Смерть, ночь и звёзды: А. Фет и Дж. Томази ди Лампедуза
Ольга Симчич
Джузеппе Томази ди Лампедуза, автор романа «Леопард», прекрасно известен в России, и если не все читали книгу, то, наверное, все видели одноименный фильм Висконти с Клаудией Кардинале, Аленом Делоном и Бертом Ланкастером в главных ролях. Конечно, фильм, как бы он ни был хорош, не может передать всю глубину и тонкость размышлений князя Фабрицио Корбера ди Салина, героя романа, а именно об этом (и о возможном влиянии Фета на итальянского писателя и на его мировоззрение) будет идти речь.
Когда в 1958 году вышел роман, в Италии вспыхнула острая полемика. Книга стала большим литературным событием, и критика сразу разделилась на два основных лагеря: на сторонников и на противников. В центре обсуждений был вопрос о консерватизме автора, о его взглядах на историю, о том, насколько он современен.
В интервью известного и весьма влиятельного критика левого толка и писателя Элио Витторини, данного газете «Джорно» в марте 1959 года, роман оценен как посредственный, и особенно критически отозвался Витторини о сцене смерти князя Фабрицио, сочтя ее тривиальной и банальной: дескать, смерть, появившаяся в виде красивой женщины, — это не оригинальная выдумка, а пример неудачного подражания, неоднократно использованного в литературе, а также в кино — в частности, в фильме о жизни Тулуз-Лотрека. Такова была, по сути, оценка Витторини.
Несколько дней спустя в той же газете появился ответ жены Лампедузы, Александры Вольф. Она упрекала Витторини в поверхностности суждений об одной из «лучших» страниц романа, то есть о сцене смерти князя, и продолжала: «Мой муж очень ценил Фета, одного из самых больших русских поэтов XIX века, если не самого большого после Пушкина. Фет был хорошим другом Толстого, и Толстой любил и часто цитировал его стихи, переведенные на все ведущие европейские языки. Есть у Фета одно стихотворение, написанное гекзаметром, которое и дало пищу воображению Джузеппе Томази. В стихотворении говорится о смерти как о дочери немой Ночи и о сестре Сна, представлена она в виде молодой женщины, богини из греческой мифологии». Жена Лампедузы процитировала по-итальянски две строчки из стихотворения и добавила, что поэт свободен использовать любой образ для передачи своих идей. Лампедуза предпочел показать смерть в виде живого существа для того, чтобы использовать привычные символы и стилизацию. И еще — он утверждал, что стихи Фета гораздо выше голливудских находок. И еще — что они с мужем никогда не видели фильма о Тулуз-Лотреке.
В двух строчках, приведенных в ответе Александры Вольф Витторини, нетрудно было узнать стихотворение Фета «Сон и смерть». Так наметилась и тема нашего исследования, то есть — возможность более глубокого влияния русского поэта на Лампедузу. У обоих поэтов — ниже мы объясним, почему Лампедузу можно называть поэтом, — через все творчество проходит тема смерти и бессмертия, ночи и звезд.
Многие критики согласны с тем, что описание смерти князя Фабрицио — одно из самых сильных мест в романе Лампедузы. Это же утверждает жена писателя. Современный итальянский критик Пьетро Читати считает весь роман книгой о смерти и «самым легким, глубоким и даже радостным созерцанием смерти в европейской литературе вообще».
К сожалению, других прямых указаний на заимствование автором «Леопарда» у Фета той или иной сцены либо образа, кроме упомянутых, не существует. Но когда Александра Вольф утверждает, что ее ценил Фета, можно считать его интерес к поэту скорее глубоким продолжительным, нежели случайным и преходящим. О том, какие именно стихотворения Фета автор «Леопарда» читал, мы знаем мало, дворец семьи Лампедузы в Палермо разрушен в результате бомбардировки во время второй мировой войны, и почти все его книги и бумаги пропали. Правда, есть прямое свидетельство, что у Лампедузы был немецкий перевод стихотворений Фета, и вполне вероятно, что впервые он познакомился с русским поэтом через немецкий перевод и воспринял его через немецкую критику.
Прекрасно было бы, если бы существовала книга стихотворений Фета, допустим, с пометками Лампедузы или какая-нибудь записная книжка Лампедузы с рассуждениями о фетовской поэзии. Но, не располагая каким бы то ни было документальным материалом, можно лишь сопоставлять те места у обоих авторов, которые перекликаются, — а их немало. Конечно, есть при этом опасность натяжек, но после чтения Фета и Лампедузы действительно создается впечатление, что многое у итальянского писателя навеяно Фетом и что влияние русского поэта глубже и шире одного лишь изображения смерти в виде молодой женщины, образ которой у Фета встречается не раз. Лирический герой Фета часто обращается к образу Женщины, отождествляя ее то со звездой, то с музой, то с неким высшим существом, — чаще всего это образ Марии Лазич, трагически погибшей любви поэта. Она постоянно присутствует в его памяти, и желание вновь встретиться с ней трансформируется в желание покинуть сей мир. Так тема смерти сливается с темой бессмертия, любви и вечности, символом которых являются звезды и Вселенная. Звезды напоминают поэту об умершей, и в их мерцании ему часто видятся ее глаза, ее лицо. Не исключено, что и другой фетовский образ повлиял на Лампедузу, — мы имеем в виду сопоставление Венеры с женским ликом. Проблемы смерти и бессмертия, жизни и судьбы, даже интерес к звездам у Лампедузы — те же самые, что и у Фета. И если любовь и интерес к звездам автора «Леопарда» имеют отчетливо автобиографические корни (один из его предков занимался астрономией), то его отношение к звездам и Вселенной почти совпадает с фетовским. Это тем более ощутимо, что лирический дар, способствовавший чуткому восприятию, сочетался у Лампедузы с тонкой музыкальностью и чутким воображением. Так писал о Лампедузе Джорджо Бассани, автор романа «Сад Финци Контини».
Итак, вправе ли мы говорить о влиянии Фета на итальянского писателя или по крайней мере об обширных фетовских реминисценциях у Лампедузы? Думается, что да. Конечно, не исключается возможность и случайных совпадений, исходящих из общности культурных интересов, характеров и обстоятельств жизни. Оба были пессимистами, оба читали и знали Шопенгауэра, обоим была присуща аристократическая гордость и ощущение некоего превосходства по отношению к окружающему миру. Однако обнаруженные у Лампедузы совпадения с Фетом вряд ли могут считаться случайными.
Герой романа — князь Фабрицио Корбера ди Салина по прозванию Леопард — представитель старинного дворянского рода. Увлекаясь астрономией, он достиг определенных научных результатов, но звезды для него прежде всего — образ бессмертия, гармонии и покоя. Только в своем астрономическом кабинете, наблюдая звездное небо, он чувствует себя самим собой. Там, в уединении и тишине, он находит отраду и наполняется новой жизненной энергией в ожидании последней встречи с той, что, оставаясь неизменно пунктуальной, никогда не опаздывает.
Какое значение имеют для героя звезды, рассказано в конце шестой главы романа, посвященной балу у Понтелеоне. После бала князь Фабрицио отправляет семью домой в коляске, а сам возвращается пешком: «...ему полезно немного подышать свежим воздухом и рассеять легкую головную боль. По совести говоря, ему хотелось, глядя на звезды, вернуть себе немного покоя.
В самом зените еще мерцали звезды. Как всегда, глядя на них, он ощутил бодрость: далекие и всемогущие, они в то же время были покорны его расчетам — в противоположность людям, всегда слишком близким, слабым и все же таким непокорным...
Войдя в боковую улочку, дон Фабрицио взглянул на восточную часть неба над морем. Там была Венера, окутанная тюрбаном осенних испарений. Она всегда верна, всегда поджидает Фабрицио — в Доннафугате до охоты и теперь в Палермо после бала.
Дон Фабрицио вздохнул. Когда же она решится назначить ему менее призрачное свидание, вдали от мусора и крови, в своем царстве вечной уверенности?»
Какое место занимают звезды в творчестве Фета и как эта тема связана со смертью и с бессмертием — известно всем, кто знает его поэзию. Взять хотя бы стихотворение «Среди звезд», которое выражает те же чувства и взгляды, что и у князя Фабрицио:
«...Мы здесь горим, чтоб в сумрак непроглядный
К тебе просился беззакатный день.
Вот почему, когда дышать так трудно,
Тебе отрадно так поднять чело
С лица земли, где все темно и скудно,
К нам, в нашу глубь, где пышно и светло».
Еще интереснее, что вопрос, обращенный князем Фабрицио к Венере, — вопрос об их последнем свидании, — перекликается с вопросом Фета, обращенным к звездам (в стихотворении «Блеском вечерним овеяны горы...»):
С тайной мольбою подъемлю я взоры:
«Скоро ли холод и сумрак покину?»
Уже из этих примеров видно сходство двух художников в отношении к звездам. У обоих звезды и Вселенная представляют противоположность земной жизни и даже смерти (хотя во взгляде на смерть их чувства иногда противоречивы, как мы увидим ниже). Поражает их негативное отношение к жизни. У Фета она «лед мгновенный», под которым «бездонный океан», «базар крикливый бога», «торжище житейское, бесцветное и душное», «беспутный побег снега», «тоскливая цепь», «гнетущая злоба земная», «холод и сумрак» и т. д.
Подобное неприятие жизни встречаем и у Лампедузы. На смертном ложе князь Фабрицио подводит итоги и видит перед глазами «кучу пепла», из которой пытается извлечь «золотые крохи» счастливых моментов. Мало, чрезвычайно мало таких моментов. Оглядываясь на свою жизнь, он делает вывод, что из семидесяти трех лет, на «золотые крохи» приходится два, максимум три года. Все остальное — скука, боль, страдание, а если и найдется некий самородок, то и он смешан с землей. Он хочет исповедаться и заключает, что во всем виновата жизнь. Наоборот, смерть ему всегда представлялась облегчением, освобождением и утешением, и сейчас, в итоге, эти малочисленные счастливые моменты жизни он считает предвестием посмертного блаженства. «Пока существует смерть, есть надежда». Таким парадоксальным утверждением комментирует дон Фабрицио похоронный звон колокола в Доннафугате по приезде туда из Палермо и добавляет про умершего: «Легко ему, плюет теперь на дочерей, на приданое, на политическую карьеру». Надежда на что? На конец ненавистной и досадившей ему жизни, на будущее смирение. Вот какое отношение к жизни и к смерти у героя романа.
Встреча, о которой мечтает дон Фабрицио и про которую спрашивает Венеру, — это встреча со смертью, но для него это должна быть и будет встреча с дорогим и близким существом, что предстанет перед ним в виде молодой красивой женщины: «Вдруг, пробивая себе дорогу через эту кучку людей, показалась молодая стройная дама в дорожном костюме каштанового цвета с широким турнюром, в соломенной шляпе с вуалью, не скрывавшей лукавой привлекательности ее лица. Ручкой в замшевой перчатке она расталкивала плачущих и с извинениями приближалась к постели умирающего. То была она, то было всегда желанное ему существо, наконец пришедшее за ним; странно только, что она такая молодая, должно быть, поезд скоро отойдет. Когда они стояли уже лицом к лицу, она приподняла вуаль; целомудренная, но готовая отдаться, она показалась ему еще прекрасней, чем в те минуты, когда он вглядывался в ее лицо сквозь звездные просторы».
Так Венера — всегда верная и одновременно символ Эроса и любви — провожает князя в беспредельные просторы, в свои сферы невозмутимой и постоянной уверенности.
Фету тоже грезятся «иная жизнь» и «пора иная», где будет все, «чего душа алкала,/ Ждала, надеялась...» («О нет, не стану звать утраченную радость...»), где «день беззакатный» («Среди звезд») и «где мукам всем конец и сладок томный хмель» («Смерти»). Его лирический герой, как и князь Фабрицио, мечтает о смерти, видя в ней конец бедствий и страданий и даже «предтечу рая» (как не сопоставить «предтечу рая» с «предвестием посмертного блаженства» Лампедузы?), а сам физический момент смерти он представляет себе, как позднее и дон Фабрицио, в виде встречи с одушевленным созданием, к которому лирический герой обращается с просьбой «ему предстать за сновидением» и «опустить вежды» («Смерти»).
Немаловажно здесь само слово «сновидение». Сновидения, грезы, мечты — слова, часто употребляемые Фетом и Лампедузой как синонимы счастливого и блаженного состояния и даже смерти, порой отождествляемой ими с бессмертием. Ведь не в смертной муке, а как бы в красивом сновидении князь Фабрицио видит молодую женщину, приближающуюся к его постели. Это наполняет его счастьем — он узнал ее, долгожданную. Час отхода поезда настал — все кончается.
В стихотворении «Во сне» лирическому герою Фета вновь приснился знакомый и прекрасный образ любимой. Воздушная ладья мчит их далее и далее, как в какой-нибудь «Волшебной игре». Трудно не увидеть в образе ладьи сходство с образом поезда Лампедузы, хотя у Фета речь не идет прямо о смерти.
Тема совпадения смерти, сновидения и сна прекрасно описана Лампедузой в «Сирене». Это рассказ о фантастической любви студента-античника Розарио Ла Чиура и сирены Лигеи, вспыхнувшей в одно прекрасное сицилийское лето. При разлуке сирена обещает будущему профессору прийти к нему на встречу, когда он устанет от жизни, и увести его в свой водяной чертог. Там, в морской глубине, он обретет вечный покой. Этот смертный, вечный покой сопоставлен со сном. Лигея прямо подчеркивает: «Твоя мечта о сне будет удовлетворена!» Состарившись, профессор Ла Чиура кончает с собой, бросившись в море с корабля. Видимо, сирена пришла к нему на встречу и увела его в свое мертвое, незыблемое подводное царство.
У обоих авторов неприятие земной жизни сублимируется в стремление уйти из нее, освободиться от бремени тела, плоти и времени, перейти в новое состояние вневременности и бесплотности. Фет спрашивает: «Когда ж окончится земное бытие...» («В благословенный день...»), — точно как и князь Фабрицио спрашивает Венеру, когда она назначит ему последнее свидание. Правда, у Фета это тяготение связано с желанием встретиться с возлюбленной и перейти в ее мир «безмолвия» и «небытия», но это небытие никак не означает отсутствия жизни. Это скорее особенный вид жизни — легкий, воздушный, вне оков времени, пространства и материи.
Весь этот иной мир связан со Вселенной, с ночью и со звездами, символизирующими бессмертие, нетленность, гармонию. Лампедуза прямо пишет о «возвышенной нормальности Вселенной», доказательством чего является возможность математически точно вычислить параболы комет и их появление, что дон Фабрицио считает триумфом человеческого ума, его самым совершенным проявлением. Для него это высшая форма жизни — бытие духа без малейшего следа и груза повседневных забот, без земного бремени и даже вне собственной плоти. Такое состояние дает ему ощущение связи с Вселенной, и благодаря точности астрономических расчетов он становится частью ее «нормальности» и мечтает уйти в ее «холодные и беспредельные просторы». Это — и чистый ум, вооруженный только тетрадкой для математических операций, правда, очень сильных, но всегда подтверждаемых астрономическими явлениями. Регулярность появления звезд и комет, «возвышенная нормальность Вселенной» представляют для героя идеальный мир. Главная его забота — «обеспечить такой сублимированный вид жизни, который максимально похож на смерть». Значит, смерть здесь, как и у Фета, не уничтожение, не аннулирование жизни, не потеря, а преодоление всего житейского, земного, плотского, материального. Думая о смерти, он представляет себе ее как создание где-то в другом месте нового существа, менее сознательного, но более «открытого», с более долгой жизнью и сопоставляет новую реальность с каплями водяного пара, которые, поднявшись высоко в воздух, образуют большие тучи, «легкие и свободные».
Ночь и звезды представляют для Фета утешение и приют — от «коварства надежды» и «мрака жизни вседневной». Они воплощают противоядие жизненным тревогам, страданиям души и тела:
Думы ли реют тревожно-несвязные,
Плачет ли сердце в груди, —
Скоро повысыплют звезды алмазные,
Жди!
(«Лесом мы шли по тропинке единственной...»)
И еще:
Вот ночь со всем уже, что мучило недавно,
Перерывает связь,
А звезды, с высоты глядя на нас так явно,
Мигают, не стыдясь.
(«О, этот сельский день...»)
Или:
Забыто все, что угнетало днем...
И тени нет тяжелого сомненья.
(«Встает мой день...»)
Только в пределах Вселенной можно обрести счастье. На земле его нет. «А счастье где?» («Майская ночь»), — спрашивает поэт. Как и князя Фабрицио, ночь наполняет его новыми силами:
В душе расцвет немой и тайной силы!..
(«Как нежишь ты...»)
Множество раз Фет подчеркивает свою любовь к звездам и к ночи. Он восклицает: «Друг мой, я звезды люблю...» («Тихая, звездная ночь...») и провозглашает их красоту: «Долго ли чуять, что выше и краше/ Вас ничего нет во храмине ночи?» («Угасшим звездам»). Он приветствует ночь как любимого друга:
Здравствуй! тысячу раз мой привет тебе, ночь!
Опять и опять я люблю тебя...
(«Здравствуй! тысячу раз...»)
Дон Фабрицио испытывает такую же любовь к звездам. Перед тем как лечь спать после неудачного дня или вообще после трудных событий, он наблюдает звезды. Они дарят радость, не требуя ничего взамен, не доставляя никакого беспокойства, — лишь они «непорочны», лишь они «хорошо воспитаны», в отличие от людей, которые бунтуют, волнуются и всегда пребывают в томлении.
И лирический герой Фета, и герой романа Лампедузы недовольны и разочарованы жизнью. Им ненавистна ее хрупкость, обманчивость, недолговечность, иллюзорность, дисгармония, они тяготеют к постоянству, бессмертию, вечному блаженству. Все это они видят в ином мире — в мире звезд. Не случайно оба прилагают к звездам эпитеты «верные», «вечные», «нетленные», «чистые». Одним словом, звезды антиномичны всему земному, преходящему, пошлому и потому они — любимые собеседники и Фета, и Лампедузы.
Особенно привлекает Фета ночь своей тайной, которую поэт старается прозреть. Она открывается ему в ночном уединении и тишине. Тогда он проникает в суть бытия — в бессмертие. Говоря словами исследователя, «Фет хочет измерить бездной ночного бытия всю глубину жизненного начала». Именно звезды — символ и знак бессмертия:
...Но лишь взгляну на огненную книгу,
Не численный я в ней читаю смысл...
Незыблемой мечты иероглифы,
Вы говорите: «Вечность — мы, ты — миг».
(«Среди звезд»)
У обоих авторов подчеркнуто тяготение к вечности, и, как бы ни старались они отталкиваться от метафизики, оба находятся в плену метафизических вопросов. Особенно это очевидно у Фета. Достаточно вспомнить стихотворения «Ничтожество» и «Не тем, господь, могуч...», где Фет озабочен основными философско-метафизическими вопросами, то есть вопросами бытия, его сути, его начала. Кроме того, он верит в бессмертие любви — значит, верит в бессмертие духа, о чем говорит стихотворение «Alter ego». Для Фета дух жизни вечен, вездесущ и живет вне времени и пространства. Эмблематично в этом плане процитированное выше стихотворение «Как нежишь ты, серебряная ночь...»: поэт признает свое родство с «нетленной жизнью звездной» и призывает их целительную мощь, чтобы превозмочь «весь этот тлен бездушный и унылый».
У Лампедузы увлечение звездами происходит условно, и на более научном фоне. Он вычисляет движение звезд и комет, а также момент их появления, но этот научный интерес, в сущности, отвечает лирической любви Фета к звездам и к ночи. То, чем красота звездного неба является для Фета, есть астрономическая «нормальность Вселенной» и ее математическая гармония для Лампедузы. За этими внешними приметами кроется глубокая тревога души и поиск прозрения, поиск разгадки бытия и смысла жизни, а не только эстетическое наслаждение или литературный прием.
Итальянский исследователь творчества Лампедузы — Самона подчеркивает, что увлечение князя Фабрицио звездами глубже просто астрономического интереса. Звезды вызывают в нем лирико-созерцательное настроение — точно как и у Фета. Выбор астрономии как сферы увлечения героя романа продиктован потребностью Лампедузы найти компромисс между динамикой прозы с реалистическим уклоном и стремлением автора спроецировать себя на героя с повышенным художественным потенциалом или по крайней мере с сильной художественной натурой8. «Ухаживание за смертью» князя Фабрицио напоминает скорее чувства художника, нежели ученого, утверждает Самона. Биографические данные деда Лампедузы, увлекающегося астрономией, — это лишь внешний фактор, который помог сицилийскому писателю в решении проблемы: как передать в романе свое понимание жизни? Самое главное здесь то, что и лирический герой
Фета, и герой Лампедузы почти идентично думают о жизни и смерти. И там, и здесь чувствуется глубокий жизненный пессимизм, которому противопоставляется идеальный мир бессмертия и нетленности.
Обоим присуща глубокая созерцательность — и отсюда не только их пессимизм, но и ощущение превосходства над людьми, которые никогда не утруждают себя проблемами жизни и смерти. Фет называет «слепцами» тех, кто живет, «доверяясь чувств слепым поводырям», в то время как на земле торжествует смерть, и только она, — отсюда такой образ, как «бессмертный храм» («Смерть»).
Дон Фабрицио не скрывает своего презрения к тем (включая и членов собственной семьи), кто не ставит перед собой основных экзистенциальных вопросов и живет поверхностно. Даже молодость и красота, изображенные в паре «Анджелика-Танкреди» с их будущей — казалось бы, обещающей счастье — жизнью, по наблюдению князя, уже веют смертью, что отсылает к фетовским строкам:
Что ни расцвет живой, что ни улыбка, —
Уже под ними торжествует смерть.
(«Смерть»)
На балу, пока в общем кружении танца все радуются и веселятся, дон Фабрицио думает про их «временную слепоту» — точно как и Фет в вышеупомянутом стихотворении. Вся жизнь кажется князю только «бледным лучом света между тьмой рождения и смерти». Здесь нельзя не упомянуть стихотворение Фета «Бал», чьи отзвуки можно почувствовать в сцене бала в романе Лампедузы. Лирический герой, пожилой мужчина, как и дон Фабрицио, сел в уголок и смотрит на «вихорь бальный», который вызывает в нем воспоминания прошлых дней. Особенно пленяет его кружение молодой пары. Правда, в стихотворении Фета нет унылых раздумий о смерти и навеяно оно скорее ностальгией — в отличие от пессимизма Лампедузы, — но все-таки поражает сходство меж обстоятельствами и ощущениями персонажей: бал, молодая пара, старческая отдельность и воспоминания. Забытый уголок у Фета напоминает кабинет дома Понтелеоне, куда уединился дон Фабрицио в своем «ухаживании за смертью». А вальс с Анджеликой, вернувший ему хоть на миг восторг молодости, дав забвение, перекликается с ощущением лирического героя Фета, также «неукротимо» уносящегося в былую юность.
Конечно, при обсуждении взглядов наших авторов нельзя не учитывать влияние Шопенгауэра, которого оба знали, но трудно уточнить, что принадлежит немецкому философу, а что — жизненному опыту и личным наблюдениям. Обоим присуще отрицание смысла жизни во времени, поскольку именно такой жизни свойственна иллюзорность, недолговечность, изменчивость. Они ненавидят «эмпирического человека», индивидуума, обращенного к миру явлений, находящегося в плену обыденного сознания (еще хуже — в плену желаний, страсти), что является источником мучительных страданий. И Фет, и Лампедуза глубоко осознают обманчивость и ложь внешней жизни и чувствуют присутствие смерти во всех жизненных проявлениях. Возникает парадокс — они ненавидят жизнь за то, что она смертна, как смертно и хрупко счастье на земле:
А счастье где? Не здесь, в среде убогой,
А вон оно — как дым.
За ним! за ним! воздушною дорогой —
И в вечность улетим!
(«Майская ночь»)
И еще:
Что этот желтый лист — наш следующий день...
(«Опавший лист»)
Но одновременно они призывают смерть, как избавление от жизни. Исследователи фетовского творчества отметили, что поэт ненавидел смерть и отказывал ей в праве на самостоятельное значение, изгоняя ее бессмертием. С некоторыми оговорками то же самое можно сказать и про Лампедузу, но следует добавить, что все-таки смерть и бессмертие две стороны одной медали и что оба автора часто их отождествляют. Вследствие того смерть является как бы ипостасью иного мира, где царит полная гармония, фетовский мир «любви, добра и красоты». Речь уже шла о том, что оба автора иногда сопоставляют смерть со сном, и потому можно сказать, что сон является ипостасью смерти: ведь в стихотворении «Сон и Смерть» они не случайно представлены как брат и сестра и к тому же — близнецы. Поэтому сон — состояние очень близкое к смерти. Они — дети немой Ночи, и вследствие этого их царство — ночь, хотя «Сон и во мраке никак дня не умеет забыть...». Смерть наделена невозмутимостью. Поэт явно ассоциирует смерть со звездою:
...невозмутимая Смерть,
Увенчавши свое чело неподвижной звездою...
Стихотворение Фета многое проясняет и в его поэтике, и в семантике сна, ночи и смерти. Становится понятна их тесная связь, которая очень ясно передана в стихотворении «Грезы». Поэту снился сон, что он умер, но это сознание собственной смерти отнюдь не волнующее и не ужасающее, а успокаивающее и полное смирения в ожидании счастья.
Сны лишены понятия «возраст». Здесь стирается рубеж между прошлым и настоящим и тело становится как бы бесплотным. Одним словом, сон — состояние, в котором полностью реализуются возможности духа: все понимать, все уметь сказать, все осуществить, жить, одновременно и в прошлом, и в настоящем, и в будущем, встречать усопших, испытывать к ним те же чувства, что и при жизни, и т. д.
Все, все мое, что есть и прежде было,
В мечтах и снах нет времени оков...
(«Все, все мое...»)
Или:
Сомнений нет, неясной нет печали,
Все высказать во сне умею я...
(«Во сне»)
Не случайно Фет в стихотворении «Сны и тени...» призывает сон помочь ему умчаться с ними к отдаленному свету. И чистая жизнь ума, озабоченного наблюдением звезд, воображаемая князем Фабрицио, похожа на состояние сна: живет только дух, а тела как будто не существует.
В заключение хочется указать и на сходство в описании летней ночи и в передаче чувств лирических героев в стихотворении Фета «На стоге сена ночью южной...» с рассказом Лампедузы «Сирена».
Фет:
На стоге сена ночью южной
Лицом ко тверди я лежал,
И хор светил, живой и дружный,
Кругом раскинувшись, дрожал...
Я ль несся к бездне полуночной,
Иль сонмы звезд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис.
Лампедуза: «Мы говорили об очаровании летних ночей над заливом Кастелламаре, когда звезды отражаются в спящем море и дух человека, лежащего под сенью благоуханного средиземноморского дерева, теряется в небесной бездне, а тело, до крайности напряженное, трепещет при виде приближающихся демонов».
Как не сопоставлять дух расположившегося под ароматным деревом человека, который теряется в небесной бездне, — с чувством потерянности в беспредельных просторах фетовского героя, лежащего на стоге сена?
Л-ра: Вопросы литературы. – 1997. – № 6. – С. 331-342.
Критика
Поділитися