброта, ум, чистота, сила души», драматическая борьба двух враждующих придворных партий, «боярина Мамона против семейства Образца и рыцаря Пошеля против лекаря Эренштейна», смерть Анастасии и Эренштейна, выданного «за посмех» татарам и зарезанного ими, — таковы события романа.
Драматическая гибель высоко духовного европейца Эренштейна со всею очевидностью противопоставлена бездуховности и темноте его убийц. Гибель героя заставляет задуматься и о сталкивающихся культурах, и о противоречиях культурных традиций. Высота духа Эренштейна и его возлюбленной Анастасии противостоит невежеству и темноте части боярства и послушной толпы азиатских сатрапов-царедворцев. Так намечается сложный конфликт, который сам по себе ожидает уже не романтического решения: «историческое бытие» героев романа оказывается слишком неоднозначно, чтобы можно было открыть его «романтическим ключом». Поэтому, несмотря на событийное завершение романа, он словно требует продолжения.
Высоко оценивая роль писателя в развитии русской прозы, Белинский писал: «Романы Лажечникова были фактами эстетического и нравственного образования русского общества и навсегда будут достойны почетного упоминания в истории русской литературы».
В тот год, когда в книжных лавках появился третий роман Лажечникова, Петербург торжественно праздновал 50-летие творческой деятельности И. А. Крылова. Патриарха русской литературы увенчали лавровым венком, листья которого юбиляр послал в знак заслуг, перед отечественной словесностью некоторым именитым писателям, и среди них — Лажечникову.
«М(илостивый) г(осударь) Иван Андреевич, — писал тот в ответном письме. — Благодаря счастливому случаю, я имел честь получить листок из лаврового венка, которым вся Русь в лице ее Государя и представителей всего высокого и прекрасного в столице почтила вас, знаменитого своего народного поэта... Лавровый лист ваш послужит нам живым, бесценным выражением того, чем вы уже нас прежде наделили, — участником... вашей славы. Дорого ценю ваш дар, и сто раз из глубины моей души благодарю за него.
С ранних лет поклонник вашего гения, а ныне за счастье почитаю изъяснить вам это вместе с чувством глубокого уважения и совершенной преданности». Этот небольшой эпизод свидетельствовал о высокой оценке Лажечникова и признании его почетного места в великой русской литературе.
Между тем служебные дела требовали от писателя и сил и времени. В 1842 году он был утвержден почетным попечителем Тверской гимназии, а затем переведен в Министерство Внутренних дел, и с 1843 года 10 лет находился на посту тверского вице-губернатора, получив за это время чин статского советника и ряд высоких наград, затем состоял два года вице-губернатором в Витебске и наконец был «согласно прошению уволен со службы» с мундиром» в 1854 году. Усердие, почти детская доверчивость и безусловная добропорядочность немало затрудняли его жизнь.
Немало огорчений приносила Лажечникову в эти годы и его литературная деятельность. После того, как в 1859 году увидела свет его стихотворная комедия «Опричник» (1843), задержанная цензурой, он пишет последние романы «Немного лет назад» (1862) и «Внучка панцирного боярина» (1868), в которых обращается к современности. Эти произведения не принесли ему успеха. Они казались чужими среди литературы критического настроя, к которой писатель относился с большим недоверием, считая ее во многом чуждой русским интересам.
Так, в 1858 году, соглашаясь с А. В. Никитенко «насчет односторонности нашей современной литературы», он писал: «Кто будет спорить, что нынешняя обличительная школа не полезна, что война с злоупотреблениями и со всеми гадостями, царствующими в административных и судебных местах, не есть война благородная. Но досадно, что ряды этой воинственной рати ежедневно умножаются рекрутиками, которые едва умеют держать оружие свое — перо в руках; что в возгласах их слышатся удалые, цинические крики, которые не только помогают доброму делу, но еще портят его. Досадно, что помимо этой обличительной литературы нет уже места другой, художественной — нет писателям спасения. Что за мания непременно хотеть, чтобы все шли по одному указанному пути! Литература — свободная область; дорог в ней много... Нет, у нас не смей, закидаем грязью, печатно опозорим!.. Сколько неопределенных, туманных теорий: так много уставщиков и так мало истинных деятелей».
«Я русский, знаю, пищу и действую, как русский... А как мыслят псевдорусские, великие мира журнального, мне до этого дела нет, — не без горькой иронии писал он Ф. А. Кони, прося взять у А. А. Киевского рукопись отвергнутого последним романа. — ...Затем я низко откланиваюсь и господину критику и господину редактору «Отечественных записок», пожелав им побольше Петербургских трущоб (намек на роман В. Крестовского «Петербургские трущобы». — В. Т.) с кабаками, притонами мошенников, с свахами известного рода, с трескучими происшествиями, и также художественной, как описание происшествий, и смерти одного из героев в помойной канаве, которых никто не видел и, следственно, автор не мог ни от кого знать. Ныне мертвый под землею рассказывает авторам романов свои одинокие приключения и свои мысли, когда он умирал. Вот вам и правда в искусстве!..».
Положение в «изящной словесности» очень волновало его. «...B свободной области искусства, — с тревогой писал он тому же адресату, — нет капральства, его нет и в иностранных литературах, а у нас пишите не так, как законы разума и красоты вам внушают по вдохновению, а так, как наши критики установили...». Будучи мягким в отношении к людям, он не изменял ни своим гражданским убеждениям, ни художественным принципам «служения красоте».
Всегда чувствуя «большую наклонность к молодым поколениям», Лажечников был «едва ли не единственный из литераторов своего времени, искренне и без всякой задней мысли, с полным сочувствием всегда протягивавший руку всем замечательным деятелям последующих литературных поколений». Он с болью воспринимал все, что претило его патриотическому чувству. Например, он осуждает тургеневский «Дым»: «...За что такое ожесточение против всего русского? … К чему тут в наше время память о сечении помещиками своих крестьян и о зуботычинах? Русь живет на свете 10 веков; но нам она их прижила, тот образ жизни еще длится... Тургенев, живя беспрестанно не в своем отечестве, сделался космополитом. Он видел в нем зло, да и говорит о нем, как чужой. Смешил нас Господь злом, но этот смех заставлял задумываться, от него было горько сердцу, от него плакать. Видно было, что в нем говорит добрый, любящий сын о пороках своей матери...».
Да, Лажечников любил Россию и потому с убежденностью писал: «В стране, где общественное мнение не имеет гласности, где мнения этого не существует, где азиатские, татарские нравы преобладают над европейскими, где взяточничество сделалось плоть и кровь нашей, одно время, одно просвещение, покровительствуемое сильною державною волею, могут оказать благодетельные перемены». Писатель мечтал видеть на Родине торжество добра и, веря в эту мечту, утверждал: «Мы живем во время переходное к лучшему».
...Последние годы жизни Лажечников провел в кругу семьи.
В мае 1869 года в Москве был торжественно отпразднован 50-летний юбилей его литературной деятельности. Но на торжествах в свою честь писатель не присутствовал из-за болезни. Вскоре после того 26 июня (8 июля ст. ст.) Лажечников скончался. Он похоронен на кладбище Ново-Девичьего монастыря.
В письме, отправленном на юбилейное торжество, Лажечников со свойственной ему великой скромностью оценил свои заслуги и очень верно передал пафос своей жизни: «Вы, конечно, оценили, — писал он, — не талант, а честное служение мое русской литературе, которому я никогда не изменял, любовь мою к отечеству, которая в моих, произведениях горела постоянно пред священным его образом, как неугасимая лампада».
Л-ра: Литература в школе. – 1992. – № 2. – С. 6-13.
Критика
