«Ставил я на пиковую даму...» об одном стихотворении Сергея Есенина

УДК 82 (09)

С.Н. Пяткин
Арзамасский филиал Нижегородского госуниверситета им. Н.И. Лобачевского

Осуществлен опыт комментированного чтения одного из лирических произведений Есенина, отно­сящегося к поздней лирике поэта. Указывается на особый функционально-художественный статус «простого» слова в эстетике позднего Есенина, а также дается интерпретация реминисценции из пове­сти А.С. Пушкина «Пиковая дама».

Ключевые слова: Есенин, лирическая миниатюра, диалогическая ситуация, Пушкин, реминисцен­ция, мотив.

S.N. Pyatkin

“I PUT ON THE QUEEN OF SPADES..” ABOUT ONE POEM BY SERGEY ESENIN

The experience of annotated reading one of the lyrical works of Esenin, related to late lyric of poet, is offered. The spe­cial functional-art status of “simple” word in the aesthetics of the late Esenin is indicated, and the interpretation of reminis­cences from the A.S. Pushkin's story “The Queen of spades” is given.

Keywords: Esenin, lyrical miniatures, dialogical situation, Pushkin, reminiscence, a motive.

Стихотворение, о котором пойдет речь в настоящей статье, принадлежит к числу лири­ческих произведений Есенина, написанных им незадолго до смерти. И как бы это ни странно звучало, слово «написанных» в данном случае нуждается в кавычках. По свидетельству жены поэта, С.А. Толстой-Есениной, «в начале октяб­ря 1925 года, в последний год своей жизни, Сергей Есенин увлекался созданием коротких стихотворений. 3 октября были написаны «Го­лубая кофта. Синие глаза...» и «Слышишь 一 мчатся сани...». В ночь с 4 на 5 октября он продиктовал мне подряд семь шести- и восьми­строчных стихотворений. На другой день по этой моей записи Есенин сделал небольшие правки» [1, с. 258].

Среди семи продиктованных поэтом произ­ведений было и интересующее нас стихотворе­ние «Сочинитель бедный, это ты ли…». Приве­дем его текст.

Сочинитель бедный, это ты ли
Сочиняешь песни о луне?
Уж давно глаза мои остыли
На любви, на картах и вине.

Ах, луна влезает через раму
Свет такой, хоть выколи глаза.
Ставил я на пиковую даму,
А сыграл бубнового туза [2, т. 1, с. 286].

Возвращаясь к воспоминаниям С.А. Тол­стой-Есениной, отметим, что из семи лириче­ских миниатюр две («Сочинитель бедный, это ты ли…», «Вечером синим, вечером лун­ным...») были напечатаны при жизни автора, еще две («Снежная замять крутит бойко…» и «Не криви улыбку, руки теребя...») включены им в готовящееся к изданию собрание сочине­ний. Остальные же стихотворения, сочиненные в ту октябрьскую ночь («Плачет метель, как цыганская скрипка…», «Ах, метель такая, про­сто черт возьми!», «Снежная равнина, белая луна...»), Есенин печатать не стал, так как они, со слов жены поэта, «его не удовлетворяли» [1, с. 258].

Все эти семь стихотворений, а также ряд других, родственных им и в тематическом, и эмоционально-образном, и жанровом аспектах, и созданных в буквальном смысле на одном дыхании, 一 в течение нескольких дней 一 на се­годняшний день практически не имеют опыта научного изучения. Вероятно, здесь сказывается по существу дела экспромтная природа октябрьских стихотворений Есенина, которая вольно и невольно уводит их в тень признанных лирических шедевров поэта, написанных (уже без кавычек!) в то же время. Не последнюю роль, на наш взгляд, играет и откровенная про­стота поэтического языка и, в целом, авторская установка на простое слово 一 особенно на кон­трасте со стихами Есенина так называемого имажинистского периода творчества. Этой про­стоте, кстати сказать, вынес беспощадный приговор авторитетный литературовед и критик Ю. Тынянов, чем, возможно, и предопределил оценку позднего Есенина для будущих филоло­гических штудий. «…Желая выровнять лирику по линии простой, исконной эмоции, Есенин на деле переводит ее на досадные и совсем не про­стые традиции. <...> Его стихи 一 стихи для лег­кого чтения, но они в большей степени пере­стают быть стихами» [3, с. 404].

Однако цель настоящей работы заключается не в выявлении причин слабого исследовательского интереса, в частности, к октябрьским миниатюрам Есенина, а в комментированном чте­нии одной из них, где, впрочем, уйти от разго­вора о есенинской «простоте» как стилевой до­минанте нам не удастся.

Если все произведения Есенина, созданные им в начале октября 1925 года, рассматривать как лирический цикл, а основания тому вполне име­ются [см.: 4], то необходимо оговорить особое место в этом цикле стихотворению «Сочинитель бедный, это ты ли...». И такой статус данного произведения обусловлен отчетливым пушкин­ским «присутствием» в изображенном мире тек­ста. Фактически вся вторая строфа у Есенина яв­ляется своеобразной поэтической версией ключе­вых элементов фабулы «Пиковой дамы» (табл.).

Творческий диалог с Пушкиным проходит через всю поэтическую судьбу Сергея Есенина, реализуясь в разных ликах и формах, о чем мы уже достаточно полно имели возможность высказаться [см.: 6]. Последние годы жизни но­вейшего поэта, по его же собственному признанию, проходят под знаком «осознания… стиля словесной походки» [2, т. 5, с. 225] великого предшественника, в основании которой и рас­полагается многомысленная простота. Приме­чательно в данном отношении эпистолярное свидетельство Есенина в письме Г. Бениславской, датированное декабрем 1924 года, в период работы над поэмой «Анна Снегина» и цик­лом «Персидские мотивы». «Я чувствую себя просветленным. Я понял, что такое поэзия. Не говорите мне необдуманных слов, что я пере­стал отделывать стихи. Вовсе нет. Наоборот, я сейчас к форме стал еще более требователен. Только я пришел к простоте и спокойно гово­рю: «К чему же? Ведь и так мы голы. Отныне в рифмы буду брать глаголы». Путь мой, конеч­но, сейчас очень извилист. Но это прорыв» [2, т. 4, с. 191].

Любопытное размышление о простоте в поэ­зии есть в одной из работ А. Бема, где говорит­ся: «... для поэта почти неизбежен путь от “сложности” к “простоте”, от преобразования мира вещей к преобразованию “мира души”. Эта последняя простота 一 итог величайшей сложности, формальное совершенство которой дается и большим поэтическим опытом, и огромной духовной напряженностью. Простота, в этом смысле, приходит к поэту, но научиться ей невозможно» [7, с. 399].

Продолжая эту мысль, можно предположить, что отмеченное выше суждение Ю. Тынянова (схожую точку зрения мы находим и у другого представителя «формальной школы» 一 Б.В. Шкловского), продиктовано желанием ученого увидеть в простоте лирического самовыражения позднего Есенина прием, а не творческое пре­ломление духовного опыта поэта, достигшего в своем развитии высшей точки. Ясное понима­ние Есениным художественной простоты как отличительной черты высшего совершенства поэзии отзывается в эпистолярном наставлении начинающему литератору Якову Цейтлину: «Не берите и не пользуйте избитых выражений. Их можно брать исключительно после большой школы, тогда в умелой рамке, в руках умелого мастера они выглядят по-другому» [2, т. 4, с. 231].

«Избитые выражения», поэтические баналь­ности в стихотворении «Сочинитель бед­ный...», особенно в его первой строфе, присут­ствуют, кажется, с избытком. Они 一 и в неук­люжей тавтологической конструкции «сочини­тель 一 сочиняешь», и в очевидной, а потому и, на первый взгляд, эстетически безвкусной романсовой стилизации:

Уж давно глаза мои остыли
На любви, на картах и вине.

Возникает вполне закономерный вопрос: а есть ли вообще за столь прозрачной банально­стью рука «умелого мастера»? Попробуем в этом разобраться.

По справедливому утверждению современ­ного есениноведа Н.И. Шубникой-Гусевой, «системообразующей особенностью творчества Есенина», определяющей и значимые черты его поэтики, и специфику усвоения традиций миро­вой литературы, является диалог, который ли­рический герой поэта, как правило, ведет с са­мим собой [см.: 8, с. 130-159]. И напряженность такого диалога, его семантическая многомер­ность с наибольшей силой проявляют себя в поздней лирике поэта, о чем свидетельствует его повышенный интерес в ту пору к жанрам послания и стихотворного письма, а также уси­ление исповедальных интонаций. Осмысление прошлого вообще и своего, в частности, в гори­зонте неясного будущего становится, по сути дела, основной темой позднего Есенина. И в ее художественном пространстве, где запредельно активизирован процесс «преобразования души», сталкиваются вчерашние и нынешние чаяния и надежды творческого «я» поэта, имеющего не только свои узнаваемые голоса и краски, но и веские права на то, чтобы считаться истинными устремлениями автора. Октябрьские стихи Есе­нина, что рождаются, словно догоняя друг дру­га, демонстрируют внезапный, мощный порыв поэта, будто прозревшего высший смысл и тай­ну прожитого и стремящегося запечатлеть его в предельно лаконичной форме. Но каждый раз лирическая мысль поэта, обживая новые «твор­ческие территории», обнаруживает свою недо­статочную целостность и полноту и мгновенно пробуждает новые диалогические ситуации для возобновления поиска искомого решения. В этой связи не лишним будет указать на функци­онально-художественный статус диалога в первом и последнем стихотворениях, созданных Есениным с 3 по 5 октября. В начальном тексте («Голубая кофта. Синие глаза»), чисто внешне построенным по всем канонам драматического жанра, идет грамматически оформленный как таковой ролевой диалог. И здесь реплика каж­дого «персонажа» предельно кратко предварена указанием на личность говорящего («милая», «я») и характером высказывания («просил», «ответила»). [См. подр.: 9, с. 72—76]. В заклю­чительном стихотворении этого рецептивного цикла («Снежная равнина, белая луна...») ли­рический герой неожиданно обнаруживает утрату даже своего условного собеседника: «Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?» [2, т. 4, с. 232]. И такая перемена диалогической си­туации в цикле свидетельствует о том, что по­иск, о котором сказано выше, зашел не то чтобы в тупик, а, преодолев границу, отделяющую жизнь от смерти, вместо, казалось бы, почти созревшего окончательного ответа, обрел толь­ко страшные по своей сути вопросы.

В интересующем нас стихотворении диало­гическая ситуация акцентирована экспрессив­ным обращением «сочинитель бедный» и свя­занной с ним вопросительной интонацией начальной фразой текста. На наш взгляд, оши­бочно полагать, что за этим обращением у Есе­нина стоит предельно обобщенный образ, ска­жем так, собрата по перу: открывающий стихо­творение вопрос обращен субъектом речи к са­мому себе. Причем вопрос этот объективирует некую внешнюю и явно недоброжелательную оценку лирического героя как поэта, что под­черкнуто уничижительным суждением о самом процессе творчества посредством отмеченной нами тавтологии («сочинитель 一 сочиняешь») и саркастическим указанием на мнимо высокий и бесполезный предмет его содержания 一 «песни о луне». И в такой оценке при всей ее эстетиче­ски ущербной тональности отчетливо проступа­ет реальная творческая биография Есенина.

«Упадок словесного мастерства - очевидный» [10, с. 295].

«Глубина психологических переживаний - измеряется писарским масштабом»[11].

Так было встречено вершинное создание позднего Есенина 一 поэта «Анна Снегина» критиками «Красной нови», ведущего литературно­го журнала 20-х гг. в Советской России. Не лишним будет напомнить, что процитированная нами в начале статья Ю. Тынянова «Промежу­ток» была опубликована при жизни поэта, в конце 1924 года, в четвертом номере «Русского современника». Есенин, как это хорошо извест­но, тщательнейшим образом отслеживал в пе­риодике критические отзывы о своей поэзии, с завидной регулярностью заказывал в существо­вавшем в то время специальном бюро вырезки рецензий из газет и журналов. Поэт постоянно был в курсе того, что и как говорится о нем как о творческой личности на страницах периоди­ческой печати. В свете этого вполне допустимо видеть в двух первых строках стихотворения «Сочинитель бедный.» поэтический парафраз негативных критических высказываний о Есе­нине, актуализирующий пространство «чужого» голоса в сознании лирического субъекта. Как ни странно, никакого внутреннего сопротивления, кажется, этот голос со стороны «я» текста не встречает; даже наоборот, будто бы развивает далее тему вопросительной фразы, доводя ее до своего логического завершения 一 признания лирическим героем собственной несостоятель­ности ни в жизни, ни в поэзии. Банальности и «избитые выражения» «чужого» голоса слива­ются воедино с очевиднейшим поэтическим штампом, принадлежащим субъекту речи:

Уж давно глаза мои остыли
На любви, на картах и вине.

Впрочем, символическое триединство «лю­бовь, карты, вино», означающее нравственное падение человека, в качестве идиомы с пейора­тивной коннотацией устойчиво присутствует и за пределами литературы. Честно признаться, не велик соблазн видеть в есенинской строке реми­нисценцию, например, из «Дон Жуана» Байрона или «Флейты-позвоночника» В. Маяковского.

Любовь, разврат, вино et cetera
Вредят здоровью; жажда громкой славы
Вредит душе; азартная игра
Вредит карману. Лучшие забавы,
Как видно, не доводят до добра,
Но жажда денег исправляет нравы;
Скупой, копящий золото, давно
Забыл разврат, и карты, и вино [12, с. 128].

А я вместо этого до утра раннего
в ужасе, что тебя любить увели,
метался и крики в строчки выгранивал,
уже наполовину сумасшедший ювелир.
В карты б играть!
В вино
выполоскать горло сердцу изоханному.

Не надо тебя!
Не хочу!
Все равно
я знаю,
я скоро сдохну [13, с. 201].

Тем паче, и у Байрона, и у Маяковского иди­ома «любовь, карты, вино» обрела новые смыс­лы, оказавшись развернутой в разных эмоцио­нальных сферах: в «Дон Жуане» 一 иронической, во «Флейте-позвоночнике» 一 трагической. У Есенина же подобного рода художественного переосмысления «избитого выражения» нет. Оно дано в обыденной, внепоэтической плоскости, что, кажется, нарочито подчеркнуто стер­шейся метафорой «глаза остыли». Заметим, что в стихотворениях этого же периода творчества у Есенина прослеживается устойчивая тенден­ция качественно иного изображения душевной пустоты и усталости от жизни, проецируемой на образ глаз: «Были синие глаза, а теперь по­блекли» [2, т. 1, с. 217], «Сердце остыло, выцве­ли очи» [2, т. 4, с. 61].

Если предположить, что в комментируемой фразе содержится квинтэссенция реальной биографии Есенина, то и в этом случае не все схо­дится 一 «карты» здесь явно лишние. В мемуар­ной литературе о Есенине отмечен только один случай (игра «в козла» в детстве, конечно, не в счет), когда поэт садился за карточный стол.

В «Романе без вранья» А. Мариенгофа опи­сывается случай о том, как Есенин в течение одного месяца 1920 года «счастливо играл в карты», но только для того, чтобы собрать нужную сумму для совместной поездки поэтов в Харьков [см.: 14, с. 64]. Такую игру даже при большом желании трудно назвать всепоглоща­ющей человека страстью, на которой в конце концов «остыли глаза». Получается, что дей­ствительно Есенин в своей поздней лирике нисходит на «общие места, которые никак не могут стать на место стихов» [3, с. 314]? Такому предположению, мы считаем, не дает утвер­диться содержание второй строфы есенинской миниатюры.

Чисто внешне словесно-тематический ряд этого стихового фрагмента мало чем отличается от первой: та же «луна», те же «глаза», те же «карты», предполагающие, наверное, и «лю­бовь», и «вино». Однако субъектно-образный строй, речевая пластика и искусный психологи­ческий рисунок последней строфы качественно отличаются от предыдущего. В первую очередь мы отмечаем, что изображенный мир здесь су­ществует на пике своей жизненной активности, причем динамичное состояние природного бы­тия, акцентированное выразительным, ярким олицетворением («луна влезает через раму»), находится в некоем равновесии с активными действиями субъекта речи («Ставил я на пико­вую даму, // А сыграл бубнового туза»). И это на фоне почти абсолютной статики и безжиз­ненности, что характеризуют картину первой строфы. Создается впечатление, что содержание одной части стихотворения во второй 一 пред­стает, словно вывернутое наизнанку. И к по­добного рода «вывертам», как убеждает иссле­дование профессионального психолога Р. Кома­рова, Есенин прибегает в своем творчестве не единожды. Данное явление, по мнению ученого, у позднего Есенина 一 знак «высшей достовер­ности» в художественно-эстетическом выраже­нии сложнейших процессов, происходящих в душе поэта [см.: 15]. Так, казалось бы, незыб­лемая слитность явлений и вещей в окружаю­щем мире у Есенина теряет это качество, чтобы обернуться новым и уже парадоксальным един­ством. Именно в этой перспективе стоит трак­товать произошедшую в тексте метаморфозу с фразеологизмом «тьма хоть выколи глаза» (в стихотворении: «Свет такой, хоть выколи гла­за»). Не менее странное превращение претерпе­вает у Есенина кульминационный фрагмент пушкинской «Пиковой дамы». Если сопоста­вить соответствующие места из произведений, то общим для них можно признать одно: чело­век вверяет свою судьбу карте, которая не вы­игрывает. Правда, если Германн делает ставку на пиковую дамы случайно, обдернувшись, то у есенинского героя эта карта (пиковая дама) 一 осознанный выбор. Вряд ли стоит полагать, что у Есенина сделана своеобразная попытка пере­играть последний раунд карточного противо­стояния Германна с Чекалинским и, следовательно, отождествить себя с пушкинским геро­ем. У Есенина это своя партия, в которой ро­манная ситуация — лишь точка опоры в осмыс­лении собственной судьбы, где поэт стремится выйти за рамки любых книжно-литературных уподоблений. Возможно, и начальное обраще­ние в стихотворении имеет пушкинскую приро­ду. Само слово «сочинитель», частотное в пуш­кинском лексиконе, у Есенина употребляется единожды, только в этом тексте. А в сочетании с эпитетом «бедный» оно ассоциативно рождает в памяти стихотворение «Жил на свете рыцарь бедный…». Его Есенин, по воспоминаниям современников, знал наизусть. Рецепция этого стихотворения художественным сознанием по­эта 一 тема отдельного разговора; сейчас же можно осторожно предположить, что отблески семантического ореола пушкинского героя при­сутствуют и в мире лирического героя Есенина, стоящего у своей последней черты.

Магнетическая сила пушкинского романа, что и вынуждает нас невольно искать в стихотворении глубинные смыслы роковой карты Германна, преодолевается за счет того, что Есе­нин объявляет свою роковую карту. И ее сим­волическое значение лишь опосредованно свя­зано с карточной игрой: бубновый туз 一 это ромбовидный знак на верхней одежде арестанта в дореволюционной России; и в таком значении мы отмечаем его присутствие у Н.А. Некрасова (поэма «Современники») и А.А. Блока (поэма «Двенадцать»).

Дружно тост провозгласим:
«За философа новейшего!»
Вы 一 мальчишки перед ним!
Ничего не будет нового,
Если завтра у него
На спине туза бубнового
Мы увидим... ничего! [16, с. 247].

В зубах 一 цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз! [17, с. 350].

На наш взгляд, заключительная строка есе­нинского стихотворения, афористичная по сво­ей сути, непосредственно корреспондируясь с разговорно-бытовым фразеологизмом «сыграть в ящик» («умереть», «потерять жизнь»), закреп­ляется в его лексико-семантическом поле в качестве авторской фраземы в значении «потерять свободу». И в ней, как мы думаем, отзывается сложнейший комплекс жизненных ассоциаций поэта. Он чувствует себя едва ли не заложником в доме своей жены, внучки Л.Н. Толстого («Бо­рода надоела…»), и вот-вот может стать для него реальностью и самое что ни на есть насто­ящее лишение свободы: против Есенина воз­буждено более двух десятков уголовных дел. Горькая самоирония, явственно проступающая в финале и рождающаяся от соприкосновения с пушкинской темой, лишь усиливает чувство фатальной обреченности есенинского героя: ставка на пиковую даму, что сама по себе явля­ется знаком безысходности героя, завершается проигрышем с еще более трагическими послед­ствиями.

Карточная игра как образно-психологи­ческая проекция поединка поэта с судьбой на уровне мотива структурирует текст лирической миниатюры, контрастно сополагая кажущееся, банальное и подлинное, пропитанное предчув­ствием неотвратимой катастрофы, в духовном мире поэта. Две эти сферы соединены в стихо­творении образом окна, демонстрируя легкую проницаемость между важнейшими категория­ми творческого самоопределения личности 一 между «казаться» и «быть». Едва ли не художе­ственную онтологию данной проблемы Есенин выводит на страницах своей последней поэмы «Черный человек», где мотив расплаты прямо связан с утратой названной границы в бытии героя-поэта, что и спешит ему объявить мистический гость:

В грозы, в бури
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым 一
Самое высшее в мире искусство [2, т. 3, с. 79].

Миниатюра «Сочинитель бедный.», со­зданная незадолго до окончательного заверше­ния Есениным поэмы «Черный человек», по всей видимости, является своеобразным лири­ческим подступом к этой проблеме.

Список литературы

1. Толстая-Есенина С.А. Отдельные записи // С.А. Есенин в воспоминаниях современников: в 2 т. / Вступ. ст., сост. и коммент. А. Козловского. М.: Ху- дож. лит., 1986. Т. 2. С. 258—263.
2. Есенин С.А. Полн. собр. соч.: в 7 т. / Гл. ред. Ю.Л. Прокушев; ИМЛИ им. А.М. Горького РАН. М.: Наука; Голос, 1995—2002. Т.1.1995; Т. 3.1998; Т. 4. 1996; Т. 5. 1997; Т. 6. 1999.
3. Тынянов Ю.Н. История литературы. Критика. СПб.: Азбука-классика, 2001. 512 с.
4. Мекш Э.Б. «Зимние» стихи Сергея Есенина 1925 года (опыт реконструкции несостоявшегося цикла) // Славянские чтения III. Даугавпилс-Резекне: Изд-во Латгальского культурного центра, 2003. С. 183-212.
5. Пушкин А.С. Полн. собр. соч., 1837-1937: в 16 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1959. Т. 8. Кн.1. 1948. 496 с.
6. Пяткин С.Н. Пушкин в художественном созна­нии Есенина: монография. Изд. 2-е., перераб. и дополн. Б.Болдино-Арзамас: АГПИ, 2010. 377 с.
7. Бем А.Л. Исследования. Письма о литературе. М.: Языки славянской культуры, 2001. 448 с.
8. Шубникова-Гусева Н.И. Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Черного человека»: Творческая исто­рия, судьба, контекст и интерпретация. М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2001. 688 с.
9. Пяткин С.Н. Поэтика простого слова в лирике С.А. Есенина 1924-25гг. // Современное есениноведение. 2013. №26. С.13-17.
10. Б.п. <Друзин В. Рец.> «Красная новь», 1925,. №3, 4, 5,6, 1925 // Звезда. Л., 1925. №4. С. 293-295.
11. Друзин В. < Рец.> «Красная новь», № 4 // Красная газ. Веч. вып. 1925, 30 июня, №160. Вырезка - Тетрадь ГЛМ.
12. Байрон Дж. Г. Собр. соч.: в 4 т. М.: Правда. 1981. Т.1. 1981. 608 с.
13. Маяковский В. В. Полн. собр. соч.: в 13 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. М.: Гос. изд-во худож. лит., 1955-1961.Т. 1. 1955. 463 с.
14. Мариенгоф А.Б. Роман без вранья; Циники; Мой век.: Романы. Л.: Худож. лит., 1988. 480 с.
15. Комаров Р. И все-таки «шея-ноги», или зачем Есенин «взял и вывернул»? // Современное есениноведение. 2011. №17. С. 87-97.
16. Некрасов Н.А. Полн. собр. соч. и писем: в 15 т. Л.: Наука, 1981-2000. Т. 4. 1982. 655 с.
17. Блок А.А. Собр. соч.: в 8 т. М.; Л.: Гос. изд-во худож. лит., 1960-1963. Т.3. 1960. 714 с.

References

1. Tolstaya-Esenina S.A. Otdel'nye zapisi // S.A. Esenin v vospominaniyakh sovremennikov: v 2 t. / Vstup. st., sost. i komment. A. Kozlovskogo. M.: Khudozh. lit., 1986. T. 2. S. 258-263.
2. Esenin S.A. Poln. sobr. soch.: v 7 t. / Gl. red. Yu.L. Prokushev; IMLI im. A.M. Gor'kogo RAN. M.: Nauka; Golos, 1995-2002. T. 1. 1995; T. 3. 1998; T. 4. 1996; T. 5. 1997; T. 6. 1999.
3. Tynyanov Yu.N. Istoriya literatury. Kritika. SPb.: Azbuka-klassika, 2001. 512 s.
4. Meksh E.B. «Zimnie» stikhi Sergeya Esenina 1925 goda (opyt rekonstruktsii nesostoyavshegosya tsikla) // Slavyanskie chteniya III. Daugavpils-Rezekne: Izd-vo Latgal'skogo kul'turnogo tsentra, 2003. S. 183-212.
5. Pushkin A.S. Poln. sobr. soch., 1837-1937: v 16 t. M.; L.: Izd-vo AN SSSR, 1937-1959. T. 8. Kn. 1. 1948. 496 s.
6. Pyatkin S.N. Pushkin v khudozhestvennom soz- nanii Esenina: monografiya. Izd. 2-e., pererab. i dopoln. B.Boldino-Arzamas: AGPI, 2010. 377 s.
7. Bem A.L. Issledovaniya. Pis'ma o literature. M.: Yazyki slavyanskoy kul'tury, 2001. 448 s.
8. Shubnikova-Guseva N.I. Poemy Esenina: Ot «Pro- roka» do «Chernogo cheloveka»: Tvorcheskaya istoriya, sud'ba, kontekst i interpretatsiya. M.: IMLI RAN, Nasledie, 2001. 688 s.
9. Pyatkin S.N. Poetika prostogo slova v lirike S.A. Esenina 1924-25gg. // Sovremennoe eseninovedenie. 2013. №26. S.13-17.
10. B.p. <Druzin V. Rets.> «Krasnaya nov'», 1925,. № 3, 4, 5,6, 1925 // Zvezda. L., 1925. №4. S. 293-295.
11. Druzin V. < Rets.> «Krasnaya nov'», № 4 // Krasnaya gaz. Vech. vyp. 1925, 30 iyunya, №160. Vyrezka - Tetrad' GLM.
12. Bayron Dzh. G. Sobr. soch.: v 4 t. M.: Pravda. 1981. T.1. 1981. 608 s.
13. Mayakovskiy V. V. Poln. sobr. soch.: v 13 t. / AN SSSR. In-t mirovoy lit. im. A. M. Gor'kogo. M.: Gos. izd-vo khudozh. lit., 1955-1961.T. 1. 1955. 463 s.
14. Mariengof A.B. Roman bez vran'ya; Tsiniki; Moy vek.: Romany. L.: Khudozh. lit., 1988. 480 s.
15. Komarov R. I vse-taki «sheya-nogi», ili zachem Esenin «vzyal i vyvernul»? // Sovremennoe esen- inovedenie. 2011. №17. S. 87-97.
16. Nekrasov N.A. Poln. sobr. soch. i pisem: v 15 t. L.: Nauka, 1981-2000. T. 4. 1982. 655 s.
17. Blok A.A. Sobr. soch.: v 8 t. M.; L.: Gos. izd-vo khudozh. lit., 1960-1963. T.3. 1960. 714 s.

Поступила в редакцию 15.04.2014