Ещё один облик американского Юга
И. Левидова
«Место остается все тем же. Новым может быть только представление о нем — но этого достаточно». Читая курс литературных лекций в Англии лет двадцать тому назад, Юдора Уэлти, в то время уже известная американская писательница, высказала эту мысль; позже лекции ее были изданы под сугубо академичным заглавием «Место действия в художественном произведении». Впрочем, ничего академичного нет в этих живых и очень личных профессиональных размышлениях и наблюдениях. И хотя творческий опыт писательницы богаче и «своевольней» ее теоретических предпосылок, можно понять ее особый интерес именно к этой проблеме.
«Территория» Юдоры Уэлти — с ней связана фактически вся жизнь 67-летней уроженки города Джексона, административного центра штата Миссисипи,— полусельский, фермерский район в дельте великой реки, которая дала название штату. Как известно, примерно эти же места запечатлены на карте знаменитой фолкнеровской Йокнапатофы. А если говорить о Юге вообще, то «территория» Уэлти окажется в тесном кольце других литературных «владений». Среди них — Северная Каролина Томаса Вулфа, Алабама и Джорджия Эрскина Колдуэлла, Джорджия Флэннери О'Коннор и Карсон Маккаллерс, легко угадываемая во «Всей королевской рати» Луизиана Р. П. Уоррена... Сколько имен — столько и обликов американского Юга, а названы сейчас только имена, уже знакомые русскому читателю, авторы книг, появившихся у нас в переводе. И все же во всей этой разноголосице — ведь перед нами художники самых контрастных индивидуальностей и мироощущений — неумолчно звучит «главная тема симфонии»; тема глубокого, резкого своеобразия американского Юга, особости его исторических судеб, социального и бытового уклада, идейных поисков, психологических конфликтов.
Голос Юдоры Уэлти негромок, замыслы ее не отмечены исторической масштабностью, и движется она к поставленной цели обдуманно, осторожно, мелкими шажками. Но можно ли назвать ее «камерной» писательницей? Вряд ли, ведь рубежи «территории» Уэлти проходят по земле Миссисипи — земле, на которой существуют и работают люди, которую она знает наизусть в тысячах живых и зримых примет, доступных лишь цепкому и любящему взгляду истинного художника.
Мне хочется оспорить некоторые положения интересной вступительной статьи Н. Анастасьева к этому однотомнику. Творчество писательницы в большой мере воспринимается критиком как некий анахронизм, восходящий еще к «плантаторской традиции» с ее романтическими мифами, «кодексом чести южной аристократии», поэзией старинных усадеб... «Линию разрыва с традицией» Н. Анастасьев датирует совсем недавним — 1972 годом, когда появился роман «Дочь оптимиста» и в «замкнутую сферу высоких чувств, благородных побуждений, добрых деяний» проникла наконец-то осознанная писательницей «жестокая реальность».
Стройное, но, мне кажется, не очень обоснованное рассуждение. Конечно, за три с лишним десятилетия литературной работы, итогом которой явились шесть сборников рассказов и четыре романа, Уэлти и набиралась жизненного опыта, и углубляла свой взгляд на окружающее. Но резкая конфликтность ситуации «Дочери оптимиста» сама по себе не является для нее чем-то принципиально новым — просто в прежних ее книгах конфликты эти возникали в иных художественных контекстах. Любопытно в этом смысле обширное повествование «Проигранные сражения» (1970) — очень эмоциональная, «героико-комическая» по стилю сага об огромном фермерском клане Бичемов-Рэнтро. Действие отнесено к кризисным 30-м годам, быт людей скуден и суров, труд тяжел и непрерывен. Но совершенно несокрушима жизнестойкость этого широко разветвленного семейства, которое собралось вместе, чтобы отпраздновать 90-летие Бабушки, воспитавшей в свое время полдюжины рано осиротевших внуков...
Ничто не сближает два последних романа Уэлти, кроме одного факта: и здесь и там в центре повествования — семья, дела фамильные, сконцентрированные вокруг медлительного, торжественного фамильного ритуала. В «Дочери оптимиста» это ритуал похорон, в «Проигранных сражениях» — празднества. Центральное событие образует как бы ствол сюжета, от него расходятся в стороны ветви — эпизоды сегодняшнего дня (в «Проигранных сражениях» почти все они связаны с перипетиями возвращения домой младшего правнука Бабушки, который попал в тюрьму за стычку с богатым лавочником) и уходят вглубь корни — воспоминания. Такая структура вообще характерна для романов Уэлти, но нигде еще «корни» — то есть наплывы прошлого в их живом взаимодействии с настоящим — не занимали так настойчиво ее воображения, как в «Дочери оптимиста».
В этом коротком романе, скорее даже повести, рассказывается о болезни, смерти и похоронах уважаемого старого судьи Клинтона Мак-Келвы из Маунт-Салюса, городка в штате Миссисипи, где прошла вся его жизнь. Дочь судьи от первого брака (овдовев, он за полтора года до смерти женился на сорокалетней машинистке Фэй Чизом), художница Лоурел приехала из Чикаго в Новый Орлеан, где отец лег в клинику, а потом вместе с Фэй отвезла его тело в Маунт-Салюс. Накануне отъезда из родительского дома, который достался ее ровеснице — мачехе. Лоурел перебирает бумаги отца и матери, полузабытые семейные реликвии и вспоминает детство, юность, прошедшие под этой крышей, маленькую и дружную семью, несхожие, необычные характеры родителей, сложность их отношений. Эта память — реальная, живая — душевный оплот и защита от одиночества. Но память и опасна, взрывчата. В ней — горькая осознанность собственных «проигранных битв», понимание беспомощности отцовского мягкого благородства, его малодушного «оптимизма», который по сути был проявлением страха перед жизнью. Мне кажется, именно этот мотив тонкого и хрупкого равновесия между прошлым и настоящим, своего рода переоценки ценностей наиболее важен здесь для Юдоры Уэлти. Тем более, что многое в атмосфере семейной усадьбы Мак-Келвы и, вероятно, в образе матери Лоурел связано с личными воспоминаниями писательницы. Иной, более внешний характер носит другая линия повествования — все, что относится к Фэй и ее семейству, столь чужеродному среди исконной «элиты» Маунт-Салюса.
Вызванные из своего Мадрида (в Техасе) донельзя вульгарные Чизомы, с детьми и старым дедом, бодро нагрянули на похороны никогда их не видавшего судьи. Контраст получается вопиющий, кричащий — с оттенком комического гротеска. Суть конфликта здесь все же не в социальной розни. Чизомы — такие же малоимущие фермеры, как столь любезные Уэлти Бичэмы и Рэнтро из «Проигранных сражении», и пока нет оснований считать их «своего рода нуворишами», как сказано в предисловии. Суть, скорее, — как отмечено там же — в «различных способах бытия». Чизомы — воплощение воинствующей бездуховности; нет в них ни чувства своего достоинства (хотя самодовольства — в избытке), ни уважения к достоинству другого. Вот почему драмы их оборачиваются фарсом, а напористость внушает серьезные опасения. И сама Фэй — почти неправдоподобно пошлая, злобная мещаночка, как будто бы остающаяся хозяйкой положения (во всяком случае, хозяйкой усадьбы), не только противна, но и жалка своей внутренней ущербностью.
По желанию Фэй, судью похоронили не на фамильном участке, а на новом кладбище, которое тянется вдоль оживленной автострады — на голом кладбище с нейлоновым газоном и пластмассовыми цветами. В этом прозрачном символе предстает в «Дочери оптимиста» все, чего не может принять Лоурел — и Юдора Уэлти — в «новом времени». Ностальгия, которой пронизана эта повесть, относится не к «добрым старым временам» гармонии и безмятежности — таких времен не было,— а к утрачиваемой человечности и духовности, которая не может быть утрачена безнадежно.
Повесть написана приглушенно, скромно, но совсем не просто, контрастные речевые краски и стили могут соседствовать на одной странице: размышляющая, сдержанно эмоциональная интонация Лоурел и автора, истерическая речь Фэй, уснащенная перлами расхожей «житейской мудрости»; на разный манер характерные реплики разных персонажей. Переводчики Р. Я. Райт-Ковалева и М. Ковалева чутко услышали и выразительно донесли эту продуманную разноголосицу.
Надо сказать, что вообще этому компактному, но представительному однотомнику повезло: большая группа, работавшая над созданием русского текста повести и девяти рассказов, стала творческим ансамблем; в книге чувствуются индивидуальности переводчиков, но прежде всего — индивидуальные особенности писателя и отдельных рассказов. А рассказы эти, написанные на протяжении многих лет, очень разнообразие по темам, разнообразны и по стилевой краске, настроенности, атмосфере.
Пожалуй, характернее всего, то есть ближе к «истинной» Уэлти, такие рассказы, как «По весне», «Широкая сеть» и юмореска «Почему я живу на почте». В первых двух тоже много юмора, но очень светлого, поэтического; их объединяет присущий им красочный, чуть эксцентричный «местный колорит», который никогда не выглядит искусственным или этнографичным, потому что написаны они на широком дыхании, с чувством неотторжимой причастности к жизни своего края.
В других рассказах можно уловить отзвуки различных влияний: в «Родственниках» ощутима связь с повестями К. Э. Портер (здесь, кстати, с неожиданной для Уэлти резкостью контуров изображена во всех смыслах обветшалая фамильная усадьба южного джентльмена»); в «Смерти коммивояжера», «Ключе», «Ливви» — с новеллистикой Ш. Андерсена; «Остолбенелый человек» — сатирический этюд, который мог бы принадлежать и Д. Паркер...
Но в сочетании с романом «Дочь оптимиста» рассказы эти воспринимаются как фрагмент обширного повествовательного полотна; возникает еще один облик американского Юга, в чем-то знакомый, а в чем-то новый и неожиданный.
Л-ра: Иностранная литература. – 1976. – № 8. – С. 265-267.
Критика
