Симеон Полоцкий – наш современник
П. П. Алексеев
Самуил Емельянович Ситнианович-Петровский, двадцати семи лет принявший монашество с именем Симеона, вошел в историю русской, белорусской и украинской литератур под именем Симеона Полоцкого. Его юбилей (в 2004 году исполняется 375 лет со дня его рождения) в нашу эпоху коренного изменения самого логотипа мировой цивилизации, во многом аналогичного эпохе великих перемен XVII века, заставляет нас пристальнее всмотреться в личность этого замечательного человека, современника Богдана Хмельницкого, великих реформаторов православной церкви Петра Могилы и патриарха Никона, мятежного протопопа Аввакума Петрова.
1
Творческое наследие Симеона велико и разнообразно, оно основательно исследовано в работах И. Белецкого, И. П. Еремина, П. Гребенюка, А. Н. Робинсона, А. И. Сазоновой и др. Нас же будет интересовать преимущественно восприятие поэзии Симеона с точки зрения современного читателя.
В истории русской поэзии допушкинского периода монбланами возвышаются два бесспорных гения — М. В. Ломоносов в XVIII веке и его предтеча из XVII века Симеон Полоцкий (1629-1680). Между ними лежит целый цивилизационный период, нами по сегодня представляемый довольно приблизительно, несмотря на многообразие издаваемых штудий по культуре эпохи барокко. Если с изобразительными искусствами, архитектурой дело обстоит достаточно благополучно, они уже введены в активный обиход современного арсенала нашей культуры, то с литературой ситуация сложнее.
Это есть тот тип личности в России XVII века, на противоположных полюсах которого находятся Симеон Полоцкий и мятежный протопоп Аввакум Петров. Это мир безусловного знания и понимания, мышления категориями высшего разумения вещей, мышления абсолютами и соответственно вытекающего из этого жизненного поведения. Это мир, принципиально не допускающий никаких сомнений, расхождений между человеком и обществом, государством; цивилизационно еще далеко не пройден путь до наших сегодняшних изощренных дифференциаций я и не я. Этот эпический мир, просуществовав около 300 лет, завершится в конце XIX века реквиемом великого итогового романа русской классической литературы — «Воскресением» Л. Н. Толстого.
Эпоха барокко в литературе характеризовалась прежде всего резким усилением в ней значимости ритмического, виршованного слова — это была силлабическая поэзия, которая выдвинула своих, смеем сказать, до сегодняшнего времени непревзойденных мастеров.
В огромном наследии иеромонаха Симеона нас будет интересовать прежде всего его замечательная стихотворная энциклопедия «Вертоград многоцветный ползы ради душевныя православных христиан, Божиим наставлением и пособием, а трудоположенно многогрешного во иеромонасе Симеона Полоцкого утяженный и насажденный в лето от создания мира 7186, а от Рождества же по плоти Бога Слова 1678, совершися аугуста в день...», где понимание жизни и мира, окружающего человека, объединено и изложено автором в алфавитном порядке — в стремлении объять всю полноту смыслов, актуальных для ориентации человека в этой жизни. Наивным нам кажется человек эпохи барокко. Однако же до какой степени он наивен и так ли уж многомудры мы сегодня в сопоставлении с ним?
Наглядным воплощением эпохи Симеона являются русская икона и фреска, теперь уже переходные между Средневековьем (лебединой песней его эпики является творчество великого Дионисия, 500-летие его фресок в храме Рождества Богородицы в Ферапонтове было отмечено в 2002 году) и Новым временем, которое драматически завибрировало доселе скрытой внутренней диалектикой, как-то вдруг возникшей необходимостью дополнительной — социальной, моральной и деловой аргументации, необходимостью какой-то более убедительной, резервной доказательности — той, в которой раньше еще не было нужды.
Теперь изменяется сам внутренний строй иконы, еще совсем недавно самодостаточной, появляется необходимость в дополнении ее словами; этому отдал дань и Симеон — текстами к иконам своего друга Симона Ушакова, царского изографа. Эпическая самодостаточность текстов Средневековья, его изобразительного достояния на глазах уходит в историю; жанры в литературе, в искусстве становятся какими-то взаимопроникающими. Приходит эпоха барокко. Эта эпоха становится развито функциональной, динамичной, песенной, театральной. Неспроста в Украине, по замечанию Д. С. Лихачева, барокко выполнило функцию, аналогичную европейскому Ренессансу.
Дух «извитая словес» Величковского отчетливо демонстрирует присутствие поля католической культуры, тогда как Симеон, начиная с латыни, это поле преодолевает. Вообще литература XVII века открывается к действительному пониманию только в сопоставительном чтении ее современников. Так, у Величковского, в сопоставлении с Симеоном, обнаруживаем православие каким-то сугубо личным, так и пребывшим на индивидуальном уровне, не возвысившись до государственной значимости, ответственности...
Любопытно отметить тот факт, что молитвенность Симеона в «Молитве святаго Иоасафа, в пустыню входяща» намного ближе к собственно православной молитвенности, чем многое в последующей русской поэзии от Пушкина до Пастернака. Специфическая ритмическая речь от полноты чувств Симеона, творца эпохи барокко, каким-то образом порождает ту преемственность, которая — через голову А. С. Пушкина — обнаружит себя позднее в духовных текстах А. К. Толстого («Иоанн Дамаскин»), Ф. И. Тютчева. Именно начиная от Симеона, обращение русского поэта к Богу насыщается собственно культурологическим, личностным содержанием, одновременно не выходя из классических традиций соборности русского человека. А параллельно в изобразительном искусстве Европы это была эпоха великих поэтов сокровенного в человеке — Вермеера, Ф. Хальса, Веласкеса, Рембрандта.
«Молитва святаго Иоасафа» воплощает пафос сокровенного товарищества в вере, пастырского наставничества. И сколь близок к Симеону затем в XVIII веке В. К. Тредиаковский, особенно в поэме «Феоптия»! Неспроста это стихотворение Симеона органично перешло в фольклор. Это как раз и показывает, что именно совершил Симеон в нашей культуре, как бы придвинув Священное Писание ближе к народу. Такими путями слагалось русское православие как повседневная практика, и всегда оно было сильно своим развивающимся потенциалом. И таким образом в русской культуре утвердился государственно организующим потенциал православия — посредством слова в данном случае. (Этот процесс длится по сегодня, вспомним православную музыку С. Рахманинова, Г. Свиридова в XX веке). В русской культуре постоянно идет поиск путей слова — самовитого, из своих внутренних ресурсов, а не от смыслов, привнесенных откуда-то извне. И со времен великих церковных реформ патриарха Никона, творчества Симеона Полоцкого православие становится теоретически диалектичным; вообще таковым является весь мир барокко, при мощнейшем потенциале секуляризации в нем.
Обращение же к собственно псалмам в «Псалтыри рифмотворной» ясно показывает, до какой степени стих Симеона напевен — в древнерусской хоровой певческой традиции. Наконец-то об отвлеченных духовных материях на Руси заговорили простым, понятным народу языком. Характерно суждение Л. В. Пумпянского: «Историческое значение «Псалтири» Симеона Полоцкого — известно; не было ни одного русского поэта, до Пушкина, который бы не продолжил бы традицию русского псалмопевчества, начатую Симеоном Полоцким». В «Вертограде», по сути, имеем толкование Священного Писания с новых позиций, на коллективистских мирских основаниях, (в отличие от Аввакума, по-средневековому исчерпывающе превратившего православие — в собственную личность). При этом современность вводится Симеоном в сопряжение с вечностью посредством абсолютов моральной категориальное™ (Л. Толстой в этом плане воспринимается непосредственным преемником Симеона). А порицания клерикалов в излишне вольном обращении автора со Священным Писанием вообще сопровождают в нашей истории всех творцов — от Симеона Полоцкого, Тредиаковского, Ломоносова, Сковороды, Шевченко до М.Булгакова.
Симеон потому не сразу открывается массовому чтению, что его наследие, кстати, до сих пор еще толком так и не изданное, нужно рассматривать по-бароккальному синкретично, в сопряжении с другими областями искусства, с иконами его современников, фресками, музыкой его эпохи. Тогда образ русской культуры еще не расслоился до такой степени, как это потом свершилось на протяжении 300 лет, профессионализировавшись в своих компонентах до нынешнего ее состояния. Эпический, ренессансных масштабов «Вертоград многоцветный» сопоставим в мировой культуре только с «Войной и миром» Л. Толстого, «Гением христианства» Р.Шатобриана. А между тем, что же мы о нем знаем? — «Мы ленивы и нелюбопытны» по сегодня...
Гений Симеона состоит в умении органически и точно соответствовать запросам эпохи, в умении виртуозно воплощать словом ее мифологемы, в частности вертоград (православный сад); это первый наш писатель профессионал (возвышение писателя до мирского, гражданского статуса уровня В. К. Тредиаковского еще дело далекого будущего); им создан жанр стихотворной энциклопедии; в лице Симеона церковь заговорила данным образом, по-народному — ибо явлено сие изнутри ея, хотя и «многогрешно».
Мы в XXI веке приучены все время сравнивать, и вследствие этого многое проигрываем в понимании простых вещей, ибо в современной культуре резко сокращена платформа человеческой душевной простоты, доверия. Посмотрите на мир Симеона как на самодостаточный, и вам многое откроется.
Обратимся к наглядным сравнениям. В сопоставлении с эпохой Дионисия, гения второй половины XV века, XVII век видится уже веком технологичным, это динамичный, более артельно организованный, песенный век. Хотя перечислительность вообще характерна для культуры Средневековья, в эпоху барокко она становится проникающей.
По отношению к церковным реформам патриарха Никона Симеон и протопоп Аввакум заняли противоположные позиции; между ними состоялся знаменитый разговор, спор, в котором, как показало время, прав был Симеон, что глубинно выразилось и в судьбе их творческого наследия: творческий метод Аввакума не имел непосредственных преемников, так и оставшись в русской литературе удивительным, гениальным феноменом, тогда как творческий метод Симеона имел в дальнейшем постоянное развитие.
Вообще Симеон и Аввакум — это могучие бароккальные фигуры, в их лице эпоха барокко как бы сама себе подводила своеобразные итоги. Барокко не только соединило две эпохи — Средневековье и Новое время, но и противопоставило их друг другу. Аввакум не включился в метод барокко, и потому его эпоха в нем и замкнулась, подобно тому как Новое время на исходе его в советскую эпоху замкнулось «Пирамидой» Л. Леонова, «Красным колесом» А. Солженицына и «Проклятыми и убитыми» В. Астафьева, внутренне не обнаруживающими в себе созидательного потенциала эпического свойства (это, по сути, уже антироманы...) Для XVII века характерно в культуре мышление прежде всего в формах православия — такова типология этой культуры, порождая этим самым и ее эпический исход в будущем; до сегодняшнего дня в молитвах мы пользуемся языком этого времени. Барокко, в сущности, похоронило старый мир, Средневековье, и люди довольно быстро его забыли, как мы сегодня успешно забываем советскую эпоху. (Исторически в России каждый наступающий век обычно перечеркивает достояние предыдущего, а потом через голову уже пережитого века, спохватившись, как бы возвращается к полузабытому... Русь в своей истории всегда двигалась самоопровержениями; в ее истории века разговаривают не как соседи друг с другом, а как бы через голову его;
век XVII в беседе прежде всего с веками XV и XIX; понимая это, нам многое станет яснее в эпохе Симеона Полоцкого.) Категории Средневековья, прежде эпически цельные, теперь трансформируются в некое орнаментальное качество, и в самом лоне барокко начинают назревать некие самодовления эстетического свойства.
Государственность Украины стала возможной именно вследствие барокко, которое похоронило наследие старого мира, и Новое время уже, по сути, его дитя. Шевченко и Гоголь взрастали в горниле украинских бароккальных традиций, с пафосностью на патриотических основаниях. Собственно русское барокко — иного рода, его внутренняя пафосность поглощена заботами развития византийской культурной традиции, (в этом русле находится и творчество Симеона Полоцкого.) Помимо прочего, величие Гоголя в русской культуре состоит в том, что он внес в нее опыт и достояние украинской бароккальной традиции.
Барокко — это прежде всего перечислительная поэтика, в литературе она постоянно опирается на смежную с искусством территорию — религию; вследствие этого барокко выработало уникальное умение совмещать территории, доселе далеко отстоящие друг от друга. Собственно поэтика в литературе эпохи барокко нарабатывается непосредственно в процессе самой ее практики, поэтому собственно «Поэтики» Ф. Прокоповича (1705) или М. Довгалевского (1737) появляются только в XVIII веке — как итог процесса, по сути уже состоявшегося, его осмысление. То есть эпоха классицизма занята уже выработкой навыка теоретического рефлексирования творцом того, что доселе совершалось им эпически, природно безусловным образом; цивилизационно в литературе нарабатывается навык внутренней драматизации факта, понимания вещей, явлений и т.д.
Эпоха Симеона покуда еще не умеет мыслить собственно поэтическими формулами, поэтические революции М. Ломоносова и А. Пушкина еще далеко впереди. Возможность и допустимость того, что Л. Толстой у А. Фета и Ф. Тютчева называл «лирической дерзостью», тоже еще далеко впереди, ведь это прежде всего особый тип личности, которому в условиях XVII века пока еще нет места. Тихая и спокойная речь В. Хлебникова или Б. Пастернака, с таким мощным духовно-поэтическим зарядом (прежде всего на мирских основаниях!) для XVII века пока невозможна даже предположительно. Жизни еще предстоит с кустарноземледельческих оснований (хотя Русь уже давно «страна городов»), организоваться в новые общественно эффективные формы, ведь XVII век вообще в Европе — это эпоха формирования государственностей.
Собственно барокко как таковое не решает никаких задач, но оно их ставит для последующих эпох, потому так далеко отстоящие от Симеона потомки: Гоголь, Шевченко, Тютчев разрабатывают проблемы именно бароккального наследия. Последовавшая за барокко эпоха классицизма в принципе пользуется уже готовым к работе материалом, прежде всего пафосного свойства. В свою очередь, силлабическое стихосложение эпохи барокко, по сути, еще эксплуатирует в готовом виде поэтические ресурсы собственно религии, и этого материала ему пока вполне достаточно. Но икона XVII века, в отличие от предыдущих времен, уже методологически предусматривает наличие в ней принципа доказательности, аргументированности. Смутное время в истории народа принесло свои плоды... И в «Вертограде многоцветном» у Симеона уже присутствует многообразный содержательный массив, который не умещается в пределы собственно православия, — активная секуляризация культуры Нового времени проходит исторически закономерно, безусловно. Свершается тот процесс, который в средине своего развития выдвинет великих национальных гениев — А. С. Пушкина, Т. Г. Шевченко.
А пока многообразный опыт познания мира в книге Симеона организован прежде всего нравственными ориентирами; плоды познания распределены в алфавитном порядке, и теоретическое содержание мировой истории у Симеона покуда вполне укладывается в круг (алфавит), очерченный религиозно. (Как ни странно, нечто аналогичное мы переживаем и сегодня. Обратим внимание на бесконечные издания энциклопедий, буквально по всем областям человеческих знаний; сегодня человек в совокупности энциклопедий, его описывающих, это целая библиотека...) Но в культуре народа уже происходят непростые процессы, происходит активное социальное расслоение народа. Если в русской литературе XVII века «Повесть о Горе-Злочастии» принадлежит всем слоям народа, то «Вертоград многоцветный» — это уже явление иного рода... Эпический феномен «Вертограда» детально освещен3 поэтому обратимся к иному.
С современной точки зрения в книге нет отражения актуальных событий эпохи Симеона, но — исключительно философские обобщения жизни человека прежде всего в аспекте вечности, параллельно нравоучительным традициям Апостола, Домостроя, Добротолюбия, параллельно русской иконе. Для удобства сопоставлений, уподоблений параллельно Симеону вспомним о поэтическом наследии Ф. И. Тютчева. В частности, отметим общую для них государственную, общественную функциональность текстов, хотя, в отличие от Тютчева, у Симеона отсутствует обособленно патриотическая тема; приобретение навыка собственно политического мышления последующих веков у поэтов еще впереди. Но понимание гражданственности у русского поэта всегда было безусловным:
Стана сопротив врагом невидимо, моли, да Божий гнев прейдет мимо Без вреда верных; смирит же поганы; да аггел Его будет с христианы Воинства окрест страшно ополченны, им же да будет враг наш побежденный
В отличие от Тютчева, для Симеона его собственная персона — несущественное дело, это отчасти есть следствие монашеской отрешенности от быта. Суждения Симеона обладают качеством безусловного знания; далее в веках у нас умели говорить на этом уровне только М. Ломоносов и Л. Толстой. По безусловности ее содержания это речь, параллельная его современникам — патриарху Никону, протопопу Аввакуму.
Следует отметить то, что у поэтической речи Симеона еще неширока сфера ее социальной функциональности, ведь он прежде всего монах. Но ведь аналогичной является и речь Тютчева — интимноуединенная, не предназначенная для широкой печати. Общим отмечаем у обоих то, что мысль у них тогда становится поэтически и философски эффективной, когда она воспаряет к высшему из конкретного жизненного материала, факта:
Никогда огнь во воде воспален бывает, сокрушенна сердца сытость не раждает.
Новая лоза грозды обиднее родит, но старая лучшыя в сладости изводит. Тако юніш болше словес изпущают, но яже полезнейша — старий вещают.
При этом философская абстракция, возрастающая из конкретного жизненного материала, у Симеона всегда функциональна прежде всего нравственно, — в традиции Поучений Владимира Мономаха, Слова о Законе и Благодати митрополита Илариона: Сиречь не многословие, но часто молися, мало да глаголеши — много же слезися.
Хотя это и есть собственно православная мудрость, однако же она воплощает и глубинный закон искусства, по которому самым плодотворным для поэта состоянием является печаль, преодолеваемая самим процессом его творчества. При всем том это и не просто монашеское приятие мира в смирении таким, каков он есть, не только формулирование общего нравственного закона, который должен сработать вследствие авторитетного высказывания автора, но это уже и непосредственное обращение к публицистическому вмешательству в ход самой жизни, хотя пока еще и очень редкое; очень еще долог путь русской литературы до В.Маяковского, с его деловитой жизненной позицией:
В этой жизни
помереть не трудно.
Сделать жизнь
значительно трудней.
(«Сергею Есенину» 1926), — где сотворение жизни есть совершенно конкретная деловая задача. А Симеон молится:
Твои мы раби есмы, ты Бог наш во веки, спаси, Христе, грешныя твоя человеки.
Даждь юным старых совет знати, Боже!
Собственно поэтических задач поэзия такого рода ставить не может, да и не умеет, ограничиваясь делами внешнеизобразительными, идеолого-описательными, но надо сказать, с восхождениями до героического уровня! А покуда задачи поэтические являются задачами прежде всего идеолого-нравственными. Попутно отметим то, что тексты Симеона, в частности «Соломон», всегда повествовательны и, как правило, имеют прямое соответствие в образной символике фресок бароккальных храмов Ярославля, Костромы, Ростова Великого. Отметим и то, что тема Смерти для Симеона, при ее смысловом абсолюте, есть образ сопроводительный и потому нравственно ориентирующий — такова сущность православной традиции. В искусстве же Германии А. Дюрер принадлежит к протестантской традиции, потому и тема Смерти у него не останавливается на идее Страха Божия, но перерастает, двигаясь по стезе, проложенной Данте (эта католическая стезя неумолимо приводит в протестантизм), в ужас. А с другой стороны, Симеон, вслед за А. Дюрером и Данте, расшифровывает смысл их, доселе еще скрытые от понимания человека. По поводу литературной технологии Симеона Полоцкого K. И. Сазонова замечает: «Таким образом, рассмотрение каждого стихотворения в контексте автографа позволяет заметить переход от частного, конкретного смысла стиха к его более общему символическому значению. Стремление поэта соотнести основы христианства с представлениями о жизни привело его к созданию открытой художественной системы, которую представляет собой «Вертоград» — Во всех культурах мира идет артельная работа.
Естественно задаемся вопросом: зачем же Симеону понадобилось прибегать именно к поэтической, многотрудной речи? Дело в том, что в России она следствие прежде всего возобладания в культуре количества письменной речи, а поэтическая форма речи резко усиливает ее эффективность. Следует попутно отметить и то, что категории, традиционные для православия, в XVII веке именно посредством поэзии начинают входить в житейский контекст повседневной жизни народа и потому становятся возможными, доступными для философского, теоретического истолкования. Теперь «Песнь о святом Феодоре Стратилате» пишется Симеоном уже изнутри бренного мира, а не наоборот, как было доселе, изнутри церкви — в бренный мир; эти стихи и через 375 лет звучат на удивление злободневно. Вообще для поэзии Симеона характерна юношеская устремленность: поняв неким образом мир, маркировать его этим своим индивидуальным пониманием, личностным к нему отношением. Если же рассматривать историю русской литературы от Симеона Полоцкого до Пушкина, то в центре ее окажется многогранный гений М. В. Ломоносова. Но это уже тема другого разговора.
Л-ра: Русский язык и литература в учебных заведениях. – 2004. – № 1. – С. 25-34.
Критика
