«Развязка вчерашнего дня – нынешний»
А. Немзер
Слово «развязка» вряд ли может вызвать у кого-нибудь недоумение. Простая этимология, почти бытовое употребление, предельная однозначность... «Развязка», то есть разрешение и завершение конфликта, действительно не относится к числу спорных терминов. Из-за нее не развернешь теоретической баталии, это ведь не стиль, сюжет или жанр.
Но если отступить из области чистой теории в смежную с ней сферу исторической поэтики, положение существенно изменится. Развязка, вернее, ее варианты, по-разному выявляющиеся в разных произведениях, может объяснить многое, раскрыть особенности видения мира, творческую индивидуальность писателя. Каждая эпоха, каждое крупное литературное движение, каждый писатель по-своему разрешают повествование, по-своему «сводят концы с концами».
Есть устоявшиеся с глубокой древности типы развязок: свадьба и смерть. Есть основные типы отношения к развязке: она может восприниматься как неминуемая и должная, как раз и навсегда заданная (волшебная сказка иначе как свадьбой героя кончиться не может, это извести и ее первым слушателям, и нынешним читателям), а может быть и подчеркнуто случайной, неповторимой (это один из законов новеллы эпохи Возрождения). Если сказочное торжество Ивана-царевича или Иванушки-дурачка подтверждает всеобщее правило, гармонизирует мир, то новеллистические концовки сложившуюся норму опровергают, выворачивают наизнанку, дают ей новую, нередко парадоксальную оценку.
И «сказочный», и «новеллистический» подходы к развязке остаются в литературе, изменяясь с ее течением. Рассказы О’Генри или Марка Твена внешне мало напоминают те галантные истории, которыми обменивались изящные дамы и остроумные кавалеры в «Декамероне», но принцип развязки в них сохранился: так же рушатся привычные, подсказанные бытовым опытом предположения читателя, так же финал заставляет по-новому взглянуть на рассказ в целом, так же видна ироничная улыбка повествователя.
Сохранился и сказочный тип развязки. «Роман на старый лад», как называл его Пушкин, должен был заканчиваться свадьбой, благополучием, примирением. Пушкин вспомнил о нем в «Евгении Онегине» с благожелательной улыбкой и набросал своеобразный проект будущего «старомодного» романа:
Перескажу простые речи
Отца иль дяди-старика.
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь и наконец
Я поведу их под венец...
Как видим, развязка предполагаемого романа была ясна с самого начала. Некоторыми чертами «план» и в особенности развязка напоминают «Капитанскую дочку». Тяга к счастливому завершению была весьма ощутима у многих писателей XIX века, например у Диккенса. Напомним, что и Толстой думал озаглавить книгу, известную нам как «Война и мир», «Все хорошо, что хорошо кончается».
Но здесь привычная ситуация усложняется. Так ли уж благостны развязки «Капитанской дочки» и «Войны и мира»? В приписке «издателя» «Капитанской дочки» мы читаем о селе, «принадлежащем десяти помещикам» — потомкам Гринева и Маши, — это ли сказочное царство, которое должен был получить славный Петр Андреевич? Так ли благополучен эпилог «Войны и мира», в котором спор Пьера с Николаем Ростовым предсказывает будущий разрыв, а пророческий сон Николеньки Болконского ясно говорит о будущем подвиге и мученичестве, о будущем четырнадцатом декабря? Казалось бы, все кончено, и тут-то Пушкин и Толстой ставят главные вопросы; вопросы на том месте, где должен быть ответ.
Именно с Пушкина начинается в русской литературе (позволю себе метафору) постоянное борение со стандартными финалами, однако борение это несводимо к чистому отрицанию. Для русских писателей XIX века дело заключалось вовсе не в обязательности трагического конца. Вопрос стоял иначе, как ни странно, несколько «по-литературоведчески»: что такое развязка? Разрешает ли она действительно те сюжетные и стоящие за ними философские, социальные, этические конфликты, которыми жило произведение? В развязке начинает звучать, пожалуй, важнейший вопрос, мучивший наших классиков: где граница литературы и жизни? А за ним не могли не встать другие: как связана реальность с литературой? Что и зачем должно в литературу входить?
О том, как все это важно для романа «Евгений Онегин», произведения по своей открытости эталонного, для повестей, написанных «болдинскою осенью» 1830 года, чьи развязки ошеломляют своей многомерностью до сих пор, для загадочной «Русалки», про которую мы так и не знаем, кончена ли, для пушкинских развязок вообще, — говорить не приходится. И так ясно. Но пушкинские открытия существовали не в пустоте, поэтика Пушкина была его завещанием русской литературе, которая умела искать и находить свое в вечных и всеобщих задачах, поставленных поэтом.
Пушкинские «сложные отношения» с развязкой не были его личными сложностями. Проблема развязки оказалась значимой и серьезной для целого ряда русских писателей: великих и тех, кого ныне называют второстепенными.
Вглядываясь в «микроузлы» текстов, подобные развязкам, мы можем яснее увидеть общую эволюцию поэтических форм, понять точнее логику развития литературы. Фигура «малого» писателя особенно интересна: перед ним стоят те же вопросы, что перед гением, только разрешаются они прямолинейней, однозначней. Многомерность исчезает, очертания становятся нагляднее. Такой писатель оказывается в какой-то мере моделью другого, великого... Но все же лишь в какой-то мере. Писатель, а речь идет не о случайных гостях в литературе, всегда приходит со своим словом. И в этом слове, пусть одностороннем, ясно, порой яснее, чем у признанного собрата, выразится общая закономерность, то, что всем важно.
Так обстоит дело и с писателем, чьи слова послужили заголовком статьи, — Владимиром Александровичем Соллогубом. Для него вопрос о развязке был одним из важнейших, из тех, на которых строится творческая система.
Произведение требует острого, запутанного сюжета, нагнетания высоких, а часто и гипертрофированных страстей, напряженных конфликтов и неожиданной, желательно кровавой, развязки. Так строятся повести А. А. Бестужева-Марлинского, молодого И. И. Панаева, Е. П. Растопчиной, Η. Ф. Павлова, не говоря уж о бесчисленных эпигонах. Яркая, контрастная проза романтиков позволяет показать крупный, загадочный характер, таинственную, почти сверхчеловеческую страсть, роковой поединок одинокого благородного героя с мрачной, бесчувственной толпой большого света. Проза эта пользовалась успехом, а в лучших образцах — прежде всего у Марлинского — интересна и сейчас.
«Требующее», наверное, сильное слово, в том-то и дело, что в повестях Соллогуба никто ничего не требует; все делается само собой, своим чередом.
Вот сюжет одного из первых произведений Соллогуба — рассказа «Сережа». Герой рассказа — «добрый малый, гвардейский щеголь», по определению автора, — приезжает в свою деревню. Прежняя его жизнь была совершенно лишена какого бы то ни было душевного движения, вся подчинена ленивым, но неукоснительно-строгим привычкам светского мирка. Даже волочился за замужней графиней Сережа по привычке, следуя неписаным правилам. В деревне Сережа встречается с соседями — мелкопоместными дворянами Карпентовыми. Автор иронически замечает: «Без любви не обойдется». Новое место требует нового стиля поведения, мягкотелый Сережа подчиняется любым требованиям: естественно, он влюбляется в провинциальную барышню Олимпиаду Карпентову. Барышня произносит роковые слова: «Вы меня обманете, и я умру», как бы намечая «узаконенную» развязку романтической истории. Сережа колеблется, вроде бы решается на брак с Олимпиадой — так возникает вторая «ложная развязка». Тихое семейное счастье в деревне, вне суетного Петербурга. Однако свежие столичные новости манят героя назад, к милому и привычному большому свету; «написав наскоро довольно учтивое извинение» отцу возлюбленной, Сережа отбывает. Размеренно-пустая бальная жизнь быстро надоедает Сереже: он, подобно Олимпиаде, готов «прочитать» свое приключение в романтическом духе... «Нередко мучила его и та мысль, что он был причиною гибели бедной девушки, которая, как известно ему было от одного помещика... чахла и страдала после его отъезда вероятно, давно уж умерла... угрызения совести не оставляли его, но дополняли его бытие. Он уважал в себе человека, сделавшегося некоторым образом преступным, и вспоминал о любви своей к Олимпиаде, как о самой светлой точке своей жизни...» Не случайно интонация этого отрывка звучит пародийно, чувствования Сережи лишь романтический стереотип, который непременно разрушится, — так и происходит. Сережа получает письмо от бывшей «воздушной возлюбленной», оказывается, давным-давно вышедшей замуж за заседателя Крапитинникова. Заседательша просит исхлопотать награду для мужа, по ходу дела излагая уездные сплетни: трагедия не состоялась. Олимпиада пошла своим путем, как Сережа — своим даже новая фамилия героини похожа на старую (Крапитинникова — Карпентова), люди остаются на своих местах. Развязка неожиданна только для Сережи: «Одна минута поэзии, — подумал он, — была в моей жизни, и та была горькой глупостью». Для автора это естественный исход, более того — единственно возможный, хотя ничего радостного в нем нет. «И все пошло, и все идет опять по-старому... И все то же да то же: ноги устали, сердце пусто, мыслей мало, чувства нет...»
Заключающее рассказ отточие весьма значимо. Оно отменяет саму ситуацию конца, развязки. Текст разомкнут, но это — пугающая открытость, ибо будущего у Сережи нет. Жизнь можно описывать с любого момента по любой момент, и все будет одно и то же, как бы утверждает Соллогуб. «Развязка» — это выдумка, литературная условность... реальность обходится без развязок, а если уж что-то происходит, то вовсе не так, как мыслилось героям.
Неоконченность повествования позволяет Соллогубу иногда вновь возвращаться к старым героям, вводить их в новые произведения. При этом писатель не стремится наделить героя обстоятельной биографией, собственно, и биографией-то персонаж не обладает, не может обладать в силу повторяемости событий, определенности всего, что с ним свершается, ведь всякий новый эпизод будет лишь вариацией старой темы. Сережа вновь появится в рассказе «Приключение на железной дороге». Он не изменился, это тот же гвардейский щеголь с доброй душой, мечтой о чем-нибудь возвышенном и слабой волей. Случайные встречи на железной дороге Петербург — Царское Село с незнакомой дамой заставят его придумать романтическую историю о своей попутчице. Но история окажется выдумкой, как выдумкой окажется и любовь Сережи, и ревность благородного друга дамы (для нее нет оснований) — все вновь устроится, как должно, в конце рассказа Сережа получит записку без подписи, из которой поймет, что больше не свидеться ему с прелестной незнакомкой. Правда, в записке будет постскриптум: «Когда вы будете ездить по железной дороге, вспомните иногда обо мне...» Эти слова введут важный для Соллогуба мотив памяти; воспоминания о хорошем, пусть и несостоявшемся, оказываются некоторым противодействием общему потоку однообразной жизни, из которого писатель выхватывает фрагменты. «Приключение на железной дороге» имеет подзаголовок «Отрывок из журнала Сережи», а это значит, что за последней в рассказе записью от 15 октября появится новая и скорее всего будет похожа на ту, что рассказ открывала: «Куда как скучно осенью! Дачи опустели, город не наполнился. На дворе холодно и сыро... по Неве плывут барки с мёбелью; везде мебели, а нигде нет знакомого лица».
Отсутствие развязок делает мир повестей Соллогуба «диффузным», тексты не отделены один от другого, герои свободно кочуют из рассказа в рассказ. Писатель набрасывает общий очерк большого света, где мелькают все те же лица: один из героев повести «Большой свет», князь Щетинин, появится на сюжетной периферии повести «Медведь», а эпизодическое лицо «Большого света», Чудин, станет героем «Княгини». Рассказы Соллогуба в силу принципиальной смазанности конца, авторской установки на повторяемость и вариативность оказываются лишь частями опять-таки конца не имеющего общего повествования.
С этим связана и органичная для Соллогуба неприязнь к жанру романа. В романе, как он понимался в 30-40-е годы XIX века, приключения должны быть реальными, а не примысленными героями, повествование должно состоять из событий, а не размышлений по поводу дел непроисходящих, развязка должна быть наглядной, а не смазанной. Между тем «романное» мышление было весьма характерно для эпохи, сама жизнь поверялась романами, с ними сопоставлялась. Бестужев-Марлинский писал: «...в судьбе моей столько чудесного, столько таинственного, что и без походу, без вымыслов, она может поспорить с любым романом Виктора Гюго». Молодой Лермонтов мог заявить: «Теперь я не пишу романов — я их делаю». Близкие приятели Соллогуба братья Александр и Андрей Карамзины в переписке сравнивали историю, приведшую Пушкина к последней дуэли, с романами Бальзака, в частности с «Историей Тринадцати»... В герои романов метят и соллогубовские персонажи, недаром писатель подчеркнет модный характер читательских вкусов Сережи («Он читал всего Бальзака...»). Только не дается романная ситуация малодушным гвардейским щеголям, ни изощренной интриги, ни сногсшибательной развязки не будет, ожидания героев и похожих на них читателей окажутся тщетными. Соллогуб грустно замечает: «...читатель любит пламенные описания, хитрую завязку, наказанный порок, торжествующую любовь — словом, сильные впечатления». Писатель занимает противоположную позицию.
Роман для Соллогуба жанр посторонний и даже враждебный, большая форма внутренне чужда бессобытийному или мнимособытийному миру писателя. Есть у Соллогуба коротенький рассказ, заглавие которого можно расценить как программу: «Неоконченные повести» — да, именно так, во множественном числе. Рассказчик беседует с героем — Иваном Ивановичем, человеком, «которого все видели и привыкли видеть, и, вероятно, никому не пришло в голову спросить, кто он такой». За сигарой после приятного обеда рассказчик просит Ивана Ивановича рассказать «повесть о жизни», на что получает характерный ответ: «Жизнь моя не может называться повестью, а разве собранием отдельных неоконченных повестей». Поведав свою первую «повесть» — историю подчеркнуто банальную, причем банальность ее осознается и самим Иваном Ивановичем, и автором, и читателем, герой с грустью заметит: «...эта повесть сама по себе — ребяческая переписка, минутное свидание и несколько иссохших цветов. Стоит ли говорить о том. Роман, едва начатый, оканчивается на первой странице. Но для меня в нем много смысла». Да, все произошло так, как должно было произойти, повесть осталась неоконченной, жизнь развалилась на бессвязные фрагменты, а все же каждый из них оказывается имеющим смысл. С внешней точки зрения его нет; что на свете смешней юношеской сентиментальной истории? И Соллогуб это подчеркнет — и банальностью сюжета, и банальностью сравнений («несколько засохших цветов»). Но за этим стоит нечто важное, подлинным результатом происшедшего, противостоящим развязке, оказывается память героя. Соллогубовские персонажи, даже самые ничтожные, очень памятливы, причем память их зафиксирована на внутреннем содержании событий, а не на их разрешении. Обстоятельства и итоги не так важны, как постоянный «зуд», заноза старой истории.
Один из самых печальных и «строгих» рассказов Соллогуба — «Аптекарша» (произведение это восхищало В. Г. Белинского). Герой рассказ барон Фиренгейм в молодости ухаживал за дочерью своего профессора — Шарлоттой. Со временем он ее бросает и постепенно забывает. Между тем Шарлотта мало напоминает Олимпиаду Карпентову, она-то барона любит. Героине приходится выйти замуж за скромного аптекаря Франца Ивановича. Через несколько лет судьба сводит барона с семейством аптекаря в российском захолустном городке. Старые чувства сильно волнуют и барона и Шарлотту. Аптекарь уговаривает Фиренгейма уехать. Тот уезжает, понимая, что потерял любовь. Аптекарь остается с женой, зная, что она его не любит. Через год барон снова приезжает в городок, в котором ничего не изменилось. Взгляд его падает на здание аптеки. Знакомой вывески нет. Начинается долгий, обиняками идущий диалог барона с уездным франтом, мелочь оказывается знаком катастрофы: Шарлотта умерла после отъезда барона. Разговор подан комически, а речь идет о самом серьезном. Соллогуб ненавязчив, лишь один раз он дает понять, что творится с бароном (тот задает вопрос о вывеске «трепетно»). После сообщения о смерти Шарлотты не говорится ничего о состоянии барона. Отъезд Фиренгейма уместился в одну фразу: «Из-за угла показалась коляска».
Сохранилась черновая рукопись «Аптекарши», из которой видно, что писатель не сразу пришел к такому решению. В рукописи читаем вариант финала (вымаранные слова приводятся в скобках). («Умерла. — Барон стоял как пораженный громом. — (Так скоро) (Как) (Она с) давно ли она сидела с ним рядом, давно ли он слушал ее звучную речь. Давно ли он искал (он) страстные взоры в очах, отуманенных грустными ресницами.
А теперь (все что) и очи и слова и нежные взгляды, и мечты, и надежды, и трепет любви, и сама любовь,— все холодно, все мертво, все исчезло, все пошло с бедной женщиной в сырую могилу».
Пассаж этот зачеркнут. Он был слишком эмоционален, слишком украшен для скептического Соллогуба. Отъезд барона говорит сам за себя, читателю ясно, что теперь герою не расстаться с мыслью об этом городке, о своей потерянной любви, о своей вине. Невольно приходят в голову финальные строки баллады Лермонтова, где по-иному выражена удивительно близкая мысль:
Едет царевич задумчиво прочь.
Будет он помнить про царскую дочь.
В «Приключении на железной дороге» мотив памяти возникал только в финале, он мог показаться случайным. В «Аптекарше», «Неоконченных повестях», позднем рассказе «Метель» он подчиняет себе все повествование. Именно то, что герои ничего не могут забыть, оказывается подлинной развязкой, развязкой, отрицающей смысл термина, ничего не разрешающей.
И тут вспоминаешь совсем другого писателя, жившего в иное время да и по таланту с Соллогубом не сопоставимого. Писатель этот — Чехов. Ведь и его героям вечно суждено таскать с собой свои «неоконченные повести», рассказывать их случайным знакомым, хотя они-то уж твердо знают, что все в мире обыкновенно, что вчерашний день разрешается сегодняшним, а сегодняшний — завтрашним. У чеховских героев есть надежда, что когда-нибудь это изменится (соллогубовские герои и такой надежды лишены), но и сама надежда коренится в памяти, в личностной значимости того, что однажды случилось.
Проза Соллогуба — далекое предвестье прозы Чехова, писателя весьма скептичного по отношению к развязкам, писателя максимально «открытого». Конечно, у Чехова многое будет иначе, но повести и рассказы Соллогуба позволяют увидеть по-новому и «знакомую» прозу Чехова, точнее представить себе ее традицию. Изменение художественных элементов, их переосмысление — часть общего непростого процесса развития российской словесности: история развязки не только «часть» процесса, но и его зеркало. Прослеживая судьбу какого-либо элемента художественных текстов, мы видим в ней под особым углом те закономерности, что организуют историю литературы.
При подобном подходе история развязки, фрагмент которой представляют эти заметки, оказывается необходимостью. То же самое, естественно, можно сказать и о других «элементах текста». Исторически взглянув, мы подходим к выводу, опровергающему первоначальные представления. Становится понятным, что категория «развязки» не так проста, как может показаться. Она способна преподнести неожиданные сюрпризы и историку литературы, и писателю: нелегко понять, как разрешается произведение, что есть в нем «последнее слово» — трудно и произнести это слово так, чтобы оно было действительно последним, разрешающим…
Л-ра: Литературная учёба. – 1983. – № 2. – С. 188-193.
Критика
