М. А. Булгаков и русская философия

Южанинова Е.Р.
Оренбургский государственный университет

В статье исследуется генетическая связь философского мировоззрения М.А. Булгакова с философскими идеями ведущих представителей «серебряного века» русской культуры и фило­софии, творчество которых проникнуто экзистенциалистской ориентацией.

Михаил Афанасьевич Булгаков (1891­1940), при всей его самобытности как писа­теля и мыслителя, во многом вышел из рус­ской культуры конца XIX - начала ХХ века, той эпохи, которую часто характеризуют как «серебряный век» или «русский ренессанс». Это было время пробуждения в России са­мостоятельной философской мысли. Доста­точно только одного перечисления имен всех тех, кто в полной мере определял этот взлет духа: братья Сергей и Евгений Трубецкие, Николай Лосский, Павел Флоренский, Вла­димир Эрн, Николай Бердяев, Лев Шестов, Семен Франк, Павел Струве, Павел Новго­родцев, Дмитрий Мережковский и многие другие. У истоков этого духовного подъема стояли Ф.М. Достоевский и Владимир Со­ловьев. Это было время необычайного по­иска, взаимного влияния литературы и фи­лософии. Приобретая социальную окраску, духовное обновление коснулось самих усто­ев государственности. Русская мысль не сто­яла на месте, она развивалась. Результатом явилось формирование самостоятельной и оригинальной русской философской школы, базирующейся на философии всеединства и близкой к исканиям экзистенциалистов. В рамках этой статьи невозможно в полной мере осветить все аспекты влияния творче­ства русских философов на мировоззрение и творчество М.А. Булгакова. Поэтому мы рассмотрим здесь лишь три имени: С.Н. Бул­гакова, П.А. Флоренского и Л. Шестова.

Однофамилец писателя Сергей Никола­евич Булгаков (1871-1944) - философ, эконо­мист, публицист, богослов и общественный деятель - был знаком с отцом писателя А.И. Булгаковым. Была даже семейная легенда о родстве семьи писателя с философом Булгаковым, ибо родом они были все из Орловс­кой губернии. Сергей Булгаков прошел путь от увлечения марксистской политической экономией до глубоко верующего человека, принявшего священство. Свой путь он оха­рактеризовал заглавием собственной книги: «От марксизма к идеализму» (1903). По мыс­ли Сергея Булгакова, высказанной в «Свете Невечернем», бытие каждой человеческой личности обретает смысл лишь в находящем­ся вовне Божественном Абсолюте. «Отдель­ный человеческий индивид есть не только самозамкнутый микрокосмос, но и часть це­лого, именно он входит в состав мистичес­кого человеческого организма. Существует мистическая органичность человечества, за­ложенная уже в Адаме первом. Каждая че­ловеческая личность, имея для-себя-бытие, является своим органическим центром; но она же и не имеет самостоятельного бытия, свой центр находя вне себя, в целом» [1], - пишет философ. У Михаила Булгакова в «Ма­стере и Маргарите» таким Божественным Абсолютом становится Иешуа Га-Ноцри со своей этической проповедью Абсолютного Добра. Его максима «Злых людей нет на све­те» приводит в изумление римского прокура­тора, искушенного в жизни и сведущего в зна­ниях. Именно Иешуа становится аксиологи­ческим центром романа, и вне его утрачива­ют смысл своей жизни и ожесточенный жиз­нью Понтий Пилат, и гениальный Мастер.

В «современных диалогах» «На пиру богов» (1918), построенных по образцу «Трех разговоров» (1900) В.С. Соловьева, Сергей Булгаков рассуждал о судьбах России в ус­ловиях, когда предсказанное в соловьевской «краткой повести об Антихристе» прише­ствие Антихриста в лице большевиков уже произошло. Владимир Соловьев лишь пред­рекал беды, а тут - «...при похоронах Рос­сии присутствуем». Михаил Булгаков в то время мог бы подписаться под этими слова­ми. Удивительно современно для русских людей, переживших распад СССР, сегодня звучат следующие слова Сергея Булгакова: «... Все инородцы имеют национальное само­сознание. Они самоопределяются, добывают себе автономии, нередко выдумывают себя во имя самостийности, только за себя всегда крепко стоят. А у нас нет ничего: ни роди­ны, ни патриотизма, ни чувства самосохра­нения даже. Выходит, что Россия сразу куда- то ушла, скрылась в четвертое измерение и остались одни провинциальные народности, а русский народ представляет лишь питатель­ную массу для разных паразитов» [2; 590].

С.Н. Булгаков писал о какой-то невиди­мой руке, «которой нужно связать Россию», об ощущении, что «осуществляется какой-то мистический заговор, бдит своего рода чер­ное провидение». Философ использует таин­ственный образ Леонида Андреева «Некто в сером» из пьесы «Жизнь человека» (1907): «Некто в сером», кто похитрее Вильгельма, теперь воюет с Россией и ищет ее связать и парализовать»[2; 603]. У М.А. Булгакова в «Белой гвардии» «некто в сером» материа­лизуется в военного вождя сторонников не­зависимой Украины С.В. Петлюру, отмечен­ного «числом зверя» - 666, и в военного вож­дя большевиков Лейбу Бронштейна-Троцко­го, уподобленного Аполлиону, «ангелу без­дны», ангелу-губителю Апокалипсиса.

Наверное, Михаил Булгаков читал «со­временные диалоги» Сергея Булгакова. Ин­тересно, что в своих «Похождениях Чичико­ва» он поместил героя Гоголя в нэпмановс­кую Россию. У С.Н. Булгакова есть слова о том, что «революционные Чичиковы хлопо­чут, чтобы сбывать мертвые души, да под шумок и Елизавету Воробья за мужчину спу­стить» [2; 617]. А в «Белой гвардии» Мышлаевский, осмысливая творящийся в России ужас, иронически говорит о «мужичках-бо­гоносцах достоевских». Это заставляет вспомнить не только роман «Бесы», но и сле­дующие места из труда Сергея Булгакова «На пиру богов»: «Недавно еще мечтатель­но поклонялись народу-богоносцу, освобо­дителю. А когда народ перестал бояться ба­рина, да тряхнул вовсю, вспомнил свои пу­гачевские были - ведь память народная не так коротка, как барская, - тут и началось разочарование. Нам до сих пор еще при­ходится продираться сквозь туман, напущен­ный Достоевским, это он богоносца-то сочи­нил. А теперь вдруг оказывается, что для это­го народа ничего нет святого, кроме брюха. Да он и прав по-своему, голод - не тетка. Ведь и мы, когда нас на четверки хлеба посадили, стали куда менее возвышенны» [2; 582].

Мышлаевский у Михаила Булгакова ру­гает «мужичков-богоносцев», воюющих на стороне Петлюры, но при грозном окрике тут же вновь готовых броситься в ноги «ва­шему благородию». И Сергей Булгаков при­ходит к печальным выводам относительно народа и его нравственности: «... Пусть бы народ наш оказался теперь богоборцем, мя­тежником против святынь, это было бы лишь отрицательным самосвидетельством его ре­лигиозного духа. Но ведь чаще-то всего он себя ведет просто, как хам и скот, которому вовсе нет дела до веры. Как будто и бесов-то в нем никаких нет, нечего с ним делать им. От бесноватости можно исцелиться, но не от скотства» [2; 576].

Мыслительный вектор этих двух русских интеллектуалов-однофамильцев во многом совпадал. Новую Россию они категоричес­ки не принимали. С.Н. Булгаков выразился в своем труде «На пиру богов», что «това­рищи» кажутся мне иногда существами, вов­се лишенными духа и обладающими только низшими душевными способностями, осо­бой разновидностью дарвиновских обезьян - homo socialisticus». Эти резкие слова, разу­меется, перекликаются с магистральной иде­ей великой повести «Собачье сердце». Нож хирурга Преображенского создал гибрид пролетария Клима Чугункина и «милейше­го пса» Шарика. В итоге возник Полиграф Полиграфович Шариков, прекрасно вписы­вающийся в сумбурную реальность советс­кой России как собирательный образ «ново­го человека».

Интересно и многогранно влияние на мировоззрение М.А. Булгакова и фигуры «русского Леонардо» - Павла Александро­вича Флоренского (1882-1937), погибшего в большевистских застенках. Философское творчество этого талантливого человека было чрезвычайно близко и родственно ху­дожественной литературе. Михаил Булгаков живо интересовался творчеством Флоренс­кого и его философским делом. В архиве писателя сохранилась книга Флоренского «Мнимости в геометрии» с многочисленны­ми пометками. Влияние идей Флоренского ощутимо в романе «Мастер и Маргарита». Не исключено, что еще в ранней редакции романа Флоренский послужил одним из про­тотипов ученого-гуманитария Феси, профес­сора историко-филологического факультета и в определенной степени предшественника Мастера последующих редакций. Феся у Булгакова был почитателем Возрождения, тогда как Флоренский был глубоко вражде­бен ренессансной культуре. Но оба - и герой, и прототип - романтики, сильно обособлен­ные от современной им жизни, которую при­несла с собой новая власть.

Некоторые черты Флоренского, возмож­но, отразились и в позднейшем образе Мас­тера. Философ, как он сам писал в авторе­ферате биографии для Энциклопедического словаря Гранат (1927), после 1917 года, «со­стоя сотрудником Музейного отдела... раз­рабатывал методику эстетического анализа и описания предметов древнего искусства, для чего привлек данные технологии и гео­метрии» [3] и был хранителем Ризницы Сер­гиевского музея. Булгаковский Мастер до того, как выиграл по лотерейному билету 100 тысяч рублей и принялся за написание свое­го романа, работал историком в музее.

Флоренский определял свое мировоззре­ние «соответствующим по складу стилю XIV-XV вв. русского средневековья» [3], но подчеркивал, что «предвидит и желает дру­гие построения, соответствующие более глу­бокому возврату к средневековью». Масте­ра в последнем полете Воланд уподобляет писателю-романтику и философу XVIII века. Вдохновение же главный герой последнего булгаковского романа черпает в еще более отдаленной эпохе Иешуа Га-Ноцри и Пон­тия Пилата.

Рассматривая архитектонику «Мастера и Маргариты», исследователи называют три основных мира романа: древний ершалаимский, вечный потусторонний и современный московский. Эти три мира можно поставить в контекст учения Флоренского о троичнос­ти как первооснове бытия, развиваемого в «Столпе и утверждении Истины». Философ говорил о числе «три» как имманентном Истине, как внутренне неотделимом от нее. Флоренский связывал троичность с Боже­ственной Троицей и указывал, что ее невоз­можно вывести «логически, ибо Бог - выше логики». По мнению Флоренского, «число три являет себя всюду, как какая-то основ­ная категория жизни и мышления».

Флоренский в «Столпе и утверждении Истины» провозглашал: «Личность, сотво­ренная Богом, - значит, святая и безуслов­но-ценная своею внутренней сердцевиной - личность имеет свободную творческую волю, раскрывающуюся как система дей­ствий, т. е. как эмпирический характер. Лич­ность в этом смысле слова есть характер. Но тварь Божия - личность, и она должна быть спасена; злой же характер есть именно то, что мешает личности быть спасенной. Психоло­гически это значит, что злая воля человека, выявляющая себя в похотях и в гордыне ха­рактера, отделяется от самого человека, по­лучая самостоятельное, безсубстанциональное в бытии положение и, вместе с тем, явля­ясь «для другого»... абсолютным ничто» [4].

Булгаковский Мастер свою свободную творческую волю реализует в выстраданном им романе о Понтии Пилате. И для спасе­ния творца гениального произведения Во­ланд вынужден разделить личность и харак­тер: сначала отравить Мастера и Маргари­ту с тем, чтобы, отделив их бессмертные, субстанциональные сущности, поместить эти сущности в последний приют. Да и чле­ны свиты сатаны суть как бы материализо­вавшиеся злые воли людей, и неслучайно они провоцируют современных персонажей романа на выявление дурных черт характе­ра, мешающих освобождению и спасению личности.

В автореферате для словаря Гранат Фло­ренский основным законом мира называл «второй принцип термодинамики - закон энтропии, взятый расширительно, как закон Хаоса во всех областях мироздания. Миру противостоит Логос - начало эктропии. Культура есть сознательная борьба с миро­вым уравниванием: культура состоит в изо­ляции, как задержке уравнительного процес­са вселенной, и в повышении разности по­тенциалов во всех областях, как условии жизни, в противоположность равенству - смерти» [3; 114]. Как известно, энтропия - это процесс, ведущий к хаотизации и деграда­ции, а эктропия - процесс, противополож­ный энтропии и направленный к упорядоче­нию и усложнению строения чего-либо. По убеждению Флоренского, «ренессансовая культура Европы… закончила свое суще­ствование к началу XX века, и с первых же годов нового столетия можно наблюдать по всем линиям культуры первые ростки куль­туры иного типа» [3; 114]. Вдумаемся в мысль русского Леонардо: культура как антипод смерти. Трудно найти более выразительную и емкую формулировку.

Во время создания романа о Понтии Пи­лате Мастер в «закатном романе» сознатель­но изолируется от мира, где господствует при­митивное уравнивание личностей. Булгаков творил уже после культурной катастрофы 1917 года в России, во многом сознававшей­ся Флоренским как конец европейской куль­туры нового времени, ведущей начало от эпо­хи Возрождения. Но Мастер принадлежит именно к этой, вымирающей, по мнению Фло­ренского, культуре, в традициях которой он творит историю Пилата и Иешуа, преодоле­вая тем самым обозначенный революцией разрыв культурной традиции.

Здесь Булгаков по своим взглядам про­тивоположен Флоренскому. Философ пола­гал, что на смену ренессансной культуре при­дет тип культуры, ориентированный на пра­вославное Средневековье. Автор «Мастера и Маргариты» создал вариант евангельской легенды, абсолютно не типичный для право­славия - своего рода «Евангелие от Сатаны». Писатель заставил главного героя, Мастера, в последнем полете превратиться в западно­европейского романтика и философа XVIII века, а не в православного монаха XV века, столь близкого по типу мировосприятия Фло­ренского. Вместе с тем, Мастер своим рома­ном как бы противостоит «мировому урав­ниванию». Он упорядочивает мир Логосом, выполняя ту же функцию, какую приписывал культуре и сам Флоренский.

Любопытно, что в экземпляре «Мнимо­стей в геометрии», сохранившемся в булга­ковском архиве, подчеркнуты слова Флорен­ского, будто специальный принцип относи­тельности утверждает, что «никаким физи­ческим опытом убедиться в предполагаемом движении Земли невозможно. Иначе говоря, Эйнштейн объявляет систему Коперника чистой метафизикой, в самом порицатель­ном смысле слова» [5; 35]. Заинтересовало писателя и положение Флоренского о том, что «Земля покоится в пространстве - тако­во прямое следствие опыта Майкельсона. Косвенное следствие - это надстройка, имен­но утверждение, что понятие о движении - прямолинейном и равномерном - лишено какого-либо уловимого смысла. А раз так, то из-за чего же было ломать перья и гореть энтузиазмом якобы постигнутого устройства вселенной?» [5; 48]. Впрочем, схожие мысли высказывали многие в первые десятилетия ХХ века. Достаточно вспомнить хотя бы еще одного мученика русской культуры - Дани­ила Андреева и его знаменитый труд «Роза мира».

Близкой Булгакову оказалась и следую­щая мысль философа-математика: «… в Пто­лемеевой системе мира, с ее хрустальным небом, «твердью небесною», все явления дол­жны происходить так же, как и в системе Коперника, но с преимуществом здравого смысла и верности земле, земному, подлин­но достоверному опыту, с соответствием философскому разуму и, наконец, с удовлет­ворением геометрии» [5; 48]. М. А. Булгаков выделил в работе Флоренского и то место, где определялся радиус «земного бытия» - примерно в 4 миллиарда километров - «об­ласть земных движений и земных явлений, тогда как на этом предельном расстоянии и за ним начинается мир качественно новый, область небесных движений и небесных яв­лений, - попросту Небо».

Булгаков особо отметил мысль филосо­фа о том, что «мир земного - достаточно уютен». Его заинтересовало, что, по Флорен­скому, «граница мира приходится как раз там, где ее и признавали с глубочайшей древ­ности», т. е. за орбитой Урана, считавшего­ся в то время последней планетой Солнеч­ной системы, ибо к моменту публикации «Мнимостей в геометрии» планета Плутон еще не была открыта. При этом «на границе Земли и Неба длина всякого тела делается равной нулю, масса бесконечна, а время его, со стороны наблюдаемое - бесконечным. Иначе говоря, тело утрачивает свою протя­женность, переходит в вечность и приобре­тает абсолютную устойчивость. Разве это не есть пересказ в физических терминах - при­знаков идей, по Платону - бестельных, не­протяженных, неизменяемых, вечных сущностей? Разве это не аристотелевские чистые формы? Или, наконец, разве это не воинство небесное, - созерцаемое с Земли как звезды, но земным свойствам чуждое?» [5; 48].

Булгаков выделил и одно из наиболее принципиальных утверждений Флоренско­го, что «за границею предельных скоростей простирается царство целей. При этом дли­на и масса тел делаются мнимыми» [5; 52]. Именно границу предельных скоростей ав­тор «Мнимостей в геометрии» считал пре­делом земного бытия. Можно сказать, что Флоренский дал геометрическое истолкова­ние перехода из времени в вечность - пере­хода, занимавшего И. Канта в трактате «Ко­нец всего сущего» (1794). Именно это истол­кование обратило на себя внимание Булга­кова в «Мнимостях в геометрии». Финал «Мастера и Маргариты» можно понимать как демонстрацию равноправия двух систем устройства Вселенной: геоцентрической древнегреческого астронома Клавдия Пто­лемея (около 90 - около 160) и гелиоцентри­ческой польского астронома Николая Ко­перника (1473-1543).

В сцене последнего полета главные ге­рои романа вместе с Воландом и его свитой покидают «туманы земли, ее болотца и реки». Мастер и Маргарита отдаются «с лег­ким сердцем в руки смерти», ища успокое­ния. Маргарита видит, «как меняется облик всех летящих к своей цели» - ее возлюблен­ный превращается в философа XVIII века, подобного Канту, Бегемот - в мальчика-пажа, Коровьев-Фагот - в мрачного фиоле­тового рыцаря, Азазелло - в демона пусты­ни, а Воланд «летел тоже в своем настоящем обличье. Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что, возможно, что это лунные цепочки и самый конь - только глыба мрака, и грива этого коня - туча, а шпоры всадника - белые пят­на звезд» [6; 5; 525]. На пути в царство целей Сатана у Булгакова превращается в гигант­ского всадника, размерами сопоставимого со всей Вселенной. И та местность, где летящие видят сидящего в кресле наказанного бес­смертием Понтия Пилата, уже не является земной по своей сути, ибо перед этим «пе­чальные леса утонули в земном мраке и ув­лекли за собою и тусклые лезвия рек». Во­ланд со спутниками скрывается в одном из горных провалов, «в которые не проникал свет луны».

Исследователи отмечают, что Флоренс­кий фактически предсказал открытие «чер­ных дыр» - звезд, в результате гравитацион­ного коллапса превратившихся в космичес­кие тела, где радиус стремится к нулю, а плотность - к бесконечности, откуда невоз­можно никакое излучение и куда силой сверхмощного притяжения безвозвратно за­тягивается материя. Черный провал, где ис­чезает дьявол со своей свитой, может рас­сматриваться как аналог такой «черной дыры». Разумеется, во времена Флоренско­го и Булгакова самого этого термина еще и в помине не было. Хотя сам последний при­ют Мастера и Маргариты уютен, как мир земного, но он явно принадлежит вечности. Приют этот находится на границе Неба и Земли, в той плоскости, где соприкасаются действительное и мнимое пространство.

В своем философском творчестве Фло­ренский не мог преодолеть многих ограни­чений, накладываемых на философию сами­ми особенностями мышления, такими как троичность. Оказывало на него влияние и фундаментальное стремление рассматривать все явления как имеющие начало и конец. А Булгаков в «Мастере и Маргарите» сумел отразить идею не только бесконечности, но и безначальности. В бесконечное простран­ство уходят Иешуа, Мастер, Маргарита, Воланд и подвластные ему демоны. В то же время два таких важнейших героя, как Мас­тер и Га-Ноцри, да и сам Воланд, входят в роман фактически без биографии. Этим они существенно отличаются от Понтия Пила­та, чье жизнеописание, пусть в зашифрован­ном виде, в романе присутствует. У читате­лей остается впечатление, что не помнящий своих родителей бродяга из Галилеи и про­куратор Иудеи существовали и будут суще­ствовать всегда. В этом отношении они как бы уподоблены Богу, чье бытие представляется вечным.

Как и бытие Божие, логично было бы представить Вселенную не только бесконеч­ной, но и безначальной, что, тем не менее, восстает против коренных особенностей че­ловеческого мышления и не находит поддер­жки в системах философии, признающих первичным сознание. Несмотря на это, без­начально-бесконечная интерпретация миро­вого пространства присутствует в финале «закатного» булгаковского романа.

На творчество Михаила Булгакова ощу­тимо влияние и Льва Шестова (Иегуда Лейб Шварцман, 1866-1938). Исследователи отме­чают, что в творчестве Шестова, сфокусированном на проблеме трагизма человеческо­го существования, обусловленного неизбеж­ностью смерти, страданиями, произволом случая, предвосхищены и развиты основные идеи экзистенциализма. В своем творчестве Шестов продолжал традиции русской софиологии и пытался отвергнуть этический ра­ционализм европейской философской традиции, заменить ее мистической этикой Боже­ственного Откровения, утвердить примат судьбы над разумом. Шестов очень убеди­тельно и логично доказывает ограниченность человеческого разума, неспособного объяс­нить мир чувств. Сам Михаил Булгаков, в отличие от Шестова, чистым мистиком не был. Но, судя по тому, какая судьба постигла в «Мастере и Маргарите» «голого» рациона­листа Михаила Александровича Берлиоза, ему была близка сама мысль Шестова об ог­раниченности возможностей человеческого познания и предвидения.

Наибольшие параллели в творчестве М.А. Булгакова с литературным и философ­ским творчеством Шестова обнаруживают­ся в произведении «Власть ключей» (Potestas Clavium), вышедшем полностью в Берлине в 1923 году. Но еще в 1917 году фрагмент этой работы был опубликован в ежегоднике «Мысль и слово». Свою книгу Шестов стро­ит на противопоставлении судьбы и разума. Он стремится доказать невозможность охва­та живого многообразия жизни одним толь­ко рациональным мышлением. Основную часть своего труда он начинает с высказы­вания древнегреческого историка Геродота о том, что «и Богу невозможно избежать предопределения судьбы», подчеркивая раз­личия фигурирующей здесь «мойре» - «судь­бы» и «логоса» - «разума», тогда как в по­зднейшей философской традиции, по мне­нию Шестова, «мойре» постепенно стала превращаться в «логос».

В редакции «Мастера и Маргариты», создававшейся в 1929-1930 гг., именно этой фразой Воланд провожал Берлиоза, которо­му через несколько мгновений суждено было погибнуть под колесами трамвая. «Князь тьмы» предупреждал самоуверенного лите­ратора: «Даже богам не возможно милого им человека избавить!..» (ясно подразумевалось - от судьбы, от смерти). Упоминал Воланд и то, что «дочь ночи Мойра (древнегреческая богиня судьбы) допряла свою нить», наме­кая на скорую гибель председателя МАССОЛИТа. На примере Берлиоза Сатана демон­стрировал бессилие разума перед судьбой, и в этом Булгаков следовал Шестову.

Шестов пишет о высшем, сверхъесте­ственном свете Божественного Откровения. Свет этот доступен лишь для принявших это Откровение. Этот свет, ниспадающий с Бо­жьих высот, нужно отличать от низшего, ес­тественного света, света разума, выше кото­рого не поднимутся те, кто все надежды воз­лагают только на рациональное познание действительности. В лучах этого низшего лунного света и являются во сне ставшие бес­смертными Маргарита и Мастер скорбному разумом Ивану Поныреву.

Высшего, сверхъестественного света в финале удостоился только прощенный Пон­тий Пилат. Он встретился, наконец, с Иешуа на серебристой лунной дорожке. Для него главное было облегчить свою совесть. Прокуратор Иудеи хотел бы поверить, что Иешуа остался жив и «казни не было». Эту фразу постоянно повторяет Понтий Пилат, пытаясь сделать бывшее не бывшим. Здесь он полностью повторяет мысль Шестова, который во «Власти ключей» и других сво­их работах развивал тезис средневекового итальянского философа и богослова карди­нала Петра Дамиани (1007-1072). По словам Шестова, Дамиани «утверждал, что для Бога возможно даже бывшее сделать никогда не бывшим», и, как полагал автор «Власти ключей», «вовсе не мешает вставить такую пал­ку в колеса быстро мчащейся колеснице философии».

Как и Шестов, Понтий Пилат у Булга­кова искренне верит в силу Бога сделать так, чтобы случившейся по вине прокуратора казни не было. За это он в конце концов на­граждается светом Божественного Открове­ния. Однако автор «Мастера и Маргариты» в финале романа специально подчеркивает, что Пилат и Иешуа - лишь персонажи ро­мана. Воланд демонстрирует Мастеру при­думанного им самим героя - Понтия Пила­та - и предлагает кончить роман одной фра­зой. Мастер отпускает прокуратора навстре­чу Иешуа, с которым Пилат мечтает закон­чить беседу. Это может быть понято как па­родия по отношению к философии Шесто­ва. Некоторые исследователи, отмечающие это, делают скоропалительный вывод, что сам Булгаков «явно не верил во всемогущую силу Божественного Откровения».

С помощью идей Шестова можно понять и проповедь добра, с которой в романе выс­тупает Иешуа. Во «Власти ключей» расска­зывается о Мелите и Сократе. На ложный обвинительный приговор, которого добил­ся первый, второй ответил только тем, что назвал своего противника «злым». Шестов отвергает здесь широко распространенную в философской традиции мысль о моральной победе Сократа: «В случае Сократа победи­ла история, а не добро: добро только слу­чайно восторжествовало. А Платону и его читателям кажется уже, что добро всегда по своей природе должно побеждать. Нет, «по природе» дано побеждать чему угодно - гру­бой силе, таланту, уму, знанию, только не добру...» [7]

Философские воззрения самого Булга­кова на человеческую историю были песси­мистичны. Не отличались особым оптимиз­мом и его воззрения на природу человека в целом. Ведь красивая проповедь добра, с ко­торой пришел Иешуа, его теория о том, что «злых людей нет на свете», все попытки раз­будить в людях их изначально добрую при­роду не приносят никакого успеха. Понтий Пилат, заинтересовавшийся воззрениями бродячего проповедника, все равно отправляет Га-Ноцри на мучительную смерть. Для того, чтобы исправить свою малодушную ошибку, он не находит ничего лучше, как совершить еще одно преступление и орга­низовать убийство «доброго человека» - предателя Иуды. То есть, согласно пропо­веди Иешуа, свершить зло, а не добро. Убить Иуду собирается и Левий Матвей, также испытавший воздействие Иешуа. Писатель Михаил Булгаков, как и философ Лейба Шестов, идею «заражения добром» отрицает.

Один афоризм Шестова, сформулиро­ванный им в четвертой части книги «Афины и Иерусалим», в определенной мере мог по­влиять на описание событий в «Мастере и Маргарите». Этот афоризм был опублико­ван в 1930 г. в Париже в первой книге сбор­ника «Числа» и в №43 журнала «Современ­ные записки». Он имеет порядковый номер XVII и название «Смысл истории». Шестов говорит: «От копеечной свечи Москва сго­рела, а Распутин и Ленин - тоже копеечные свечи - сожгли всю Россию».

По сохранившимся фрагментам булга­ковского романа редакции 1929 года нельзя сказать, предусматривался ли в финале по­жар Дома Грибоедова (или «Шалаша Гри­боедова», как именовался тогда писательс­кий ресторан). Зато в одном из вариантов второй редакции, названном «Копыто инже­нера» и написанном в 1931 или в начале 1932 г., Иван Понырев-Бездомный называвший­ся тогда то Покинутым, то Безродным, ока­зался после дебоша в ресторане в психиат­рической лечебнице и, получив успокаива­ющий укол, «пророчески громко сказал:

- Ну, пусть погибнет красная столица, я в лето от Рождества Христова 1943-е все сде­лал, чтобы спасти ее! Но... но победил ты меня, сын гибели, и заточил меня, спасите­ля... - Он поднялся и вытянул руки, и глаза его стали мутны и неземной красоты.

- И увижу ее в огне пожаров, - продол­жал Иван, - в дыму увижу безумных, бегу­щих по Бульварному кольцу...» [6; 4; 101-102]

Большие пожары в Москве в ранних ре­дакциях «Мастера и Маргариты», возмож­но, иллюстрировали сравнение революций со вселенским пожаром, сделанное Шесто­вым. Г.Е. Распутин (Новых) (1872-1916), по мнению философа, во многом спровоциро­вал Февральскую революцию, а В.И. Ленин организовал Октябрьскую. У Булгакова Москву поджигают подручные Воланда, который одним из своих прототипов, по мнению некоторых ретивых филологов, имеет - ни больше ни меньше - самого В.И. Ленина.

Рассмотренные выше воззрения русских философов позволяют причислить их к мощ­ному течению русской софиологии. Многие идеи этих философов были близки по своим базисным интуициям и Михаилу Булгакову. Близки эти идеи и по сей день тем, кто искрен­не озабочен судьбой нашей несчастной Роди­ны, истерзанной разнообразными предатель­скими реформами. Поэтому мышление совре­менных интеллектуалов должно актуализиро­вать прошлое - в том числе и творения таких гениев русской литературы, как М.А. Булга­ков, - на более убедительном уровне. Русская идея - это оригинальная составляющая общечеловеческой христианской идеи, изложенная в терминах современной диалектики. В ней сформулированы не средства, а именно цель. И цель - великая. А это уже много значит.

Список использованной литературы:

1. Булгаков С.Н. Свет невечерний. М., 1994. С. 249.
2. Булгаков С.Н. Сочинения. М., 1993. Т. 2.
3. Вопросы философии. 1988. №9. С. 113.
4. Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. Опыт православной теодицеи. М., 2003. С. 186.
5. Флоренский П.А. Мнимости в геометрии. Расширение области двухмерных образов в геометрии. М., 2004.
6. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 8 т. СПб., 2002.
7. Шестов Л. Собрание сочинений в 2 т. Том 1. М., 1993. С. 232.