Карлос Фуэнтес. Старый гринго
(Отрывок)
Уильяму Стайрону, чей отец увидел меня в своем сне о Гражданской войне в Северной Америке.
Кто знает, что станется с твоими костями и сколько раз тебя похоронят?
Томас Браун
То, что вы называете смертью, это всего лишь последняя боль.
Амброз Бирс
I
Она чувствует себя очень одинокой и предается воспоминаниям.
За окном ей порою виделись мелькающие силуэты Арройо, луноликой женщины и старого гринго. Это не были призраки. Они просто оживляли свое прошлое, надеясь, что она сделает то же самое и присоединится к ним.
Но она это сделала лишь долгое время спустя.
Прежде всего надо было перестать ненавидеть Томаса Арройо, который сначала показал ей, какой она могла бы быть, а потом воспретил и думать, что она может когда-нибудь такою стать.
Он всегда знал, что она возвратится домой.
Но он позволил ей увидеть себя такой, какой она была бы, если бы осталась там, а именно этого никогда не могло случиться.
Ей надо было погасить свою ненависть к нему, и на это ушли многие годы. Рядом уже не было старого гринго, чтобы ей помочь. Исчез и сам Томас Арройо. Том Брук. Он мог бы дать ей сына с таким именем. Нет, теперь незачем думать об этом. Луноликая женщина вела его за собой к безымянной могиле. На Томасе Арройо поставлен крест.
С ней навечно остались только те мгновения, когда она, пересекая границу, оглянулась и увидела две фигуры: солдата Иносенсио и мальчика Педрито, а за ними, в завесе пыли — как ей теперь казалось, — молчаливо рисовались дни и часы, просившие ничего не забывать: она была в Мексике и возвращалась на свою родину, не умеющую помнить, а Мексика уже не с нею. Мексика исчезла навсегда, но памятливая пыль, упорно окутывая ее былыми часами и днями, неслась вместе с ней по мосту через пограничную реку, по зарослям меските и полям пшеницы, к равнинам и дымящимся горам, к большим глубоким и зеленым рекам, которые так любил старый гринго, — неслась с ней, пока она не оказалась в своей квартире в Вашингтоне, на берегу Потомака, на берегах Атлантики, в центре Вселенной.
Тут пыль рассеялась и сказала ей, что теперь она совсем одна.
И она стала вспоминать.
Одна.
II
— Старый гринго приехал в Мексику за своей смертью.
Полковник Фрутос Гарсия приказал поставить вокруг холмика фонари и быстро копать. Солдаты, истекавшие потом, голые по пояс, вонзили лопаты в жесткие корни меските.
Старый гринго. Так называли здесь человека, о котором сейчас упомянул полковник, а малыш Педро напряженно смотрел, как работают люди в ночной глуши. Ему снова привиделся пистолет, скрестивший свою пулю с серебряным песо, подброшенным в воздух.
— По чистой случайности встретились мы с ним в Чиуауа в то утро, и хотя он ничего не сказал, мы все поняли, что пришел он сюда, чтобы мы его тут убили — мы, мексиканцы. За тем он и явился. Потому и пересек границу как раз в ту пору, когда еще мало кто из нас уходил из родных мест.
Обрывками красных облаков летела над фонарями во тьму сухая земля с лопат.
— А вот им, гринго, на месте не сидится, — говорил полковник Фрутос Гарсия, — они всю жизнь переходят границы — и свои, и чужие. Вот и старик перебрался к нам, на юг, потому что перешел уже все границы в своей стране.
— Эй, поосторожней!
(«И эту границу, здесь, внутри?» — говорила американка, касаясь своей головы. «И эту границу, там, внутри?» — говорил генерал Арройо, кладя руку себе на сердце. «Есть граница, которую мы отваживаемся переходить только ночью, — говорил старый гринго. — Это граница, созданная различиями людей, нашими сражениями с самими собой».)
— Старый гринго нашел свою смерть в Мексике. И все потому, что перешел границу. Разве это не ясней ясного? — говорил полковник Фрутос Гарсия.
— А помните, как он пугался, когда ему случалось поранить бритвой себе лицо? — сказал Иносенсио Мансальво, солдат с узкими зелеными глазами.
— А как боялся злых собак, — добавил полковник.
— Нет, неправда, он был смелый, — сказал малыш Педро.
— А по мне, он был святой, — захохотала Куница.
— Нет, ему всегда хотелось, чтобы его просто помнили таким, каким он был.
— Осторожней, осторожней!
— Потом-то мы мало-помалу узнали его жизнь и поняли, зачем явился в Мексику старый гринго. Думаю, он правильно сделал. С первого дня не скрывал от нас, что очень устал, жизнь пошла вкривь и вкось, а мы его тут уважали, и он никогда не выглядел уставшим, и отваги у него было хоть отбавляй. Ты прав, парень. Он был даже слишком храбрый, себе во вред.
— Эй, осторожней!
Лопаты ударились в доски, и солдаты на минуту приостановились, отирая пот со лба.
Старый гринго любил пошутить: «Хочется поглядеть, метко ли стреляют эти мексиканцы. Мой труд кончился, и я тоже. Теперь мне нравится игра, мне нравится драка, я хочу посмотреть на нее».
— Да, смотрел он на все вокруг, как прощался.
— И семьи у него не было.
— Вот и бросил он все на свете и поехал к местам своей молодости: в Калифорнию, где раньше работал журналистом, потом на Юг Соединенных Штатов, где сражался в Гражданскую войну; потом в Новый Орлеан, где когда-то пил и гулял напропалую.
— Ох, мой полковник, все-то вы про него знаете.
— Не трожь полковника. Видишь, ему охота порассказать.
— А потом он приехал в Мексику. Семейная тяга. К местам, куда приходил и его отец — тоже солдатом, — когда они к нам вторглись, более полувека тому назад.
«Отец был солдат, сражался против голых дикарей и донес флаг своей родины до столицы цивилизованной расы ацтеков далеко на юг».
Старый гринго любил пошутить: «Хочется поглядеть, метко ли стреляют эти мексиканцы. Мой труд кончился, и я тоже».
— Этому мы не верили, потому как старик он был бодрый, молодцеватый, и руки у него не дрожали. А в войско моего генерала Арройо он попал из-за тебя, Педрито, ты дал ему зацепку, а он ее использовал с помощью кольта-44.
Люди опустились на колени вокруг разрытой могилы и руками соскребали землю с углов соснового ящика-гроба.
— Говорил он еще, что умереть у стенки, стать решетом от мексиканских пуль — не такой уж плохой способ покончить с жизнью. Посмеивался: «Куда лучше, чем умереть от дряхлости, от болезней или сломать себе шею, свалившись с лестницы».
Полковник на мгновение умолк; ему явственно послышался стук дождевых капель. Взглянул на сухое небо. Шум моря затих.
— Мы так и не узнали его настоящего имени, — прибавил он, глядя на полуголого и потного Иносенсио Мансальво возле тяжелого, упорно цепляющегося за дикую пустыню гроба, который словно бы успел врасти в эту землю.
— Их не разберешь, имена этих гринго, да и на лицо они все как один, и говорят по-китайски, эти гринго, — захихикала Куница, которая ни за что на свете не пропустила бы ни одних похорон, а тем более могильных раскопок, — они как китайцы, все на одно лицо, линялые, все-все как есть белесые.
Иносенсио Мансальво оторвал полусгнившую доску от гроба, и показалось лицо старого гринго, больше тронутое мглою, чем смертью, тронутое природой, подумал полковник Фрутос Гарсия.
На дубленом, землистом лице с губами, растянутыми ухмылкой смерти, обнажившей десны и длинные зубы — лошадиные и его, гринго, — застыла вечная насмешка.
Все с минуту глядели на то, что позволяли видеть ночные огни, отраженно мерцавшие в запавших, но открытых глазах трупа. Мальчика больше всего удивило то, что гринго и после смерти выглядел аккуратно причесанным, будто его белые волосы пригладил какой-то чертенок-брадобрей, который там, внизу, прихорашивает мертвецов, чтобы они понравились старухе-смертухе.
— Старухе-смертухе! — хохотнула Куница.
— Живей, живей, — поторапливал Фрутос Гарсия. — Быстрее вытаскивайте его, завтра же утром старикан должен быть в Камарго. — И добавил раздумчиво: — Живей, дорога-то уже пылит, а если задует ветер, старый гринго может совсем от нас уйти…
Действительно, так едва не случилось: подул ветер над пустынными землями — глиняными карьерами и соляными копями, над землями непокорных индейцев и испанцев — отступников и авантюристов; над заброшенными рудниками, отданными подкрадывающейся мгле преисподней… Действительно, труп старого гринго едва не унесся с ветром пустыни, словно бы граница, которую он однажды пересек, проходила по воздуху, а не по земле, и охватывала все времена, которые помнились им, опустившим на землю покойника. Куница, охая, торопливо смахивала песок с тела старого гринго, мальчик не отваживался дотронуться до мертвого, а все остальные думали о разных былых временах, глядя на бескрайние земли, разделенные длинной раной — рекой посреди глубоких ущелий, отрогов, уходящих в пустыню на север, в древние земли индейских народов — апачей и навахо, охотников и земледельцев, некогда превращенных неистовством завоевателей в испольщиков Испании в Америке: будто все земли Чиуауа и Рио-Гранде каким-то чудесным образом сходились здесь, чтобы умереть на этой равнине, где они, эти несколько мексиканских повстанцев, застыли на минуту в скорби, сами же смущенные своим поступком, своим человеческим состраданием, пока полковник не сказал: «Быстрей! — Сломал молчание. — Быстрей, ребята, надо вернуть гринго на его землю, таков приказ моего генерала».
Потом полковник посмотрел в запавшие голубые глаза мертвеца и вздрогнул, потому что на мгновение не увидел в них той бесконечной дали, где, по-нашему, должна обитать смерть. И сказал этим глазам, ибо они казались еще живыми:
— А вы никогда не думали, что вся эта земля была нашей? Да, наша память и наша ненависть слиты воедино.
Иносенсио Мансальво в упор взглянул на своего полковника Фрутоса Гарсию и надел на голову запорошенное пылью сомбреро. Круто повернулся к лошади, пыль облачком слетела с полей шляпы. Сразу все пришло в движение, послышались приказы, люди тронулись в путь.
Еще долго виделась все та же картина, постепенно удалявшаяся, терявшая очертания, пока не пропали из виду полковник Фрутос Гарсия и мальчик Педро, хихикающая Куница и понурый Иносенсио Мансальво, солдаты и сухое тело старого гринго, завернутое в одеяло и привязанное к носилкам из сосновых ветвей, переплетенных ремнями, — к этой древней мексиканской волокуше, которую тащили две слепые лошади.
— Эх, — улыбнулся полковник, — вот что значит быть гринго в Мексике. Но это все-таки лучше, чем покончить с собой. Так говаривал старый гринго.
III
Едва он переправился верхом на лошади через Рио-Гранде, как сзади послышался грохот взрыва. Обернувшись, он увидел мост, охваченный пламенем.
Ранее он приехал поездом в Эль-Пасо с одним лишь черным складным саквояжем, который тогда назывался «гладстон». Одежда его тоже была скромной и черной, за исключением белых манжет и манишки. Он сказал себе, что для такого рода путешествия не требуется много вещей. Прогулялся немного по этому пограничному городку, который представлялся ему более унылым, печальным и старым, чем оказался в действительности: здесь чувствовалось соседство революции, веяние ярости с той стороны. Городок был полон новехоньких автомобилей, магазинов дешевых распродаж, молодых людей, таких молодых, что они, казалось, уже забыли о XIX веке. Пришлось и ему отказаться от своего былого представления об американских границах. Купить лошадь, не отвечая на докучливые расспросы о том, куда он едет, было почти невозможно.
Правда, он мог пересечь границу и купить лошадь в Мексике. Однако старик сам желал создавать себе трудности. Кроме того, он вбил себе в голову, что ему нужна непременно американская лошадь. А если на таможне откроют его саквояж, там найдут лишь несколько сандвичей с ветчиной, опасную бритву, зубную щетку, пару его собственных книжек и томик «Дон Кихота», чистую рубашку да пистолет кольт, запрятанный на самое дно. Ему не хотелось объяснять, почему он путешествует налегке, хотя и с тщательно отобранными вещами.
— Я хочу хорошо выглядеть после смерти.
— А зачем вам книги, сеньор?
— Это мои книги.
— Никто не говорит, что вы их украли.
Старик согласно кивнул, не вдаваясь в подробности.
— За все эти годы я так и не смог прочитать «Дон Кихота». Хотелось бы успеть до смерти. Со своим писанием покончено навсегда.
Он представил себе эту сцену, а тому, кто продал ему лошадь, сказал, что намерен купить землю севернее городка; лошадь же при бездорожье куда полезнее, чем эти адские моторы. Торговец сказал: что верно, то верно, и хорошо бы все так думали, а то ведь теперь никто не покупает лошадей, кроме агентов этих бунтарей-мексиканцев. Потому — если учесть, что по ту сторону границы революция, цена будет немного повыше: революции — дело прибыльное для торговли.
— Значит, есть еще прок в хорошем коне, — сказал старик и выехал верхом на белой кобыле, которая прекрасно видна ночью и может серьезно осложнить жизнь своему хозяину, когда хозяин захочет создать себе в жизни новые осложнения.
Теперь ему приходилось доверяться только своему чувству ориентации, ибо если государственная граница широко и четко обозначалась рекой, разделявшей городки Эль-Пасо и Сьюдад-Хуарес, то за мексиканской городской чертой не было больше никаких рубежей, кроме горизонта, где смыкались небо и серая сухая равнина.
Линия разграничения городков стиралась расстоянием по мере того, как старик продвигался вперед; его ноги свисали ниже лошадиного брюха, а черный саквояж подрагивал на седельной луке. Километрах в двадцати к востоку от Эль-Пасо он перешел вброд пограничную реку в самом ее узком месте; внимание людей отвлек последовавший взрыв моста. Перед взором старика предстала в эти минуты ясная картина «злачных городов»: погибшие экспедиции, пропавшие без вести монахи, вымиравшие от европейских эпидемий племена кочевников-индейцев тобосо и лагунеро, которые бежали из испанских поселений, чтобы сесть на коня и взять в руки лук, а потом и винтовку, но вечно зависели от строительства или закрытия, процветания или краха рудников, где геноцид вселенских масштабов сопровождался ненавистью к людям, прямо пропорциональной ярости, в них вскипавшей.
Мятеж и гнет, болезнь и голод. Старик знал, что вступает на беспокойные земли Чиуауа и Рио-Гранде, оставляя за собой город-прибежище Эль-Пасо, основанный ста тридцатью колонистами с семью тысячами голов скота. Он покидал священное убежище беглецов с севера и юга, ненадежное, утлое пристанище на суровых пустынных землях: одна главная улица, один отель и одна пианола, виски с содовой и чихающие «форды». Был тут и вызов Севера-захватчика миражам пустыни: висячий металлический мост, железнодорожный вокзал, серые облачка дыма, импортированные из Чикаго и Филадельфии.
Сам он был теперь добровольный беглец, подобно тем, прежним беглецам, спасавшимся от нападения апачей и кончей и ставшим горемыками-переселенцами, которых сюда гнали жестокая нужда, эпидемии, несправедливость и разочарование. Все это мысленно записал старый гринго, перейдя границу между Мексикой и Соединенными Штатами. Понятно, почему люди, уставшие от бесконечного бегства, вот уже более ста лет сидят в своих асьендах, окруженных колючей проволокой.
Но сам он испытывал, наверное, страх иного рода и сказал, переходя границу:
— Боюсь, что истинная граница — у каждого своя, внутри себя.
Далеко позади взорвался мост, и он повернул направо, к югу, убежденный, что с дороги не сбился (он уже ехал по Мексике, и это было главное), когда к вечеру почуял запах свежих тортилий и жареной фасоли.
Он подъехал к дому, сложенному из серого кирпича-сырца, и на своем испанском с английским акцентом языке спросил, могут ли здесь его накормить и дать одеяло для ночевки. Толстые супруги, хозяева этого дымящего жилья, сказали: «Да, наш дом — ваш дом, сеньор».
Он знал это ритуальное выражение мексиканского гостеприимства и про себя подумал, что после вежливой встречи никто не запретит радушному хозяину вдоволь поглумиться и покуражиться над гостем, досадить своими подозрениями. Но тут же подавил свое желание испытать судьбу, спровоцировать конфликт: пока не надо, говорил он себе, пока не надо. Этой ночью, когда он дремал на циновке в своей черной одежде, прислушиваясь к тяжелому дыханию хозяев, улавливая крепкий запах, исходивший от них и от их собак, для него такой непривычный, ибо и ели, и думали они по-другому, и любили, и боялись по-разному, ему было хорошо от услышанных слов «ваш дом». Свой-то дом он потерял, когда случились четыре непоправимые беды подряд, которые, впрочем, сам он накликал на свою голову — усмехнулся старик в полудремоте, — накликал, чтобы теперь трусить рысцой к югу, перейдя последнюю оставшуюся границу, после того как за свои почти семьдесят два года жизни он не единожды перешагивал рубежи Северной Америки на западе, севере и востоке и даже перемахнул «черную границу», которую установили конфедераты в 1861 году. Теперь ему оставалось двинуть только на юг, распахнуть последнюю дверь навстречу пятому — слепому и смертельному — удару судьбы.
Над горами забрезжил рассвет.
— Там дорога на Чиуауа? — спросил он толстого хозяина.
Мексиканец кивнул и в свою очередь спросил, искоса бросив взгляд на запертую дверь в другую комнату:
— А вам зачем в Чиуауа, мистер?
В его произношении слово «мистер» дополнялось конечной гласной «и», звучало как «мистери», и старику подумалось, что первый перевес в общении мексиканца и американца всегда получает гринго, потому что для мексиканца он — всегда «мистерия», загадка: не то друг, не то враг. Хотя практически от такого перевеса нет американцам никакой выгоды.
Хозяин продолжал:
— Там — тяжелые бои, ведь это территория Панчо Вильи.
Его глаза были выразительнее всяких слов. Старик поблагодарил и продолжал свой путь. Он услышал, как позади хозяин открыл дверь и стал бранить жену, которая теперь все-таки отважилась посмотреть вслед путнику. И старому гринго захотелось представить себе полные тревоги глаза женщины: отъезд всегда тяжел для той, которая остается, и радостен — хотя и не всегда сулит ему радость — для путешественника. Старому гринго захотелось отогнать бодрящую мысль о том, что он еще мог пробудить в ком-то ревность.
Горы поднимались вверх темными костлявыми кулаками, и старый гринго подумал, что тело Мексики — это огромный труп с серебряным скелетом, золотыми глазами, каменной плотью и парой медных мужских атрибутов.
Горы — это кулаки. Он их раскроет, один за другим, в надежде рано или поздно найти — как муравей, мятущийся по складкам ладони, — то, что ищет.
Ночью он привязал свою лошадь к огромному кактусу и, радуясь, что надел теплое шерстяное белье, забылся в чутком сне. Ему снилось то, что он видел наяву: голубые рождающиеся звезды и желтые, умирающие; глядя на них, старался не вспоминать о своих умерших сыновьях и спрашивал себя, какие из звезд уже погасли и чей свет — лишь их пустой отблеск, наследие мертвых звезд, оставленное людям, которые еще столетия будут восторгаться ими, ставшими прахом и пламенем во времена древнейших катаклизмов.
Ему снилось, что он идет по охваченному огнем мосту. И проснулся. Это не было только сном. Он видел огонь, когда вступил в Мексику. Но сейчас раскрытые глаза старика смотрели на звезды, и он сказал себе: «Мои глаза блестят ярче, чем любая из звезд. Никто не увидит мою старость. Я всегда буду молодым, потому что сегодня отваживаюсь снова стать молодым. Я навсегда останусь в памяти людей таким, каким был».
Серо-голубые, голубовато-стальные глаза под клочковатыми рыжеватыми бровями. Брови были не слишком надежной защитой от яростного солнца и хлесткого ветра, встретивших его в глубине выжженной равнины, когда следующим утром он жевал сухие сандвичи, нахлобучив на голову помятый и широкополый черный «стетсон», прикрыв серебристые волосы. Он чувствовал себя каким-то громадным чудовищем-альбиносом на землях, которыми солнце наделило свой возлюбленный индейский народ, опекаемый темными силами, живущий у теневой черты. Ветер утих, но солнце продолжало палить. К вечеру, пожалуй, начнет лупиться кожа. Он находился в мексиканской пустыне, сестре Сахары и Гоби, части Аризоны и Юты, — в одном из воплощений бесплодного великолепия, опоясывающего земной шар, словно чтобы напомнить людям, что холодные пески, раскаленные небеса и безлюдные красоты терпеливо и неусыпно ждут, когда снова смогут завладеть Землей, обратить ее в пустыню.
— Старый гринго приехал в Мексику за своей смертью.
И тем не менее, неторопливо продвигаясь вперед верхом на белой кобыле, он чувствовал, что его желание исчезнуть с лица земли — издевка над самим собой. Он смотрел на окружавший его мир. Маленькая агава-лечугилья устремляла ввысь свои вибрирующие как проволока и острые как клинки листья. На каждой ветке цветущего окотильо колючие шипы надежно стерегли чистую красу ослепительно красного цветка. Степной ирис дал своему единственному бледно-лиловому цветку тошнотворно-сладкий аромат. Причудливые заросли чойи надежно охраняли свои желтые цветочки. Если гринго ехал в поисках Панчо Вильи и революции, то пустынная равнина уже являла собою образ войны, ощетинившись остриями юкки, как испанскими штыками; потрясая метелочками ковыля, как плюмажем апачей, и выставив колючки больших кактусов, как тонкие ножи. Авангардом пустыни были стаи «перекати-поле», эти зеленые собратья быстрых свор ночных койотов.
В небе кружили стервятники-сопилоты. Старый гринго посмотрел вверх. Но тут же перевел взгляд вниз: змеи и скорпионы жалят только чужаков. Им все равно, кто и зачем едет. Он поднимал и опускал голову в немом удивлении. Мимо стрелой проносились печальные голуби со скорбными криками, куда-то неспешно летел скиталец-сокол. Шум крыльев в высоком воздухе походил на шелест сухих, ломких трав.
Он закрыл глаза, но ходу не прибавил.
И тогда пустыня ему сказала, что смерть — это всего лишь приостановка действия законов природы: жизнь — правило игры, а не исключение, и даже пустыня, казавшаяся безлюдной, таит в себе всякого рода жизнь, утверждающую, порождающую или воспроизводящую законы человеческого существования. Он не мог не подчиниться, даже против своей воли, жизненному императиву первозданной природы, к которой пришел сам, без чьей-либо указки: мол, отправляйся-ка, старый гринго, в пустыню.
Пески уже уступают место зарослям кустарника меските. Линия горизонта колеблется, поднимается почти до уровня глаз. Жесткие тени туч огромными пятнами ползут по земле. От земли поднимается терпкий запах. Широкая радуга раскалывается надвое, будто видит себя в зеркале. На корявых веточках бисторты зажигаются желтые соцветия. Дует жаркий ветер-суховей.
Старый гринго кашляет, прикрывает лицо черным шарфом. Кашель рвется из него, как те волны, что однажды схлынули с земли и сотворили пустыню. Тяжелое дыхание клокочет у него в груди, как сок в стеблях тарая, растущего возле скудных рек и жадно сосущего влагу.
Он останавливается, задыхаясь от астмы; с трудом сползает с седла, хватает ртом воздух и бессильно приникает лбом к крупу лошади. И все-таки твердит:
— Моя судьба — это моя судьба.
Критика
